Говоря о перемене, происшедшей с профессором Волосатовым, мы в известном смысле опять возвращаемся к этой теме.
Перебираешь одну за другой черты, которые мы привыкли связывать с русской душевностью, и не находишь их в новом человеке. И вместе с тем сколько новых качеств, которые мы привыкли видеть в чужих, далеких национальных типах. Что осталось от «Святой» и от «вольной» Руси, но так же и от Обломова, от «мальчика без штанов» и от всех положительных и отрицательных воплощений русского национального лица? Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть… Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. «Жалость» для них бранное слово, христианский пережиток. Злость – ценное качество, которое стараются в себе развить. При таких условиях им нетрудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совершенно фальшиво в СССР:
И нигде на свете не умеют,
Как у нас, смеяться и любить…
(Георгий Федоров)
Перед нами – словно бы еще один портрет Кашкина. На этот раз он выполнен несколько иными средствами. Но полное тождество изображаемой модели сомнений не вызывает.
Кашкин, правда, выполз из каких-то щелей и подвалов рухнувшего старого мира. Новая жизнь, судя по всему, явилась для него превосходным питательным бульоном, но не она его породила. Если же говорить о тех, кого породила эта новая жизнь, о человеке новом в полном смысле этого слова, тут, пожалуй, уместнее будет вспомнить футболиста Володю, соперника Кавалерова, которого Олеша изобразил в своей «Зависти».
Однако для социолога эта разница не столь уж существенна. Типологически футболист Володя и зощенковский Кашкин – лишь две разновидности одного социального явления.
…факт несомненен: все характеристики русской души, удобные в прошлом, отказываются служить для нового человека. Он совершенно другой, не похожий на предков. В нем, скорее, можно найти тот культурный тип, в оттолкновении от которого мы всегда искали признак русскости: тип немца, европейца, «мальчика в штанах». Ноmо Еuroраео-Аmericanus. Это вечное пугало русских славянофилов, от которого они старались уберечь русскую землю, по-видимому, сейчас в ней торжествует… Ноmо Еuroраео-Аmericanus менее всего является наследником великого богатства европейской культуры. Придя в Европу в период ее варваризации, он усвоил последнее, чрезвычайно суженное содержание ее цивилизации – спортивно-технически-военный быт. Технический и спортивный дикарь нашего времени – продукт распада очень старых культур и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров. Москвичу, благополучно отсидевшемуся в русской деревне от двухвековой имперской культуры, не нужно делать над собой никакого нравственного насилия, чтобы идти в ногу с европейцами, проклявшими как раз последние века своей культуры.
(Георгий Федотов)
К Кашкину все это относится в полной мере. Но к профессору Волосатову, казалось бы, это не имеет ни малейшего отношения. Профессор Волосатов как раз не принадлежал к тем «москвичам», которые отсиживались в деревне от двухвековой имперской культуры. Напротив, он всецело принадлежал именно к этой вот самой имперской культуре, был плотью от ее плоти и костью от ее костей.
Он был из тех хороших людей, которые проживали до революции в нашей стране, страдая и огорчаясь, видя безобразие строя, страшную несправедливость и вопиющее неравенство.
Он был в душе горячим и пламенным революционером, пока не пришла революция. И он мечтал о равенстве и братстве, пока не наступило социальное переустройство.
Этот профессор и звездочет был мечтатель и фантазер, не любящий грубых объятий жизни и ее пошлой действительности.
Тем не менее он был хороший человек – отзывчивый и справедливый, вечно за что-нибудь страдающий, полный беспокойства, тревоги и ожиданий.
(Возвращенная молодость)
По схеме Федотова этот человеческий слой был обречен на полное истребление.
