нас, как уже заяв-
лено, интересует больше то, что по поводу его пишут наши соотечественни-
ки - "своя рубашка ближе к телу".
Для основного ("метафизического") "положения" Шпенглера Степун уста-
навливает следующий генезис: "Его убеждение, что души культур свершают
каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своей собственной смертью,
не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объеди-
ненные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVIII столетия выс-
казывал и прочно обосновывал Вико*6, ее варьировал немецкий историк Рюк-
керт*7, передавший ее Данилевскому, который в книге "Россия и Европа"
теоретически очень близко подходит к Шпенглеру (30). Мы, со своей сторо-
ны, можем "теорию" Шпенглера сделать еще более родовитой. Примитив ее
можно найти в любой, более или менее развитой, мифологии. Определенную
яркость она приобрела в религии Зороастра и т. д. Продолжить эту экскур-
сию в седую старину было бы крайне интересно, но и сказанного достаточ-
но, чтобы обнаружить связь между "философией" Шпенглера и тем общим ук-
лоном к примитиву, который сказывается во всей западной культуре начала
XX века. Особенно ярко это проявилось в области искусства. Нас такое яв-
ление отнюдь не поражает и еще менее смущает. Богатые, правящие и коман-
дующие классы исчерпали свою творческую энергию и находят для прикрытия
своего оголяющегося тела фиговые листья в "добром", "здоровом" старом
времени. Буржуазно-капиталистическая Европа, давно утратившая свои об-
щественные идеалы, шла по линии наименьшего сопротивления, осознав свое
бессилие творить новые ценности и новые формы жизни. Шпенглер с изуми-
тельным спокойствием плывет в этом общем русле, ясно сознавая, куда оно
направляется. Он сам заявляет: "Мы (читайте: богатые классы Европы. Гр.)
будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения
острым взором опытного врача".
В связи с этим мы опять касаемся гордости наших современных славяно-
филов. Бердяев и Франк, как мы уже видели, пальму первенства подарили
славянофилам. Их неприятно одергивает третий их коллега - Степун: - эти
взгляды "передал" составителю "кодекса славянофильства" Данилевскому,
немецкий историк Рюккерт. Вл. Соловьев доказал, что Данилевский совершил
просто-на-просто литературную кражу (см. его ст. "Немецкий подлинник и
русский список", 1890 г.). После этого гордиться нечем!
Николай Бердяев особенно "протежирует" Константина Леонтьева: полюбил
его и хочет вознести выше... Шпенглера. "Всякая культура неизбежно пере-
ходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация
же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих
сил культуры. Это - центральная мысль книги Шпенглера. После некоторых
пояснений этой мысли, Бердяев пишет: "Проблема Шпенглера совершенно ясно
была поставлена К. Леонтьевым" (65). Так ли это? Нет, далеко не так. Эта
передержка похожа на ту, которую Бердяев уже свершил над весьма ясно из-
ложенными мыслями Вл. Соловьева.
Константин Леонтьев в "Дополнении к двум статьям о панславизме" писал
в 1884 году: "Я верил и тогда (т.-е. когда писал эти две статьи, в 1873
году. Гр.), верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то
нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, за-
менить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию
Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последова-
телем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего
мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа"
сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания,
обосновавши так твердо и ясно "теорию смены культурных типов в истории
человечества" (подчерк. везде Леонтьевым. Гр.).
То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и характерно во
многих отношениях. Прежде всего, из нее становится ясно, каким скудным
научным багажом обладали виднейшие славянофилы: "сам" Константин Ле-
онтьев "замечательного" плагиатора возводит в ранг замечательного мысли-
теля! Не оправдание то обстоятельство, что "дополнение" Леонтьева напи-
сано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты картины и
оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и, наконец,
для характеристики "славянофильских" провозвестников религиозного обнов-
ления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в ней (славяно-
фильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального и своего, т.-е.
русского. Ведь кто первый заговорил о своеобразиях русской действи-
тельности? Западно-европейский путешественник. Начиная с XVI века все
чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих
очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что
"в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа со-
вершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он вовсе
не знал никаких правил благопристойности" (см. ст. А. П. Щапова "Истори-
ческие условия интеллектуального развития в России", Собр. соч., т. II.
Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы для
наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, облада-
ющего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией -
термин Степуна - Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена с
его идеологией и идеализацией общины. И перед нами тогда будут не только
общественно-психологические истоки славянофильства, но и народничества.
Межа, с которой начинаются эти два течения российской общественности,
помечена чужеземными столбами. Видя их, россияне начали осознавать
"свое"; без этих столбов - как бы они дошли до этого? Чужестранцы гово-
рили: "Неблагопристойно". Россияне ответили: "Это хорошо, это чудно", и
создавали, при помощи тех же самых чужестранцев, теории об "о й стати"
России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного ренессан-
са!
В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на прямой воп-
рос: была ли "центральная мысль" Шпенглера, как это утверждает Бердяев,
высказана Леонтьевым? Как видно из этой же замечательной цитаты, Ле-
онтьев считает понятия "культура" и "цивилизация" идентичными; и он го-
ворит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о за-
мене ее новой же цивилизацией - славяно-восточной.
В другом своем сочинении, "Византизм и славянство" (1875 г.), К. Ле-
онтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда их не
разграничивает, как разносмысловые понятия. "Здание европейской культуры
было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций". "Цивилиза-
ция, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей (религи-
озных, государственных, лично-нравственных, философских и художествен-
ных), которая вырабатывается всей жизнью наций". Следовательно, "цент-
ральной мысли" шпенглеровской "сигнализации" нет у Константина Ле-
онтьева. Но худо ли это, или хорошо - Константин Леонтьев вообще по духу
непохож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и всемирная история, и
культурная преемственность. Он утверждает: "Культуры государственные,
сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по
духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и сложнее
халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась;
греко-македонская на короткое время еще шире; Римская покрыла собой и
претворила в себе все предыдущее; Европейская развилась несравненно
пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем ("Ви-
зантизм и Славянство"). Или, наконец: "Европейское наследство вечно и до
того богато, и до того высоко, что история еще ничего не представляла
подобного" (там же). Но это еще не все. Как на беду Бердяеву, К. Ле-
онтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. "Практику полити-
ческого гражданского смешения Европа пережила; скоро может быть увидим,
как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного)
и полового, окончательного, упростительного смешения" (подчеркнуто везде
Леонтьевым. Гр.). Леонтьев сторонник развития*8, и в этом он тоже слиш-
ком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различа-
ет два процесса: 1) созидательный, собственно-культурно-творческий и 2)
распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев не-
однократно употребляет термин морфологии ("начинается смешение, сгл е
морфологических резких контуров"; "она, т.-е. Европа, не хочет более
морфологии"), но он в него вкладывает другой смысл. В V-й главе "Визан-
тизм и Славянство?" - "Что такое процесс развития?" - Леонтьев понятие
развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и уста-
навливает три периода развития: "1) первичной простоты, 2) цветущей
сложности и 3) вторичного смесительного упрощения". При чем, и это в
данном случае должно быть "центральной мыслью", процесс "вторичного сме-
сительного упрощения" отнюдь и не предвозвещает гибели... "если дело
идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается", говорит
Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он, видя,
что Европа, "не хочет более морфологии", а также то, что она политичес-
кое "смесительное упрощение" уже пережила на практике, смертного приго-
вора над нею не произносит.
После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших отечест-
венных философов к порядку: - так бесцеремонно с фактами, упрямыми фак-
тами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский примитив для
спасения своей души и своего старого веховского знамени, то нужно было
его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие - спасти Евро-
пу "по-славянофильски" через посредство Шпенглера не удалось. Сближение
Шпенглера с славянофильством ни для кого не прибыльно - ни для Шпенгле-
ра, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге этой
экскурсии обнаружилось только одно: - в головах представителей когда-то
нового у нас "нового религиозного сознания" начался процесс "вторичного
смесительного упрощения"...
Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенг-
лер сказал-бы - ландшафт, однако, с ароматом "упростительного смешения".
