(Гоша, между прочим, зашел к нам однажды ночью и спросил меня: «Что это ты все пишешь?» Пришлось в общих чертах рассказать о наших обстоятельствах. «Лишнего не пиши», – намекнул он. «А я не знаю ничего лишнего», – сказал я. И один раз Арстанбек долго смотрел, как я пишу, потом сказал: «А мы так жениться будем, без писанины». Силен?)
Идет первый час ночи, я устал порядком, но ты просишь подробнее писать о моей работе, и придется рассказать о сегодняшней лавине, чтоб ты полной мерой представила, как тут достается твоему недотепе, и поняла, насколько мне все это было необходимо…
Я не представлял себе, каким образом мы вдвоем взорвем снегосбор, но оказалось, что Зарлыков и не собирался его взрывать. В его рюкзаке были две капроновые веревки и тонкий трос с какими-то гайками. Не знаю, как он эту тяжелягу пер. У меня, кроме лопаты за спиной, всю дорогу ничего не было, и мне сделалось неудобно. «Что же ты не сказал?» – спросил я Арстанбека, с усилием поднимая рюкзак. «Жалел», – засмеялся мой славный киргиз. «Так и я тебя мог пожалеть!» – возразил я. «Нет, меня не надо!» – «А зачем эти гайки на тросе?» – «Увидим. Давай скорей копать будем».
Мы долго и трудно лезли на скалу, и хорошо еще, что ветер дул в спину. На этой скале, над лавиносбором, висел огромный карниз снега, и я сообразил, что Арстанбек задумал обрушить его, чтоб стронуть лавину. Мы хорошо привязались и начали прокапывать траншею с двух сторон. Снег был плотный, твердый, будто утоптанный, приходилось его насекать. Я работал без оглядки, решив во что бы то ни стало прорыть траншею дальше середины карниза. Потом Арстанбек крикнул: «Веревку мотай!» Я подумал, что надо вылазить, а он, оказывается, увидел веревочные кольца на снегу и забоялся несчастья – если сорвусь вниз, то будет метров пятнадцать свободного падения и я переломлю себе позвоночник.
Работал около часа. Я копал, а сам все думал: «Чего это такого не хватает, что было недавно?» Потом догадался: в горах стояла полнейшая тишина, внизу прервался шум машин, люди приготовились к лавине. Траншея наша подавалась, но Зарлыков, появившись надо мной, сказал, что надо глубже. А глубже копать было боязно – казалось, лопата вот-вот нырнет в пустоту. Я все же обогнал напарника – чуть ли не две трети карниза прошел и заслужил комплимент: «Бульдозер, не парень!» Потом Зарлыков выстрелил из ракетницы, дождался со станции ответного сигнала, и мы взялись за трос. Распустили его по дну траншеи, начали пилить снег гайками, резать тросом. Зарлыков еще раз прошелся по траншее с лопатой, втыкая ее глубоко, от души. В двух местах пробил насквозь. Знаешь, со стороны было жутковато наблюдать за этим, и я уже не понимал, на чем держится такая огромная и тяжелая гора снега, почему не рухнет.
Снова взялись пилить и хлопать тросом. И вот Арстанбек закричал: «Готовьсь!» Как-то неожиданно карниз чуть слышно заскрипел и начал медленно отваливаться. Я кинул повыше лопату, вцепился в веревку, уперся ногами в проступающий из-под снега камень. Многотонная глыбища оторвалась целиком и беззвучно скрылась. Потом под скалой послышался какой-то утробный вздох. И в ту же секунду задвигалось все внизу, смешалось, зашумело, загрохотало. Массы снега ринулись вниз по лотку, стронули камень, и грохот стократ усилился в скальном кармане. «Жакши! – кричал мне Арстанбек. – Эх, хорошо, Валера!»
Сквозь метель все же было видно, как лавина разгонялась по крутизне лотка, вспухала иногда, потом проваливалась, скрывалась за скалами и вскоре совсем исчезла, только шум ее, приглушенный расстоянием, докатывался до нас ровной волной.
Назад, уже в сумерках, я шел счастливый и гордый, вполне довольный прошедшим днем, чего со мной давненько не бывало. А недалеко от станции нас встретили ребята, искупали в снегу, сообщили, что внизу все в порядке, хотя лавина оказалась неожиданно грозной и объемистой – спрессованный снег запечатал проход к аварийному бензохранилищу. Арстанбек в ответ на эту информацию затрубил носом какую-то киргизскую мелодию.