Федотов не склонен был особенно романтизировать рыцарей этого распавшегося ордена, уже переживших крушение всех своих иллюзий в 1905 году. И все-таки он был уверен, что приспособиться к жестоким условиям новой жизни им будет не под силу:
В 1917 г. революционный энтузиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его корни были неглубоки, и объем этой социальной группы – единственной, на которую могло вполне опереться Временное Правительство, – очень сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей своей тяжестью. Принципиальные, непримиримые – они никак не могли принять торжествующего насилия. Неудивительно, что в борьбе с ним они истекли кровью. Уцелевшие были выброшены в эмиграцию, заполнили советские тюрьмы и концлагеря.
Зощенко смотрел на это дело трезвее. Он исходил из того, что лица, некогда принадлежавшие или считавшие, что принадлежат, к этому распавшемуся (отчасти разгромленному) рыцарскому ордену, великолепнейшим образом приспособятся к новой жизни. Он даже полагал, что сделать это им будет не так уж трудно.
Во всяком случае, с профессором Волосатовым вышло именно так. Ведь для того, чтобы вернуть себе молодость, ему пришлось распроститься не только с узкосемейной, так сказать, личной, но и со всей своей прежней общественной, социальной моралью, – попросту говоря, выкинуть к чертовой матери все свои принципы, убеждения, всю свою прежнюю систему взглядов.
В этой области его учителем, вдохновителем, – как говорили в старину, властителем его дум – был все тот же Кашкин.
Этот мерзавец, любивший поговорить о том, о сем, был откровенный негодяй. Он открыто высказывал свои политические взгляды и воззрения и в своем цинизме превосходил все, до сих пор живущее на земле.
Он говорил, что он прежде всего хочет жить. А все остальное существует для него постольку-поскольку и отчасти, как нечто мешающее его жизни… Что касается взглядов, то он, знаете, не вождь и не член правительства, и, стало быть, он не намерен забивать свою голову лишними взглядами. И заместо этого он лучше подумает о личных делах и удовольствиях и о собственном строительстве жизни. И вообще он, между прочим, признает каждое правительство, которое стоит у власти, и каждое правительство он согласен горячо приветствовать.
Эту свою гнусную идеологию он прикрывал исторической необходимостью, говоря, что случайно ничего не бывает и если кто у власти, тому, стало быть, и предназначено историей стоять у власти и заворачивать делами.
Но Кашкин, помимо того, что он был мерзавец и негодяй, был к тому же еще и непроходимо глуп. Автор говорит об этом довольно-таки недвусмысленно. Он прямо называет его бревном. В иных случаях он дает ему и другие, еще менее лестные характеристики. Что же касается профессора Волосатова, то о его умственных способностях автор, напротив, скорее, высокого мнения. Во всяком случае, дураком он его как будто бы совсем не считает.
Что касается его ума, то он был, вероятно, умный человек, иначе, надо полагать, он не сумел бы возвратить свою потерянную молодость.
Впрочем, об уме говорить трудно. Понятие это весьма запутанное и неопределенное.
Еще в молодые годы автор отлично умел разбираться – кто умен, а кто глуп. А сейчас автор не решается давать свои оценки и определения. Честно говоря, автор слегка запутался в этих определениях.
Иная пустенькая девица, щебечущая о природных свойствах жизни, кажется автору мудрейшей особой. И жучок, при виде врага притворившийся мертвым, вызывает у автора чувство удивления и восторга.
А староватый философ, рассуждающий о разных психологических тонкостях и вывертах, кажется иной раз набитым дураком, болваном, фразером и пустомелей, не видящим дальше своего носа.
Это наводит на некоторые размышления.
Уж не считает ли автор, что незаурядный ум профессора Волосатова как раз в том и проявился, что он решил уподобиться вот этому самому жучку, который при виде врага притворяется мертвым? Иначе говоря, поняв, что все равно плетью обуха не перешибешь, наш профессор запрятал поглубже все свои прежние взгляды и убеждения, так сказать, в целях социальной мимикрии сделал вид, что он полностью перековался, стал совершенно другим и никаких принципиальных идейных расхождений с новой властью, в сущности, не имеет.
Немногие сумели приспособиться к условиям советской службы и, превратившись в спецов, утратили постепенно всякое орденское обличье. Мельница звериного быта молола неумолимо. С волками жить, по волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался из жизни.