"На берегу пустынных волн" (книгоиздательство "Берег"!) мировой истории
сидят четыре наших философа - Бердяев, Букшпан, Степун и Франк, авторы
сборника, - и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок
перед их глазами повержены в прах три великих монархии. Прошел период
колоссальнейшей в истории гражданской войны. В этой войне победа оста-
лась на стороне рабоче-крестьянского режима России - Р.С.Ф.С.Р. Первая в
мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира. На место
обанкротившегося II Интернационала вырос III коммунистический, силы ко-
торого множатся на почве углубляющегося капиталистического мира. Маятник
истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот мо-
мент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком проро-
чествуют: "Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в ми-
ре никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные
усилия: - Европа гибнет, не будет ничего - ни нашим, ни вашим! Вы отчаи-
ваитесь? Совершенно напрасно, ибо "открывается бесконечный внутренний
мир". Смирение и все само собой приложится!" Вот социальный смысл сей
проповеди. Шпенглеровская "морфология" истории, проповедь "Заката Евро-
пы", это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обраще-
ние в "бесконечный внутренний мир" в то время, когда вопрос о жизни или
смерти решается столкновением физических сил, это есть реакционнейшая
агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч из руки
восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок.
Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны были
проделать какое-то "предварительное действо": отвести в сторону науку и
на место ее утвердить произвольное гадание по предметам "бесконечного
внутреннего мира". Они это и сделали. Нам остается только ознакомиться,
как это сделано.
С первой же страницы мы узнаем, что "широкая ученость соединяется в
Шпенглере с глубокоосознанной и принципиально провозглашенной антинауч-
ностью философского мышления" (подчеркн. нами. Гр.). В конце первой
статьи читаем: "Вопрос об истинности и объективности "Заката Европы"
разрешается в конце концов в пользу Шпенглера", - несмотря на то, что
книга его переполнена "с формально-логической и позитивной научной точки
зрения произволом и самовластием". Так как, по Шпенглеру, "значение ка-
кого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости
для жизни", то остается еще только доказать, что наука оказывается сов-
сем ненужной и даже вредной. Доказательства на-лицо. "Наука эта непогре-
шимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной
разрушительницей". Но разве этот факт говорит что-нибудь против науки,
как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о том, что
науку употребили во вред человечеству. Социалисты единодушно твердили,
что достижения науки использовываются правящими, богатыми классами для
удовлетворения своих прихотей и нравственно неоправдываемых предприятий.
Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорно-
го плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее обнару-
живается смертный грех науки. "Она глубоко ошиблась во всех своих предс-
казаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно
опрокинуты жизнью". Неужели это пишет человек, претендующий на серьез-
ность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной,
продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Берн-
гарди, Куропаткина, Драгомирова*9, Блиоха*10. После них можем забыть
всех экономистов, историков и публицистов. После войны - социалистичес-
кая революция. Так вопрос ставился не только социалистами (Гед, Каутс-
кий, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками буржуа-
зии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.). Одним словом,
каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать: "тем хуже для ",
должен признать, что мировая война и последующие за ней события блестяще
подтвердили истинность общественно-научного знания. Его предсказания
сбывались чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов,
так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с их "новым внутренним
опытом". Тем хуже для них!
Наука, таким образом, сброшена с пьедестала. Ее место занимает рели-
гия: "дух гаданья и пророчества", "углубление религиозной мистической
жизни", "тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать". И радость
неописуемая охватывает Степуна при мысли, что "успех книги Шпенглера оз-
начает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к
каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бы-
тия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни, к
логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации" и т. д. И как недо-
волен Букшпан, когда слышит заявление Шпенглера: "Мы, люди Запада, рели-
гиозно конченные". Не утверждая никакого абсолюта*11, Шпенглеровский
скептицизм и релятивизм весь пропитан духом смирения и покорности
судьбе. По своему общественному значению это равно религиозному "томле-
нию" наших обновителей религиозной жизни. Иначе их любовь к чужестранно-
му гадателю и пророку была бы непонятной. Но когда вопрос перенесен на
почву религии и веры, то спор становится излишним: они прикрылись щитом
тертулиановской фабрикации - credo, quia absurdum. Ибо это последний и
окончательный довод верующего человека всех времен и народов. Это не ме-
шает нам признать факта роста религиозности и мистицизма. Сознание приб-
лижающейся социальной смерти и неясные очертания завтрашнего дня порож-
дают религиозные настроения и мистические чувства. Рост их прямо пропор-
ционален росту самосознания и осознания своих боевых задач в историчес-
ки-восходящих социальных группах. Поступательное движение истории от та-
кого заострения и оформления противоречий только выигрывает*12.