Все! Ручка уже плохо держится в пальцах, глаза слипаются, а мне рано вставать – кухарничаю.
Ребята любят, когда я дежурю на кухне – все чего-нибудь придумаю такое. Прошлый раз докопался в складе до ящика с песком, в котором надежно хранилась свежая морковка. Если бы ты знала, какие морковные пирожки получились! Это я говорю без авторского самохвальства, а просто подытоживаю общее впечатление. У Гоши, когда он недоверчиво проглотил первый пирог, даже алчно заблестели глаза.
Здесь замечательная русская печь, но до меня она была неиспользованным резервом. Хлеб-то мы таскаем с пекарни рудника, а под горячим сводом чудно упревает гречневая каша, и пирожки получаются такими румяными! Даже щи из консервированной капусты становятся в ней совсем другими, чем на плите: духовито-пламенными, проваристыми, необыкновенно вкусными, особенно когда сядешь за стол с мороза. И знаешь, если мы с тобой будем жить вместе, я бы хотел иметь в доме такую печь, подружил бы тебя с этим изумительным изобретением – русской печью-матушкой.
Но все это между прочим. Напишу о главных событиях последних дней. На этот раз мой кухонный подвиг не состоялся. Опять снег пошел, правда, без ветра, но очень обильный, а для этого района Киргизии характерны лавины из свежего снега. Почти полных три дня все мы, кроме дежурного радиста-наблюдателя, лазили по лоткам, изучая снегосборные участки. Ели всухомятку, только я в первый день сбегал на станцию и притащил ребятам большую баклагу с крепчайшим и сладчайшим чаем: он был еще горячим, когда я добрался до склона, и ребята меня качнули за него и опять бросили в сугроб – тут, оказывается, такой обычай.
Все эти три дня валил тихий, пушистый снег, как будто где-нибудь в густой тайге. Временами прояснивало, потом видимость снова исчезала, скрывались за летучей, плотной сеткой вершины гор, далекие белые хребты, ущелья. В эти дни спустили две лавины – одну взрывом в карнизе, другую таким же способом в снегосборе. Третья сошла сама, но предупреждение на нее мы успели дать.
Самое неприятное произошло этой ночью – прервалась телефонная связь с «хозяевами». Мы до утра не знали, в чем дело, пережили несколько неприятных часов. Меня разбудил Гоша и посадил за рацию. Я кое-как связался с радиостанцией рудника, но там было как будто все в порядке, однако через час сообщили, что ночью без предупреждения мы спустили (мы спустили!) приличную лавину, которая перерезала телефонную линию. Когда забрезжил свет, Гоша с двумя ребятами поспешил на склон. Они вскоре вернулись, с нетерпением ворвались ко мне в рубку. А еще через полчаса постоянная связь была налажена.
В 9.00 главный «хозяин», начальник рудника, грохочущим, как лавина, голосом напустился на нашего по телефону. Что мог ответить Гоша? Он просто пригласил «хозяина» к нам: полюбопытствовать, как мы тут бездельничаем и зря жуем народный хлеб. Потом они помирились. Я слышал, как Гоша говорил: «Полночи не спали? Да ну! А я могу кемарить по шестнадцать часов подряд». Шутник. Мы-то знали, что Гоша не спал уже 39 часов и поставил тем самым рекорд станции. Он вообще у нас мало спит.
Сегодня все отоспались – снег перестал, мы выдали горнякам гарантию. К сожалению, плохо натопили, так как все валились с ног. Было прохладно, и мне все время снилась лавина, обдающая меня своим мертвым дыханием. Но ребята храпели так, что я иногда просыпался. А потом приснился склон, будто бы мы с тобой идем по нему, железно соблюдая все правила, как настоящие высокогорники, умеющие не рисковать зря, но снег под нами неожиданно пополз, и я очнулся.
Получил письмо от Карима Алиханова. Он работает радистом на буровой вместе со Славкой, но рвется ко мне. Люблю я этого парня! Мы впервые встретились на втором году моей службы в армии. Меня поразили его глаза – в них словно стояли вечные слезы. Он был удивительно робок. Я взял его к себе на передвижную рацию, сделал из него неплохого радиста, и он со своим мягким характером хорошо уравновешивал меня. Там же, в Забайкалье, он до смерти влюбился в свою Полю, женился первым из всех ребят нашей части и произвел на свет сразу двух сынов. После армии Карим увез семью на родину, в Узбекистан, наши дороги разошлись, и мы почти два года только переписывались. А когда я встретил в Саянах тебя и потом оказался здесь, то Карим приехал со своей оравой ко мне на Ачисайку. Мы прожили душа в душу, хорошо перезимовали. Карим за это время заделался настоящим метеорологом-наблюдателем, освоил высокогорку.