(Георгий Федотов)
Но Зощенко, как я уже сказал, смотрел на это дело совсем не так, как Федотов. Он считал, что бывший интеллигент сумел приспособиться к новой жизни вовсе не потому, что укатали сивку крутые горки. В том-то вся и штука, что его герой так просто и сравнительно легко «врос в социализм» не потому, что сумел ловко притвориться, а совсем по другой, противоположной причине: потому что перестал притворяться.
В момент нашего знакомства с профессором Волосатовым, то есть еще до того, как он попытался (и не без успеха) превратиться в Кашкина, его разногласия с социализмом уже носили совсем не принципиальный, а сугубо частный характер. Они касались лишь некоторых пустяков, совершенных мелочей, о которых, пожалуй, не стоило бы даже и говорить. И если бы не яростная настойчивость его дочери Лиды, мы, пожалуй, так бы и не узнали, что это за мелочи такие, мешающие ему окончательно врасти в социализм, с чистым сердцем, легко и радостно приветствовать новую жизнь.
…Лида, энергичная и резкая особа, грубоватая и крикливая, начинала пикироваться с отцом, упрекая его в реакционности взглядов, в отсталости и в отрыве от масс… Так все ясно. Отчетливо. Такая открывается грандиозная, величественная картина новой жизни, где нет классов, рабства, эксплуатации. Ей просто не понять, как умный и порядочный человек может не пойти за этим. И в чем, наконец, его сомнения? И что за таинственные мелочи, хотела бы она знать. Вероятно, за этими мелочами стоит нечто крупное, что толкает его в ряды классовых врагов…
Нет, он, в сущности, не враг. Ну хорошо, он расскажет о своих сомнениях… Он постарается объяснить. Одна вещь никак не укладывается в его голове. Он никак не может отрешиться от понятия денег и никак не может понять жизни, в которой деньги не будут играть той роли, какая им предназначена… Он против равенства. Он за социализм с деньгами… За этим он видит более сложные вещи. Ну, хотя бы старость и уродство, ничем не компенсированные… Он просто реально оценивает человеческие свойства… Он считает, что молодая женщина может искренне полюбить и даже такого, как он, если у него положение лучше, чем у других. А если этого положения у него не будет, – кто на него посмотрит? Все пойдут за молодыми.
Генриха Гейне, Федора Достоевского, Алексея Константиновича Толстого, Евгения Замятина, Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла и многих других интеллигентов социализм ужасал тем, что он покушается на свободу личности. Они боялись этого всеобщего муравейника, потому что не хотели «растворить в коллективе» свою бессмертную душу.
Василий Петрович Волосатое о душе не пекся. С самого начала он пекся совсем о другом. Его мелкие разногласия с социализмом целиком и полностью были продиктованы опасениями, что социализм, чего доброго, посягнет на вожделения его старческой плоти.
– Равенство, так уж равенство для всех! – строго приструнят его. – С молоденькими девицами пусть забавляются молодые, а старикам останутся старухи!
Если бы Василия Петровича Волосатова заверили, что при социализме каждому, независимо от возраста, по определенным дням будет выдаваться разовый талон на соитие с любой женщиной, какую он только пожелает (именно так, как нам помнится, это происходит в романе Евгения Замятина «Мы»), он, надо полагать, мгновенно успокоился бы. И все его мелкие разногласия с социализмом на этом сразу бы кончились.
Итак, мы установили, что разногласия Василия Петровича Волосатова с социализмом носят далеко не такой принципиальный характер, как это было, скажем, у Федора Достоевского, Евгения Замятина, Джорджа Оруэлла и прочих интеллигентов того же толка.
В то же время нельзя сказать, чтобы претензии профессора Волосатова к социализму отличались какой-нибудь исключительной новизной. Вообще-то такие претензии уже высказывались. И не раз. Но вся штука в том, что высказывались они не интеллигентами, а людьми совершенно иного сорта.