Авторам, поднявшимся на такую ступень религиозного сознания, окружаю-
щее кажется уже одноцветным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
лено, интересует больше то, что по поводу его пишут наши соотечественни-
ки - "своя рубашка ближе к телу".
Для основного ("метафизического") "положения" Шпенглера Степун уста-
навливает следующий генезис: "Его убеждение, что души культур свершают
каждая свой одинокий круг, кружат каждая над своей собственной смертью,
не связанные друг с другом сквозным историческим процессом, не объеди-
ненные в единое человечество. Эту мысль еще в начале XVIII столетия выс-
казывал и прочно обосновывал Вико*6, ее варьировал немецкий историк Рюк-
керт*7, передавший ее Данилевскому, который в книге "Россия и Европа"
теоретически очень близко подходит к Шпенглеру (30). Мы, со своей сторо-
ны, можем "теорию" Шпенглера сделать еще более родовитой. Примитив ее
можно найти в любой, более или менее развитой, мифологии. Определенную
яркость она приобрела в религии Зороастра и т. д. Продолжить эту экскур-
сию в седую старину было бы крайне интересно, но и сказанного достаточ-
но, чтобы обнаружить связь между "философией" Шпенглера и тем общим ук-
лоном к примитиву, который сказывается во всей западной культуре начала
XX века. Особенно ярко это проявилось в области искусства. Нас такое яв-
ление отнюдь не поражает и еще менее смущает. Богатые, правящие и коман-
дующие классы исчерпали свою творческую энергию и находят для прикрытия
своего оголяющегося тела фиговые листья в "добром", "здоровом" старом
времени. Буржуазно-капиталистическая Европа, давно утратившая свои об-
щественные идеалы, шла по линии наименьшего сопротивления, осознав свое
бессилие творить новые ценности и новые формы жизни. Шпенглер с изуми-
тельным спокойствием плывет в этом общем русле, ясно сознавая, куда оно
направляется. Он сам заявляет: "Мы (читайте: богатые классы Европы. Гр.)
будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию своего разложения
острым взором опытного врача".
В связи с этим мы опять касаемся гордости наших современных славяно-
филов. Бердяев и Франк, как мы уже видели, пальму первенства подарили
славянофилам. Их неприятно одергивает третий их коллега - Степун: - эти
взгляды "передал" составителю "кодекса славянофильства" Данилевскому,
немецкий историк Рюккерт. Вл. Соловьев доказал, что Данилевский совершил
просто-на-просто литературную кражу (см. его ст. "Немецкий подлинник и
русский список", 1890 г.). После этого гордиться нечем!
Николай Бердяев особенно "протежирует" Константина Леонтьева: полюбил
его и хочет вознести выше... Шпенглера. "Всякая культура неизбежно пере-
ходит в цивилизацию. Цивилизация есть судьба, рок культуры. Цивилизация
же кончается смертью, она есть уже начало смерти, истощение творческих
сил культуры. Это - центральная мысль книги Шпенглера. После некоторых
пояснений этой мысли, Бердяев пишет: "Проблема Шпенглера совершенно ясно
была поставлена К. Леонтьевым" (65). Так ли это? Нет, далеко не так. Эта
передержка похожа на ту, которую Бердяев уже свершил над весьма ясно из-
ложенными мыслями Вл. Соловьева.
Константин Леонтьев в "Дополнении к двум статьям о панславизме" писал
в 1884 году: "Я верил и тогда (т.-е. когда писал эти две статьи, в 1873
году. Гр.), верю и теперь, что Россия, имеющая стать во главе какой-то
нововосточной государственности, должна дать миру и новую культуру, за-
менить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию
Романо-Германской Европы. Я и тогда был учеником и ревностным последова-
телем нашего столь замечательного и (увы!) до сих пор одиноко стоящего
мыслителя Н. Я. Данилевского, который в своей книге "Россия и Европа"
сделал такой великий шаг на пути русской науки и русского самосознания,
обосновавши так твердо и ясно "теорию смены культурных типов в истории
человечества" (подчерк. везде Леонтьевым. Гр.).