Парнишки у него – загляденье. Умора, когда возьмутся лопотать на своем узбекско-русском диалекте. Полина в Кариме души не чает, безропотно слушается его во всем, будто она забитая узбечка, но это от большой любви, а не от чего-нибудь другого – Карим не строжится никогда, берет ее своей азиатской лаской. Думаю часто: эх, нам бы так!
Скоро Новый год. Ребята раздобыли на руднике елку, готовятся ее наряжать, а я представляю, как вы с Маринкой достаете елочные украшения, что лежат в картонной коробке на шкафу, и Маринка будет дотошно выспрашивать, какой ей подарок принесет Дед Мороз. Сейчас буду писать ей письмо большими печатными буквами от Деда Мороза. Тебе тоже напишу отдельно, потому что подарок, тот самый обещанный ножик, не готов. Ручку почти отделал, остальное позже. У нас есть пристройка в одну доску, однако она не отапливается, а тиски там. В рукавицах эту тонкую работу можно только испортить.
Мне грустно стало немножко – на Новый год не увижу тебя, и под это мечтательное настроение перепишу тебе песню о белых вьюгах.
Белые, тихие вьюги!
Вы давно так меня не баюкали,
В колокольцы-сосульки звеня,
Дед Мороз, невсамделишный, кукольный.
Исподлобья глядит на меня.
Белые, тихие вьюги!
Вы спросите угрюмого карлика,
Почему он молчит в эту ночь
И ко мне не приводит он за руку
Свою нежную, снежную дочь?
Белые, тихие вьюги,
Вы не бойтесь: ее белоснежности
Не грозит раствориться в огне,
Просто лишь нерастраченной нежности
Слишком много, так много во мне!
Белые, тихие вьюги!..
Наташа, пишу левой рукой, поэтому прости эти каракули. Знаешь, я попал в лавину. Только ты не пугайся, теперь уже все позади. Скоро сообщу подробности.
С большим запозданием поздравляю тебя и Маринку с Новым годом.
А я уже более или менее в порядке, хотя мне крепко не повезло неделю назад. Дело было так. С утра мы передали предупреждение на первый лоток, изящно, красивым и остроумным взрывом спустили по нему снег, и Гоша послал меня с Арстанбеком посмотреть, что происходит на седьмом, нашем подшефном лотке. Я шел сзади вдоль второго лотка. Мы думали пересечь опасную зону, как всегда, выше снегосбора.
И тут случилось непредвиденное. В одном месте, торопясь за Арстанбеком, я начал переходить воронку, прилегающую к лотку. Это было грубой ошибкой. Арстанбек-то взял краем, а я сдуру покатился по ее склону, чтоб побыстрей. Навстречу мягко плыл пышный искристый снег, нежно синеющий на противоположном, теневом склоне. Когда лыжи начали притормаживать, я вдруг услышал какое-то змеиное шипение и понял, что попался. Снег начал проседать подо мной. Я закричал, быстро отстегнул крепления, выдернул руки из темляков. «Стой!» – услышал я дикий голос Зарлыкова, и в ту же секунду меня подшибло, вместе с лыжами потянуло из-под ног опору. Соображалось хорошо, и я успел еще натянуть до глаз ворот свитера. Если бы этого не сделал, то меня бы задушило снежной пылью: воронка совсем не продувалась, и снег тут не уплотнялся.
Потом уж не знаю, как все получилось. Снег сдвинулся по всей воронке, вскипая внизу, а меня довольно медленно потащило в лоток. Я греб руками и бил ногами, стараясь держаться на поверхности лавины. Не знаю, хорошо это было или плохо. Может, лучше, если б меня тут же засосало, тогда не случилось бы дальнейшего.
Вынесло в лоток. Я бессознательно пытался плыть навстречу течению, а меня тянуло вниз все быстрей. Перевернуться вверх лицом не смог и почувствовал полную беспомощность. Попытался держать руку над головой, чтоб Арстанбек лучше видел меня – на него была единственная надежда. Но вот я почуял, как топит ноги, затягивает в глубину, услышал скрип уплотняющегося снега. Левая рука ушла вниз, как в пустоту, но тут же ее мертво запрессовало, а правую резко вывернуло надо мной. От острой боли в плече, нехватки воздуха, а может быть, от страха я потерял сознание.