В вагоне разговорились мы с одним приказчиком из Малого Ярославца, горбатеньким уродцем. Он очень своеобразно нападал на коммунизм.
– Что я? Образина! Насекомое с человеческим паспортом! Прежде я хоть мог надежду питать – разбогатею, зашуршу «катеньками», все наверстаю. Может, скажете, что за деньги нельзя было все захватить? Ошибаетесь! Хоть я ей и противен, а она будет юлой юлить, горб целовать, прыщ мой превозносить станет! А теперь что? За паек работать? Равенство? Так пусть они раньше всех родят ровненькими. Хорошо, за восемь часов работы – полторы селедки. А за горб, спрошу я вас, за унижение мое, за тоску – кто заплатит? Одно мне осталось – поступлю в чеку. И никто меня осудить не посмеет. Я там наживать себе буду не больше того, что другие даром на дороге подбирают. Не от жадности чекистом стану, а во имя священного равенства.
(Илья Эренбург)
Описанный Эренбургом горбатенький приказчик даже оказался сообразительней старого интеллигента. Он сразу смекнул, что дело не в том, сохранятся деньги или их отменят. С деньгами или без них, всегда останется возможность чем-нибудь компенсировать свое уродство. Скажем, работой в ЧК, служебным положением… Так же быстро сориентировался и булгаковский Шариков, принудивший к сожительству машинистку и угрожавший ей сокращением штатов.
Разногласия профессора Волосатова с социализмом, таким образом, носят характер отчасти умозрительный. Профессора смущает не действительность, не новые порядки, царящие вокруг – к ним он великолепно приспособился, – а лозунги социализма, его конечные цели. Он озабочен не тем, что есть, а тем, что будет. Вернее, даже тем, что обещано.
Проще говоря, в основе этих разногласий лежит наивность профессора. Бедный Василек верит, что социализм и в самом деле ставит перед собой те самые цели, которые он провозглашает в теории.
Я рассказал о своих чувствах одной одинокой женщине. Она была моя сверстница. Но она считала, что больше знала о прошлом мире. Она сказала:
– Я не перестаю оплакивать прошлый мир, хотя уже минуло восемь лет с тех пор, как мы его потеряли. Я сказал:
– Но ведь прошлый мир был ужасный мир. Это был мир богатых и нищих… Это был несправедливый мир.
– Пусть несправедливый, – ответила женщина, – но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех сцен, пусть и справедливых, но неярких, скучных и будничных, какие мы видим. Новый мир – это грубый, мужицкий мир. В нем нет той декоративности, к какой мы привыкли. Нет той красивости, какая радует наш взор, слух, воображение. И вот в чем наша боль и наше сожаление. Что касается справедливости, то я с вами не спорю, хотя и предполагаю, что башмак стопчется по ноге.
(Перед восходом солнца)
Разногласия этой одинокой женщины с новой действительностью уже более реальны. Она тоскует по тем краскам и запахам старого мира, которых, пожалуй, и в самом деле уже не вернешь. Что же касается профессора Волосатова, то все его мелкие разногласия с социализмом исчезнут, как только он поймет, что рано или поздно, независимо от намерений тех, кто заварил всю эту кашу, башмак все равно стопчется по ноге. Так оно и вышло.
С Лидой Василек больше не ссорится. Он говорит, что идет за новую жизнь, за ту жизнь, которая будет уважать человека не за хитрость и не за количество денег, а за подлинные достоинства – за талант, ум и мужество. Кое-какие мелочи новой жизни не вызывают у него, пожалуй, больше никаких сомнений.