То, что здесь, в этой цитате, сказано, замечательно и характерно во
многих отношениях. Прежде всего, из нее становится ясно, каким скудным
научным багажом обладали виднейшие славянофилы: "сам" Константин Ле-
онтьев "замечательного" плагиатора возводит в ранг замечательного мысли-
теля! Не оправдание то обстоятельство, что "дополнение" Леонтьева напи-
сано шестью годами раньше критики Вл. Соловьева. Для полноты картины и
оценки славянофильской общественной и исторической доктрины и, наконец,
для характеристики "славянофильских" провозвестников религиозного обнов-
ления Европы мы вообще не должны упускать из виду, что в ней (славяно-
фильской доктрине) нет абсолютно ничего оригинального и своего, т.-е.
русского. Ведь кто первый заговорил о своеобразиях русской действи-
тельности? Западно-европейский путешественник. Начиная с XVI века все
чаще и чаще европейцы поражались отсталостью России, отмечая это в своих
очерках и мемуарах. Возьмем хотя бы Манштейна. Он в 1771 году писал, что
"в начале нынешнего столетия образ поведения и нравы русского народа со-
вершенно различались от всех прочих европейских народов, и что он вовсе
не знал никаких правил благопристойности" (см. ст. А. П. Щапова "Истори-
ческие условия интеллектуального развития в России", Собр. соч., т. II.
Не в обиду, а в поучение будь сказано, что гораздо полезнее было бы для
наших авторов, если бы они ознакомились с трудами этого ученого, облада-
ющего громадной силой интуиции, чем увлекались путанной сигнализацией -
термин Степуна - Освальда Шпенглера). К нему добавим еще Гакстгаузена с
его идеологией и идеализацией общины. И перед нами тогда будут не только
общественно-психологические истоки славянофильства, но и народничества.
Межа, с которой начинаются эти два течения российской общественности,
помечена чужеземными столбами. Видя их, россияне начали осознавать
"свое"; без этих столбов - как бы они дошли до этого? Чужестранцы гово-
рили: "Неблагопристойно". Россияне ответили: "Это хорошо, это чудно", и
создавали, при помощи тех же самых чужестранцев, теории об "о й стати"
России. А всем этим кичатся наши пророки чаемого религиозного ренессан-
са!
В данном случае, однако, нас больше интересует ответ на прямой воп-
рос: была ли "центральная мысль" Шпенглера, как это утверждает Бердяев,
высказана Леонтьевым? Как видно из этой же замечательной цитаты, Ле-
онтьев считает понятия "культура" и "цивилизация" идентичными; и он го-
ворит не о смене романо-германской цивилизации новой культурой, а о за-
мене ее новой же цивилизацией - славяно-восточной.
В другом своем сочинении, "Византизм и славянство" (1875 г.), К. Ле-
онтьев, часто употребляя термины цивилизация и культура, никогда их не
разграничивает, как разносмысловые понятия. "Здание европейской культуры
было гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций". "Цивилиза-
ция, культура, есть именно та сложная система отвлеченных идей (религи-
озных, государственных, лично-нравственных, философских и художествен-
ных), которая вырабатывается всей жизнью наций". Следовательно, "цент-
ральной мысли" шпенглеровской "сигнализации" нет у Константина Ле-
онтьева. Но худо ли это, или хорошо - Константин Леонтьев вообще по духу
непохож на Шпенглера. Для Леонтьева существует и всемирная история, и
культурная преемственность. Он утверждает: "Культуры государственные,
сменявшие друг друга, были все шире и шире, сложнее и сложнее: шире и по
духу, и по месту, сложнее по содержанию. Персидская была шире и сложнее
халдейской, лидийской и египетской, на развалинах коих она воздвигалась;
греко-македонская на короткое время еще шире; Римская покрыла собой и
претворила в себе все предыдущее; Европейская развилась несравненно
пространнее, глубже, сложнее всех прежних государственных систем ("Ви-
зантизм и Славянство"). Или, наконец: "Европейское наследство вечно и до
того богато, и до того высоко, что история еще ничего не представляла
подобного" (там же). Но это еще не все. Как на беду Бердяеву, К. Ле-
онтьев даже не верит в гибель европейской цивилизации. "Практику полити-
ческого гражданского смешения Европа пережила; скоро может быть увидим,