Нащупали меня, рассказывают, часов через семь, уже поздно вечером, почти в темноте. Если б еще полчаса, поиски отложили бы на другой день, и неизвестно, чем все это могло кончиться. Когда откопали мою правую руку, то тут же ввели в вену лекарство для сердца и легких. Это здорово получилось, что ребята смогли добыть снизу, с рудника, врача – молодого и толкового парня. Он тут же обнаружил, что у меня нет правого плеча, оно ушло куда-то под мышку, Еще, говорят, откапывали мои ноги, и лицо было в ледяной корке, а врач уже массировал мне грудь, Когда твоего змея достали из снежной могилы, то его сердце уже слышно работало, он начал дышать, и врач решил сразу же вправить ему плечевой сустав – чем скорей это сделаешь, тем будто бы лучше. Рассказывают, что он как-то очень решительно уперся мне ногой в подмышку и обеими руками потянул мою десницу. В сознание я пришел только на станции, где меня долго оттирали, кололи, вливали в рот спирт. Целую ночь никто не спал. Гоша говорит, что я легко отделался: лавина была повторной, ослабленной, и к тому же я сумел оказаться в ее хвосте, иначе бы кранты! Он еще не ругал меня за нарушение элементарного правила высокогорников – это впереди, но уже не страшно, потому что я, как ты ни крути, а выскочил! Живем!
Получил от тебя сразу два письма. Спасибо, родная. Если б я не был уверен, что ты все же любишь меня, пусть даже какой-то очень своей, непростой и нестандартной любовью, то я меньше берег бы себя, потому что весь я – для тебя. И ты очень дорога мне, поверь! Даже отставляя в сторону мои чувства к тебе, которые ты, сдается, считаешь малосущественными, я понимаю, что это вы с Маринкой открыли передо мной более или менее определенное будущее в личной судьбе, только ты увидела во мне такое, чего другие не замечали.
Обними за меня Маринку, прошепчи ей на ухо что-нибудь ласковое. Она ведь все понимает, этот умненький и смешной человечек! Сижу вот сейчас, смотрю на ее белоглазого дикаря и вспоминаю, как прекрасно мы прожили с ней почти три недели, как веселились, как вели серьезные разговоры. Помню, я писал, что-то тихо бормотало радио. Маринка сидела задумчивая. Вдруг она спрашивает: «Дядя Валера, ты боишься войны?» – «Бояться не боюсь, но не хочу». – «А я тоже не хочу, – согласилась она. – Но боюсь, потому что придут какие-нибудь враги и так отлупят, что не сможешь сесть». – «Не придут», – успокоил я ее и стал рассказывать про ракеты…
Хочу поспорить с тобой немного. Тебя, говоришь, потянуло к простым людям? А до этого тянуло к непростым? И ты не боишься никого обидеть таким разделением? Что такое простой, что такое непростой человек? Неужто ты думаешь, что стоящий ниже тебя по образованию и развитию человек обязательно простой? Или ты имеешь в виду характер помягче, душу понежнее, некую безмятежную личность, не ведающую сложностей жизни? А ты, выходит, другая – непростая, сложная? Тут есть кое-что, подумай-ка сама! Вот не хотелось бы, однако напомню, как ты однажды распространялась о «сложной» натуре Сафьяна, человека, который действительно и словечка-то в простоте не скажет. Я тогда слушал в пол-уха тебя, почему-то думая о Крапивине, ясном и простом в обхождении человеке, всегда просто и точно выражающем свои мысли. А он ли не знал всех сложностей жизни! Наверно, за его стилем поведения, его покоряющей простотой стояли долгие раздумья над непростыми, большими вопросами. Вспомни, что сам Ленин был прост, как правда. Так вот, сложненькая моя, – к какой все же простоте тебя тянет, кого ты называешь простым человеком?
У нас Новый год прошел хорошо. Только все жалели, что я не мог играть на гитаре. Наш Гоша, оказывается, знает немало песен, каких я сроду не слыхивал. Заразил всех тут одной песней, которую будто бы всегда поют хором друзья его отца-фронтовика, когда собираются на 9 мая.