(Возвращенная молодость)
Слова о таланте, уме и мужестве не должны сбивать нас с толку. Не стоит обольщаться. «Кое-какие мелочи» больше не вызывают у Василия Петровича Волосатова сомнений не потому, что он признал, что был не прав. Просто-напросто и до него наконец дошло, что башмак стопчется (а вернее, уже стоптался) по ноге. Социализм не помешает ему компенсировать старость «материальным положением».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Перебираешь одну за другой черты, которые мы привыкли связывать с русской душевностью, и не находишь их в новом человеке. И вместе с тем сколько новых качеств, которые мы привыкли видеть в чужих, далеких национальных типах. Что осталось от «Святой» и от «вольной» Руси, но так же и от Обломова, от «мальчика без штанов» и от всех положительных и отрицательных воплощений русского национального лица? Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть… Кажется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное революцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, чтобы занять его место. «Жалость» для них бранное слово, христианский пережиток. Злость – ценное качество, которое стараются в себе развить. При таких условиях им нетрудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют веселья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совершенно фальшиво в СССР:
И нигде на свете не умеют,
Как у нас, смеяться и любить…
(Георгий Федоров)
Перед нами – словно бы еще один портрет Кашкина. На этот раз он выполнен несколько иными средствами. Но полное тождество изображаемой модели сомнений не вызывает.
Кашкин, правда, выполз из каких-то щелей и подвалов рухнувшего старого мира. Новая жизнь, судя по всему, явилась для него превосходным питательным бульоном, но не она его породила. Если же говорить о тех, кого породила эта новая жизнь, о человеке новом в полном смысле этого слова, тут, пожалуй, уместнее будет вспомнить футболиста Володю, соперника Кавалерова, которого Олеша изобразил в своей «Зависти».
Однако для социолога эта разница не столь уж существенна. Типологически футболист Володя и зощенковский Кашкин – лишь две разновидности одного социального явления.
…факт несомненен: все характеристики русской души, удобные в прошлом, отказываются служить для нового человека. Он совершенно другой, не похожий на предков. В нем, скорее, можно найти тот культурный тип, в оттолкновении от которого мы всегда искали признак русскости: тип немца, европейца, «мальчика в штанах». Ноmо Еuroраео-Аmericanus. Это вечное пугало русских славянофилов, от которого они старались уберечь русскую землю, по-видимому, сейчас в ней торжествует… Ноmо Еuroраео-Аmericanus менее всего является наследником великого богатства европейской культуры. Придя в Европу в период ее варваризации, он усвоил последнее, чрезвычайно суженное содержание ее цивилизации – спортивно-технически-военный быт. Технический и спортивный дикарь нашего времени – продукт распада очень старых культур и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров. Москвичу, благополучно отсидевшемуся в русской деревне от двухвековой имперской культуры, не нужно делать над собой никакого нравственного насилия, чтобы идти в ногу с европейцами, проклявшими как раз последние века своей культуры.
(Георгий Федотов)
К Кашкину все это относится в полной мере. Но к профессору Волосатову, казалось бы, это не имеет ни малейшего отношения. Профессор Волосатов как раз не принадлежал к тем «москвичам», которые отсиживались в деревне от двухвековой имперской культуры. Напротив, он всецело принадлежал именно к этой вот самой имперской культуре, был плотью от ее плоти и костью от ее костей.
Он был из тех хороших людей, которые проживали до революции в нашей стране, страдая и огорчаясь, видя безобразие строя, страшную несправедливость и вопиющее неравенство.
Он был в душе горячим и пламенным революционером, пока не пришла революция. И он мечтал о равенстве и братстве, пока не наступило социальное переустройство.
Этот профессор и звездочет был мечтатель и фантазер, не любящий грубых объятий жизни и ее пошлой действительности.
Тем не менее он был хороший человек – отзывчивый и справедливый, вечно за что-нибудь страдающий, полный беспокойства, тревоги и ожиданий.
(Возвращенная молодость)
По схеме Федотова этот человеческий слой был обречен на полное истребление.
Федотов не склонен был особенно романтизировать рыцарей этого распавшегося ордена, уже переживших крушение всех своих иллюзий в 1905 году. И все-таки он был уверен, что приспособиться к жестоким условиям новой жизни им будет не под силу:
В 1917 г. революционный энтузиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его корни были неглубоки, и объем этой социальной группы – единственной, на которую могло вполне опереться Временное Правительство, – очень сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей своей тяжестью. Принципиальные, непримиримые – они никак не могли принять торжествующего насилия. Неудивительно, что в борьбе с ним они истекли кровью. Уцелевшие были выброшены в эмиграцию, заполнили советские тюрьмы и концлагеря.