как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного)
и полового, окончательного, упростительного смешения" (подчеркнуто везде
Леонтьевым. Гр.). Леонтьев сторонник развития*8, и в этом он тоже слиш-
ком далек от примитивной морфологии истории Шпенглера. Шпенглер различа-
ет два процесса: 1) созидательный, собственно-культурно-творческий и 2)
распространительный, цивилизационно-упадочнический. Хотя и Леонтьев не-
однократно употребляет термин морфологии ("начинается смешение, сгл е
морфологических резких контуров"; "она, т.-е. Европа, не хочет более
морфологии"), но он в него вкладывает другой смысл. В V-й главе "Визан-
тизм и Славянство?" - "Что такое процесс развития?" - Леонтьев понятие
развития целиком переносит из естествознания в социальные науки и уста-
навливает три периода развития: "1) первичной простоты, 2) цветущей
сложности и 3) вторичного смесительного упрощения". При чем, и это в
данном случае должно быть "центральной мыслью", процесс "вторичного сме-
сительного упрощения" отнюдь и не предвозвещает гибели... "если дело
идет к выздоровлению организма, то картина болезни упрощается", говорит
Леонтьев, применив свою триаду к процессу болезни. Вот почему он, видя,
что Европа, "не хочет более морфологии", а также то, что она политичес-
кое "смесительное упрощение" уже пережила на практике, смертного приго-
вора над нею не произносит.
После всего сказанного мы имеем полное право призвать наших отечест-
венных философов к порядку: - так бесцеремонно с фактами, упрямыми фак-
тами, обращаться нельзя. Если им нужен был шпенглеровский примитив для
спасения своей души и своего старого веховского знамени, то нужно было
его брать таким, каков он есть. Затеянное ими предприятие - спасти Евро-
пу "по-славянофильски" через посредство Шпенглера не удалось. Сближение
Шпенглера с славянофильством ни для кого не прибыльно - ни для Шпенгле-
ра, ни для славянофилов и тем более для наших авторов. Ибо в итоге этой
экскурсии обнаружилось только одно: - в головах представителей когда-то
нового у нас "нового религиозного сознания" начался процесс "вторичного
смесительного упрощения"...
Таким образом, перед нами довольно-таки занимательная картина, Шпенг-
лер сказал-бы - ландшафт, однако, с ароматом "упростительного смешения".
"На берегу пустынных волн" (книгоиздательство "Берег"!) мировой истории
сидят четыре наших философа - Бердяев, Букшпан, Степун и Франк, авторы
сборника, - и размышляют о судьбах мира, вернее, гадают. В короткий срок
перед их глазами повержены в прах три великих монархии. Прошел период
колоссальнейшей в истории гражданской войны. В этой войне победа оста-
лась на стороне рабоче-крестьянского режима России - Р.С.Ф.С.Р. Первая в
мире Социалистическая Республика выдержала натиск всего мира. На место
обанкротившегося II Интернационала вырос III коммунистический, силы ко-
торого множатся на почве углубляющегося капиталистического мира. Маятник
истории судорожно мечется между социализмом и капитализмом. И в этот мо-
мент наши философы хватают за фалды Шпенглера и пифийским языком проро-
чествуют: "Вы хотите сделать шаг вперед? Напрасные усилия, ибо нет в ми-
ре никакого прогресса! Вы хотите социализм водворить в Европе? Напрасные
усилия: - Европа гибнет, не будет ничего - ни нашим, ни вашим! Вы отчаи-
ваитесь? Совершенно напрасно, ибо "открывается бесконечный внутренний
мир". Смирение и все само собой приложится!" Вот социальный смысл сей
проповеди. Шпенглеровская "морфология" истории, проповедь "Заката Евро-
пы", это глубокая реакция старого мира против нарождения нового. Обраще-
ние в "бесконечный внутренний мир" в то время, когда вопрос о жизни или
смерти решается столкновением физических сил, это есть реакционнейшая
агитация, направленная к тому, чтобы вырвать на поле брани меч из руки
восходящего класса, утверждающего новый мировой порядок.
Чтобы иметь успех и получить должный размах, наши авторы должны были
проделать какое-то "предварительное действо": отвести в сторону науку и
на место ее утвердить произвольное гадание по предметам "бесконечного
внутреннего мира". Они это и сделали. Нам остается только ознакомиться,
как это сделано.