Господа из этих разных штатов
Не дают забыть, что мы солдаты.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Всю Европу за три перекура
Мы прошли от Волги и до Рура.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Окиян нам тоже не препона,
Потому что с Волги мы и с Дона.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Вот лежу и думаю: почему эта песня вдруг приглянулась всем? То из одной, то из другой комнаты раздается: «Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом!» Я лежу и тоже думаю: «Шагом, шагом…»
Моя рука еще побаливает, но я уже потихоньку пощипываю гитарные струны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Идет первый час ночи, я устал порядком, но ты просишь подробнее писать о моей работе, и придется рассказать о сегодняшней лавине, чтоб ты полной мерой представила, как тут достается твоему недотепе, и поняла, насколько мне все это было необходимо…
Я не представлял себе, каким образом мы вдвоем взорвем снегосбор, но оказалось, что Зарлыков и не собирался его взрывать. В его рюкзаке были две капроновые веревки и тонкий трос с какими-то гайками. Не знаю, как он эту тяжелягу пер. У меня, кроме лопаты за спиной, всю дорогу ничего не было, и мне сделалось неудобно. «Что же ты не сказал?» – спросил я Арстанбека, с усилием поднимая рюкзак. «Жалел», – засмеялся мой славный киргиз. «Так и я тебя мог пожалеть!» – возразил я. «Нет, меня не надо!» – «А зачем эти гайки на тросе?» – «Увидим. Давай скорей копать будем».
Мы долго и трудно лезли на скалу, и хорошо еще, что ветер дул в спину. На этой скале, над лавиносбором, висел огромный карниз снега, и я сообразил, что Арстанбек задумал обрушить его, чтоб стронуть лавину. Мы хорошо привязались и начали прокапывать траншею с двух сторон. Снег был плотный, твердый, будто утоптанный, приходилось его насекать. Я работал без оглядки, решив во что бы то ни стало прорыть траншею дальше середины карниза. Потом Арстанбек крикнул: «Веревку мотай!» Я подумал, что надо вылазить, а он, оказывается, увидел веревочные кольца на снегу и забоялся несчастья – если сорвусь вниз, то будет метров пятнадцать свободного падения и я переломлю себе позвоночник.
Работал около часа. Я копал, а сам все думал: «Чего это такого не хватает, что было недавно?» Потом догадался: в горах стояла полнейшая тишина, внизу прервался шум машин, люди приготовились к лавине. Траншея наша подавалась, но Зарлыков, появившись надо мной, сказал, что надо глубже. А глубже копать было боязно – казалось, лопата вот-вот нырнет в пустоту. Я все же обогнал напарника – чуть ли не две трети карниза прошел и заслужил комплимент: «Бульдозер, не парень!» Потом Зарлыков выстрелил из ракетницы, дождался со станции ответного сигнала, и мы взялись за трос. Распустили его по дну траншеи, начали пилить снег гайками, резать тросом. Зарлыков еще раз прошелся по траншее с лопатой, втыкая ее глубоко, от души. В двух местах пробил насквозь. Знаешь, со стороны было жутковато наблюдать за этим, и я уже не понимал, на чем держится такая огромная и тяжелая гора снега, почему не рухнет.
Снова взялись пилить и хлопать тросом. И вот Арстанбек закричал: «Готовьсь!» Как-то неожиданно карниз чуть слышно заскрипел и начал медленно отваливаться. Я кинул повыше лопату, вцепился в веревку, уперся ногами в проступающий из-под снега камень. Многотонная глыбища оторвалась целиком и беззвучно скрылась. Потом под скалой послышался какой-то утробный вздох. И в ту же секунду задвигалось все внизу, смешалось, зашумело, загрохотало. Массы снега ринулись вниз по лотку, стронули камень, и грохот стократ усилился в скальном кармане. «Жакши! – кричал мне Арстанбек. – Эх, хорошо, Валера!»
Сквозь метель все же было видно, как лавина разгонялась по крутизне лотка, вспухала иногда, потом проваливалась, скрывалась за скалами и вскоре совсем исчезла, только шум ее, приглушенный расстоянием, докатывался до нас ровной волной.
Назад, уже в сумерках, я шел счастливый и гордый, вполне довольный прошедшим днем, чего со мной давненько не бывало. А недалеко от станции нас встретили ребята, искупали в снегу, сообщили, что внизу все в порядке, хотя лавина оказалась неожиданно грозной и объемистой – спрессованный снег запечатал проход к аварийному бензохранилищу. Арстанбек в ответ на эту информацию затрубил носом какую-то киргизскую мелодию.
Все! Ручка уже плохо держится в пальцах, глаза слипаются, а мне рано вставать – кухарничаю.