Зощенко смотрел на это дело трезвее. Он исходил из того, что лица, некогда принадлежавшие или считавшие, что принадлежат, к этому распавшемуся (отчасти разгромленному) рыцарскому ордену, великолепнейшим образом приспособятся к новой жизни. Он даже полагал, что сделать это им будет не так уж трудно.
Во всяком случае, с профессором Волосатовым вышло именно так. Ведь для того, чтобы вернуть себе молодость, ему пришлось распроститься не только с узкосемейной, так сказать, личной, но и со всей своей прежней общественной, социальной моралью, – попросту говоря, выкинуть к чертовой матери все свои принципы, убеждения, всю свою прежнюю систему взглядов.
В этой области его учителем, вдохновителем, – как говорили в старину, властителем его дум – был все тот же Кашкин.
Этот мерзавец, любивший поговорить о том, о сем, был откровенный негодяй. Он открыто высказывал свои политические взгляды и воззрения и в своем цинизме превосходил все, до сих пор живущее на земле.
Он говорил, что он прежде всего хочет жить. А все остальное существует для него постольку-поскольку и отчасти, как нечто мешающее его жизни… Что касается взглядов, то он, знаете, не вождь и не член правительства, и, стало быть, он не намерен забивать свою голову лишними взглядами. И заместо этого он лучше подумает о личных делах и удовольствиях и о собственном строительстве жизни. И вообще он, между прочим, признает каждое правительство, которое стоит у власти, и каждое правительство он согласен горячо приветствовать.
Эту свою гнусную идеологию он прикрывал исторической необходимостью, говоря, что случайно ничего не бывает и если кто у власти, тому, стало быть, и предназначено историей стоять у власти и заворачивать делами.
Но Кашкин, помимо того, что он был мерзавец и негодяй, был к тому же еще и непроходимо глуп. Автор говорит об этом довольно-таки недвусмысленно. Он прямо называет его бревном. В иных случаях он дает ему и другие, еще менее лестные характеристики. Что же касается профессора Волосатова, то о его умственных способностях автор, напротив, скорее, высокого мнения. Во всяком случае, дураком он его как будто бы совсем не считает.
Что касается его ума, то он был, вероятно, умный человек, иначе, надо полагать, он не сумел бы возвратить свою потерянную молодость.
Впрочем, об уме говорить трудно. Понятие это весьма запутанное и неопределенное.
Еще в молодые годы автор отлично умел разбираться – кто умен, а кто глуп. А сейчас автор не решается давать свои оценки и определения. Честно говоря, автор слегка запутался в этих определениях.
Иная пустенькая девица, щебечущая о природных свойствах жизни, кажется автору мудрейшей особой. И жучок, при виде врага притворившийся мертвым, вызывает у автора чувство удивления и восторга.
А староватый философ, рассуждающий о разных психологических тонкостях и вывертах, кажется иной раз набитым дураком, болваном, фразером и пустомелей, не видящим дальше своего носа.
Это наводит на некоторые размышления.
Уж не считает ли автор, что незаурядный ум профессора Волосатова как раз в том и проявился, что он решил уподобиться вот этому самому жучку, который при виде врага притворяется мертвым? Иначе говоря, поняв, что все равно плетью обуха не перешибешь, наш профессор запрятал поглубже все свои прежние взгляды и убеждения, так сказать, в целях социальной мимикрии сделал вид, что он полностью перековался, стал совершенно другим и никаких принципиальных идейных расхождений с новой властью, в сущности, не имеет.
Немногие сумели приспособиться к условиям советской службы и, превратившись в спецов, утратили постепенно всякое орденское обличье. Мельница звериного быта молола неумолимо. С волками жить, по волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался из жизни.