С первой же страницы мы узнаем, что "широкая ученость соединяется в
Шпенглере с глубокоосознанной и принципиально провозглашенной антинауч-
ностью философского мышления" (подчеркн. нами. Гр.). В конце первой
статьи читаем: "Вопрос об истинности и объективности "Заката Европы"
разрешается в конце концов в пользу Шпенглера", - несмотря на то, что
книга его переполнена "с формально-логической и позитивной научной точки
зрения произволом и самовластием". Так как, по Шпенглеру, "значение ка-
кого-нибудь учения определяется исключительно степенью его необходимости
для жизни", то остается еще только доказать, что наука оказывается сов-
сем ненужной и даже вредной. Доказательства на-лицо. "Наука эта непогре-
шимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшной
разрушительницей". Но разве этот факт говорит что-нибудь против науки,
как таковой? Ни в малейшей степени. Он свидетельствует лишь о том, что
науку употребили во вред человечеству. Социалисты единодушно твердили,
что достижения науки использовываются правящими, богатыми классами для
удовлетворения своих прихотей и нравственно неоправдываемых предприятий.
Частично целью социализма мыслилось освобождение науки из этого позорно-
го плена. Неужели эта азбучная истина неизвестна Степуну? Далее обнару-
живается смертный грех науки. "Она глубоко ошиблась во всех своих предс-
казаниях. Все ее экономические и политические расчеты были неожиданно
опрокинуты жизнью". Неужели это пишет человек, претендующий на серьез-
ность? Мировая война. Кто только о ней ни говорил, считая ее неизбежной,
продолжительной, разрушительной! Случайно называем Мольтке, Балка, Берн-
гарди, Куропаткина, Драгомирова*9, Блиоха*10. После них можем забыть
всех экономистов, историков и публицистов. После войны - социалистичес-
кая революция. Так вопрос ставился не только социалистами (Гед, Каутс-
кий, Жорес, Гильфердинг, Ленин, Гортер и др.), но и теоретиками буржуа-
зии (Блиох, Баллод, Эпштейн, Туган-Барановский и т. д.). Одним словом,
каждый, кто по отношению не ко всему готов кричать: "тем хуже для ",
должен признать, что мировая война и последующие за ней события блестяще
подтвердили истинность общественно-научного знания. Его предсказания
сбывались чуть ли не с математической точностью. Но для наших философов,
так же как для Шпенглера, нет фактов вне связи с их "новым внутренним
опытом". Тем хуже для них!
Наука, таким образом, сброшена с пьедестала. Ее место занимает рели-
гия: "дух гаданья и пророчества", "углубление религиозной мистической
жизни", "тайна, которую мы сами не можем вполне разгадать". И радость
неописуемая охватывает Степуна при мысли, что "успех книги Шпенглера оз-
начает потому, думается, благостное пробуждение лучших людей Европы к
каким-то новым тревожным чувствам, к чувству хрупкости человеческого бы-
тия и "распавшейся цепи времени", к чувству недоверия к разуму жизни, к
логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации" и т. д. И как недо-
волен Букшпан, когда слышит заявление Шпенглера: "Мы, люди Запада, рели-
гиозно конченные". Не утверждая никакого абсолюта*11, Шпенглеровский
скептицизм и релятивизм весь пропитан духом смирения и покорности
судьбе. По своему общественному значению это равно религиозному "томле-
нию" наших обновителей религиозной жизни. Иначе их любовь к чужестранно-
му гадателю и пророку была бы непонятной. Но когда вопрос перенесен на
почву религии и веры, то спор становится излишним: они прикрылись щитом
тертулиановской фабрикации - credo, quia absurdum. Ибо это последний и
окончательный довод верующего человека всех времен и народов. Это не ме-
шает нам признать факта роста религиозности и мистицизма. Сознание приб-
лижающейся социальной смерти и неясные очертания завтрашнего дня порож-
дают религиозные настроения и мистические чувства. Рост их прямо пропор-
ционален росту самосознания и осознания своих боевых задач в историчес-
ки-восходящих социальных группах. Поступательное движение истории от та-
кого заострения и оформления противоречий только выигрывает*12.
Авторам, поднявшимся на такую ступень религиозного сознания, окружаю-
щее кажется уже одноцветным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10