Ребята любят, когда я дежурю на кухне – все чего-нибудь придумаю такое. Прошлый раз докопался в складе до ящика с песком, в котором надежно хранилась свежая морковка. Если бы ты знала, какие морковные пирожки получились! Это я говорю без авторского самохвальства, а просто подытоживаю общее впечатление. У Гоши, когда он недоверчиво проглотил первый пирог, даже алчно заблестели глаза.
Здесь замечательная русская печь, но до меня она была неиспользованным резервом. Хлеб-то мы таскаем с пекарни рудника, а под горячим сводом чудно упревает гречневая каша, и пирожки получаются такими румяными! Даже щи из консервированной капусты становятся в ней совсем другими, чем на плите: духовито-пламенными, проваристыми, необыкновенно вкусными, особенно когда сядешь за стол с мороза. И знаешь, если мы с тобой будем жить вместе, я бы хотел иметь в доме такую печь, подружил бы тебя с этим изумительным изобретением – русской печью-матушкой.
Но все это между прочим. Напишу о главных событиях последних дней. На этот раз мой кухонный подвиг не состоялся. Опять снег пошел, правда, без ветра, но очень обильный, а для этого района Киргизии характерны лавины из свежего снега. Почти полных три дня все мы, кроме дежурного радиста-наблюдателя, лазили по лоткам, изучая снегосборные участки. Ели всухомятку, только я в первый день сбегал на станцию и притащил ребятам большую баклагу с крепчайшим и сладчайшим чаем: он был еще горячим, когда я добрался до склона, и ребята меня качнули за него и опять бросили в сугроб – тут, оказывается, такой обычай.
Все эти три дня валил тихий, пушистый снег, как будто где-нибудь в густой тайге. Временами прояснивало, потом видимость снова исчезала, скрывались за летучей, плотной сеткой вершины гор, далекие белые хребты, ущелья. В эти дни спустили две лавины – одну взрывом в карнизе, другую таким же способом в снегосборе. Третья сошла сама, но предупреждение на нее мы успели дать.
Самое неприятное произошло этой ночью – прервалась телефонная связь с «хозяевами». Мы до утра не знали, в чем дело, пережили несколько неприятных часов. Меня разбудил Гоша и посадил за рацию. Я кое-как связался с радиостанцией рудника, но там было как будто все в порядке, однако через час сообщили, что ночью без предупреждения мы спустили (мы спустили!) приличную лавину, которая перерезала телефонную линию. Когда забрезжил свет, Гоша с двумя ребятами поспешил на склон. Они вскоре вернулись, с нетерпением ворвались ко мне в рубку. А еще через полчаса постоянная связь была налажена.
В 9.00 главный «хозяин», начальник рудника, грохочущим, как лавина, голосом напустился на нашего по телефону. Что мог ответить Гоша? Он просто пригласил «хозяина» к нам: полюбопытствовать, как мы тут бездельничаем и зря жуем народный хлеб. Потом они помирились. Я слышал, как Гоша говорил: «Полночи не спали? Да ну! А я могу кемарить по шестнадцать часов подряд». Шутник. Мы-то знали, что Гоша не спал уже 39 часов и поставил тем самым рекорд станции. Он вообще у нас мало спит.
Сегодня все отоспались – снег перестал, мы выдали горнякам гарантию. К сожалению, плохо натопили, так как все валились с ног. Было прохладно, и мне все время снилась лавина, обдающая меня своим мертвым дыханием. Но ребята храпели так, что я иногда просыпался. А потом приснился склон, будто бы мы с тобой идем по нему, железно соблюдая все правила, как настоящие высокогорники, умеющие не рисковать зря, но снег под нами неожиданно пополз, и я очнулся.
Получил письмо от Карима Алиханова. Он работает радистом на буровой вместе со Славкой, но рвется ко мне. Люблю я этого парня! Мы впервые встретились на втором году моей службы в армии. Меня поразили его глаза – в них словно стояли вечные слезы. Он был удивительно робок. Я взял его к себе на передвижную рацию, сделал из него неплохого радиста, и он со своим мягким характером хорошо уравновешивал меня. Там же, в Забайкалье, он до смерти влюбился в свою Полю, женился первым из всех ребят нашей части и произвел на свет сразу двух сынов. После армии Карим увез семью на родину, в Узбекистан, наши дороги разошлись, и мы почти два года только переписывались. А когда я встретил в Саянах тебя и потом оказался здесь, то Карим приехал со своей оравой ко мне на Ачисайку. Мы прожили душа в душу, хорошо перезимовали. Карим за это время заделался настоящим метеорологом-наблюдателем, освоил высокогорку.