(Георгий Федотов)
Но Зощенко, как я уже сказал, смотрел на это дело совсем не так, как Федотов. Он считал, что бывший интеллигент сумел приспособиться к новой жизни вовсе не потому, что укатали сивку крутые горки. В том-то вся и штука, что его герой так просто и сравнительно легко «врос в социализм» не потому, что сумел ловко притвориться, а совсем по другой, противоположной причине: потому что перестал притворяться.
В момент нашего знакомства с профессором Волосатовым, то есть еще до того, как он попытался (и не без успеха) превратиться в Кашкина, его разногласия с социализмом уже носили совсем не принципиальный, а сугубо частный характер. Они касались лишь некоторых пустяков, совершенных мелочей, о которых, пожалуй, не стоило бы даже и говорить. И если бы не яростная настойчивость его дочери Лиды, мы, пожалуй, так бы и не узнали, что это за мелочи такие, мешающие ему окончательно врасти в социализм, с чистым сердцем, легко и радостно приветствовать новую жизнь.
…Лида, энергичная и резкая особа, грубоватая и крикливая, начинала пикироваться с отцом, упрекая его в реакционности взглядов, в отсталости и в отрыве от масс… Так все ясно. Отчетливо. Такая открывается грандиозная, величественная картина новой жизни, где нет классов, рабства, эксплуатации. Ей просто не понять, как умный и порядочный человек может не пойти за этим. И в чем, наконец, его сомнения? И что за таинственные мелочи, хотела бы она знать. Вероятно, за этими мелочами стоит нечто крупное, что толкает его в ряды классовых врагов…
Нет, он, в сущности, не враг. Ну хорошо, он расскажет о своих сомнениях… Он постарается объяснить. Одна вещь никак не укладывается в его голове. Он никак не может отрешиться от понятия денег и никак не может понять жизни, в которой деньги не будут играть той роли, какая им предназначена… Он против равенства. Он за социализм с деньгами… За этим он видит более сложные вещи. Ну, хотя бы старость и уродство, ничем не компенсированные… Он просто реально оценивает человеческие свойства… Он считает, что молодая женщина может искренне полюбить и даже такого, как он, если у него положение лучше, чем у других. А если этого положения у него не будет, – кто на него посмотрит? Все пойдут за молодыми.
Генриха Гейне, Федора Достоевского, Алексея Константиновича Толстого, Евгения Замятина, Олдоса Хаксли, Джорджа Оруэлла и многих других интеллигентов социализм ужасал тем, что он покушается на свободу личности. Они боялись этого всеобщего муравейника, потому что не хотели «растворить в коллективе» свою бессмертную душу.
Василий Петрович Волосатое о душе не пекся. С самого начала он пекся совсем о другом. Его мелкие разногласия с социализмом целиком и полностью были продиктованы опасениями, что социализм, чего доброго, посягнет на вожделения его старческой плоти.
– Равенство, так уж равенство для всех! – строго приструнят его. – С молоденькими девицами пусть забавляются молодые, а старикам останутся старухи!
Если бы Василия Петровича Волосатова заверили, что при социализме каждому, независимо от возраста, по определенным дням будет выдаваться разовый талон на соитие с любой женщиной, какую он только пожелает (именно так, как нам помнится, это происходит в романе Евгения Замятина «Мы»), он, надо полагать, мгновенно успокоился бы. И все его мелкие разногласия с социализмом на этом сразу бы кончились.
Итак, мы установили, что разногласия Василия Петровича Волосатова с социализмом носят далеко не такой принципиальный характер, как это было, скажем, у Федора Достоевского, Евгения Замятина, Джорджа Оруэлла и прочих интеллигентов того же толка.
В то же время нельзя сказать, чтобы претензии профессора Волосатова к социализму отличались какой-нибудь исключительной новизной. Вообще-то такие претензии уже высказывались. И не раз. Но вся штука в том, что высказывались они не интеллигентами, а людьми совершенно иного сорта.