Парнишки у него – загляденье. Умора, когда возьмутся лопотать на своем узбекско-русском диалекте. Полина в Кариме души не чает, безропотно слушается его во всем, будто она забитая узбечка, но это от большой любви, а не от чего-нибудь другого – Карим не строжится никогда, берет ее своей азиатской лаской. Думаю часто: эх, нам бы так!
Скоро Новый год. Ребята раздобыли на руднике елку, готовятся ее наряжать, а я представляю, как вы с Маринкой достаете елочные украшения, что лежат в картонной коробке на шкафу, и Маринка будет дотошно выспрашивать, какой ей подарок принесет Дед Мороз. Сейчас буду писать ей письмо большими печатными буквами от Деда Мороза. Тебе тоже напишу отдельно, потому что подарок, тот самый обещанный ножик, не готов. Ручку почти отделал, остальное позже. У нас есть пристройка в одну доску, однако она не отапливается, а тиски там. В рукавицах эту тонкую работу можно только испортить.
Мне грустно стало немножко – на Новый год не увижу тебя, и под это мечтательное настроение перепишу тебе песню о белых вьюгах.
Белые, тихие вьюги!
Вы давно так меня не баюкали,
В колокольцы-сосульки звеня,
Дед Мороз, невсамделишный, кукольный.
Исподлобья глядит на меня.
Белые, тихие вьюги!
Вы спросите угрюмого карлика,
Почему он молчит в эту ночь
И ко мне не приводит он за руку
Свою нежную, снежную дочь?
Белые, тихие вьюги,
Вы не бойтесь: ее белоснежности
Не грозит раствориться в огне,
Просто лишь нерастраченной нежности
Слишком много, так много во мне!
Белые, тихие вьюги!..
Наташа, пишу левой рукой, поэтому прости эти каракули. Знаешь, я попал в лавину. Только ты не пугайся, теперь уже все позади. Скоро сообщу подробности.
С большим запозданием поздравляю тебя и Маринку с Новым годом.
А я уже более или менее в порядке, хотя мне крепко не повезло неделю назад. Дело было так. С утра мы передали предупреждение на первый лоток, изящно, красивым и остроумным взрывом спустили по нему снег, и Гоша послал меня с Арстанбеком посмотреть, что происходит на седьмом, нашем подшефном лотке. Я шел сзади вдоль второго лотка. Мы думали пересечь опасную зону, как всегда, выше снегосбора.
И тут случилось непредвиденное. В одном месте, торопясь за Арстанбеком, я начал переходить воронку, прилегающую к лотку. Это было грубой ошибкой. Арстанбек-то взял краем, а я сдуру покатился по ее склону, чтоб побыстрей. Навстречу мягко плыл пышный искристый снег, нежно синеющий на противоположном, теневом склоне. Когда лыжи начали притормаживать, я вдруг услышал какое-то змеиное шипение и понял, что попался. Снег начал проседать подо мной. Я закричал, быстро отстегнул крепления, выдернул руки из темляков. «Стой!» – услышал я дикий голос Зарлыкова, и в ту же секунду меня подшибло, вместе с лыжами потянуло из-под ног опору. Соображалось хорошо, и я успел еще натянуть до глаз ворот свитера. Если бы этого не сделал, то меня бы задушило снежной пылью: воронка совсем не продувалась, и снег тут не уплотнялся.
Потом уж не знаю, как все получилось. Снег сдвинулся по всей воронке, вскипая внизу, а меня довольно медленно потащило в лоток. Я греб руками и бил ногами, стараясь держаться на поверхности лавины. Не знаю, хорошо это было или плохо. Может, лучше, если б меня тут же засосало, тогда не случилось бы дальнейшего.
Вынесло в лоток. Я бессознательно пытался плыть навстречу течению, а меня тянуло вниз все быстрей. Перевернуться вверх лицом не смог и почувствовал полную беспомощность. Попытался держать руку над головой, чтоб Арстанбек лучше видел меня – на него была единственная надежда. Но вот я почуял, как топит ноги, затягивает в глубину, услышал скрип уплотняющегося снега. Левая рука ушла вниз, как в пустоту, но тут же ее мертво запрессовало, а правую резко вывернуло надо мной. От острой боли в плече, нехватки воздуха, а может быть, от страха я потерял сознание.
Нащупали меня, рассказывают, часов через семь, уже поздно вечером, почти в темноте. Если б еще полчаса, поиски отложили бы на другой день, и неизвестно, чем все это могло кончиться. Когда откопали мою правую руку, то тут же ввели в вену лекарство для сердца и легких. Это здорово получилось, что ребята смогли добыть снизу, с рудника, врача – молодого и толкового парня. Он тут же обнаружил, что у меня нет правого плеча, оно ушло куда-то под мышку, Еще, говорят, откапывали мои ноги, и лицо было в ледяной корке, а врач уже массировал мне грудь, Когда твоего змея достали из снежной могилы, то его сердце уже слышно работало, он начал дышать, и врач решил сразу же вправить ему плечевой сустав – чем скорей это сделаешь, тем будто бы лучше. Рассказывают, что он как-то очень решительно уперся мне ногой в подмышку и обеими руками потянул мою десницу. В сознание я пришел только на станции, где меня долго оттирали, кололи, вливали в рот спирт. Целую ночь никто не спал. Гоша говорит, что я легко отделался: лавина была повторной, ослабленной, и к тому же я сумел оказаться в ее хвосте, иначе бы кранты! Он еще не ругал меня за нарушение элементарного правила высокогорников – это впереди, но уже не страшно, потому что я, как ты ни крути, а выскочил! Живем!
Получил от тебя сразу два письма. Спасибо, родная. Если б я не был уверен, что ты все же любишь меня, пусть даже какой-то очень своей, непростой и нестандартной любовью, то я меньше берег бы себя, потому что весь я – для тебя. И ты очень дорога мне, поверь! Даже отставляя в сторону мои чувства к тебе, которые ты, сдается, считаешь малосущественными, я понимаю, что это вы с Маринкой открыли передо мной более или менее определенное будущее в личной судьбе, только ты увидела во мне такое, чего другие не замечали.
Обними за меня Маринку, прошепчи ей на ухо что-нибудь ласковое. Она ведь все понимает, этот умненький и смешной человечек! Сижу вот сейчас, смотрю на ее белоглазого дикаря и вспоминаю, как прекрасно мы прожили с ней почти три недели, как веселились, как вели серьезные разговоры. Помню, я писал, что-то тихо бормотало радио. Маринка сидела задумчивая. Вдруг она спрашивает: «Дядя Валера, ты боишься войны?» – «Бояться не боюсь, но не хочу». – «А я тоже не хочу, – согласилась она. – Но боюсь, потому что придут какие-нибудь враги и так отлупят, что не сможешь сесть». – «Не придут», – успокоил я ее и стал рассказывать про ракеты…
Хочу поспорить с тобой немного. Тебя, говоришь, потянуло к простым людям? А до этого тянуло к непростым? И ты не боишься никого обидеть таким разделением? Что такое простой, что такое непростой человек? Неужто ты думаешь, что стоящий ниже тебя по образованию и развитию человек обязательно простой? Или ты имеешь в виду характер помягче, душу понежнее, некую безмятежную личность, не ведающую сложностей жизни? А ты, выходит, другая – непростая, сложная? Тут есть кое-что, подумай-ка сама! Вот не хотелось бы, однако напомню, как ты однажды распространялась о «сложной» натуре Сафьяна, человека, который действительно и словечка-то в простоте не скажет. Я тогда слушал в пол-уха тебя, почему-то думая о Крапивине, ясном и простом в обхождении человеке, всегда просто и точно выражающем свои мысли. А он ли не знал всех сложностей жизни! Наверно, за его стилем поведения, его покоряющей простотой стояли долгие раздумья над непростыми, большими вопросами. Вспомни, что сам Ленин был прост, как правда. Так вот, сложненькая моя, – к какой все же простоте тебя тянет, кого ты называешь простым человеком?
У нас Новый год прошел хорошо. Только все жалели, что я не мог играть на гитаре. Наш Гоша, оказывается, знает немало песен, каких я сроду не слыхивал. Заразил всех тут одной песней, которую будто бы всегда поют хором друзья его отца-фронтовика, когда собираются на 9 мая.
Господа из этих разных штатов
Не дают забыть, что мы солдаты.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Всю Европу за три перекура
Мы прошли от Волги и до Рура.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Окиян нам тоже не препона,
Потому что с Волги мы и с Дона.
Шагом, шагом,
Шагом, братцы, шагом,
По долинам, рощам и оврагам!
Вот лежу и думаю: почему эта песня вдруг приглянулась всем? То из одной, то из другой комнаты раздается: «Шагом, шагом, шагом, братцы, шагом!» Я лежу и тоже думаю: «Шагом, шагом…»
Моя рука еще побаливает, но я уже потихоньку пощипываю гитарные струны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55