В вагоне разговорились мы с одним приказчиком из Малого Ярославца, горбатеньким уродцем. Он очень своеобразно нападал на коммунизм.
– Что я? Образина! Насекомое с человеческим паспортом! Прежде я хоть мог надежду питать – разбогатею, зашуршу «катеньками», все наверстаю. Может, скажете, что за деньги нельзя было все захватить? Ошибаетесь! Хоть я ей и противен, а она будет юлой юлить, горб целовать, прыщ мой превозносить станет! А теперь что? За паек работать? Равенство? Так пусть они раньше всех родят ровненькими. Хорошо, за восемь часов работы – полторы селедки. А за горб, спрошу я вас, за унижение мое, за тоску – кто заплатит? Одно мне осталось – поступлю в чеку. И никто меня осудить не посмеет. Я там наживать себе буду не больше того, что другие даром на дороге подбирают. Не от жадности чекистом стану, а во имя священного равенства.
(Илья Эренбург)
Описанный Эренбургом горбатенький приказчик даже оказался сообразительней старого интеллигента. Он сразу смекнул, что дело не в том, сохранятся деньги или их отменят. С деньгами или без них, всегда останется возможность чем-нибудь компенсировать свое уродство. Скажем, работой в ЧК, служебным положением… Так же быстро сориентировался и булгаковский Шариков, принудивший к сожительству машинистку и угрожавший ей сокращением штатов.
Разногласия профессора Волосатова с социализмом, таким образом, носят характер отчасти умозрительный. Профессора смущает не действительность, не новые порядки, царящие вокруг – к ним он великолепно приспособился, – а лозунги социализма, его конечные цели. Он озабочен не тем, что есть, а тем, что будет. Вернее, даже тем, что обещано.
Проще говоря, в основе этих разногласий лежит наивность профессора. Бедный Василек верит, что социализм и в самом деле ставит перед собой те самые цели, которые он провозглашает в теории.
Я рассказал о своих чувствах одной одинокой женщине. Она была моя сверстница. Но она считала, что больше знала о прошлом мире. Она сказала:
– Я не перестаю оплакивать прошлый мир, хотя уже минуло восемь лет с тех пор, как мы его потеряли. Я сказал:
– Но ведь прошлый мир был ужасный мир. Это был мир богатых и нищих… Это был несправедливый мир.
– Пусть несправедливый, – ответила женщина, – но я предпочитаю видеть богатых и нищих вместо тех сцен, пусть и справедливых, но неярких, скучных и будничных, какие мы видим. Новый мир – это грубый, мужицкий мир. В нем нет той декоративности, к какой мы привыкли. Нет той красивости, какая радует наш взор, слух, воображение. И вот в чем наша боль и наше сожаление. Что касается справедливости, то я с вами не спорю, хотя и предполагаю, что башмак стопчется по ноге.
(Перед восходом солнца)
Разногласия этой одинокой женщины с новой действительностью уже более реальны. Она тоскует по тем краскам и запахам старого мира, которых, пожалуй, и в самом деле уже не вернешь. Что же касается профессора Волосатова, то все его мелкие разногласия с социализмом исчезнут, как только он поймет, что рано или поздно, независимо от намерений тех, кто заварил всю эту кашу, башмак все равно стопчется по ноге. Так оно и вышло.
С Лидой Василек больше не ссорится. Он говорит, что идет за новую жизнь, за ту жизнь, которая будет уважать человека не за хитрость и не за количество денег, а за подлинные достоинства – за талант, ум и мужество. Кое-какие мелочи новой жизни не вызывают у него, пожалуй, больше никаких сомнений.
(Возвращенная молодость)
Слова о таланте, уме и мужестве не должны сбивать нас с толку. Не стоит обольщаться. «Кое-какие мелочи» больше не вызывают у Василия Петровича Волосатова сомнений не потому, что он признал, что был не прав. Просто-напросто и до него наконец дошло, что башмак стопчется (а вернее, уже стоптался) по ноге. Социализм не помешает ему компенсировать старость «материальным положением».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75