), интуиция по Бергсону и
все, что хотите - она выливается в простейшее маньячество, и художест-
венного интеллекта хватает лишь на грубое оформление ее, безо всякой об-
работки первичного материала.
Как-то неблагополучно у Шпенглера по части религии. Его тоскливость
кое-где, как будто, основывается, на его атеизме. Культура умерла, а
культура религиозна... как будто в этом роде идет аргументация. Все наши
"бережане" на это сетуют и головой покачивают, - большой мальчик, из-
вестность можно сказать, а в церковь не ходишь... "В Шпенглере поразите-
лен вообще религиозный идиотизм" (Букшпан), "где он говорит о религии,
она является у него либо в роли только духовного материала, формируемого
силами эстетического порядка, либо подменяется эстетической метафизикой"
(Франк), - и тем не менее Степун определенно называет его мистиком. Тут
и вырисовывается привлекательный образ этого безрелигиозного мистика,
либо мистического атеиста, но ведь он "парадоксалист" по Бердяеву. Итак:
культура умерла, чудеса сданы в архив, - осталось на всех мистиков одно
чудо: смерть мира, - оно-то и обрабатывается по способам мистическим, но
арелигиозным, - что за отвратительная каша!
Россия тоже здесь. "Сущность России есть - обетование грядущей
культуры" (Букшпан). Но что это за Россия, - это вреднейшие эстетически
воспринятые мраки Достоевского, русская экзотика, тяжелый, с трудом из-
живаемый груз азиатчины, повисший нам на плечи, которым развлекается
мистико-релятивистский эстет Шпенглер. К Достоевскому надобно относиться
с величайшей осторожностью, ведь, он формируется из ряда взаимно-исклю-
чающих настроений, создающих в результате такой мрачный хаос, до которо-
го не всякому Шпенглеру додуматься. Тут: тема и игра с ней, фотографи-
ческое закрепление со всей силой изобразительности художника, тут сенти-
ментальное вскрытие данности, страшное своей неожиданностью и чисто слу-
чайным в каждом случае появлением, тут отчаянная артистическая энергия,
резкая форма, - и, наконец, сардоническое разложение мира, проникающее
все построения. Хаос мировой жизни мрачно подменяется хаосом микрокосма,
- жизнь подменяется разложением, сардонические силлогизмы, накопляясь,
постулируют полную свободу автора порывать с любой конкретностью, как
организмом. О такой России вздыхает Шпенглер, но теперь она не узнает
своего Фальстафа. И это так, несмотря на предупредительную радость Бер-
дяева: "и мы! и мы!" - они, оказывается, тоже "борятся с духом ме-
щанства" (какой аристократ - Достоевский!) и с "духовной буржуазностью"
- приятно видеть именно у Бердяева этот обгрызанный термин. Принадлеж-
ность к данному классу определяет мироощущение... последний кусочек оп-
ределения обрывается и уже, оказывается, в праве рассчитывать на самос-
тоятельное бытие, - талант, талант!
Попробуем подвести кое-какие итоги.
Шпенглеровская "физиономика", "духовное портретирование" - всего лишь
ловкий вольт философического шулера, его портреты - карикатурны в высшей
мере, - характерные черты, выдавленные из модели, в этой карикатуре раз-
ламывают самое модель, сводя ее до роли носителя таких-то, полюбившихся
портретисту деталей. Если культура есть сущность духовной жизни эпохи, а
цивилизация - раскрытие этой сущности на ряде конкретных выполнений
(Герц - культура, Маркони - цивилизация), то только силлогистически мож-
но противоставлять одну другой, опять-таки это дело карикатуриста и
маньяка. Смысл цивилизации? - а каков был смысл больших египетских пира-
мид, сооружение которых разоряло государство и толкало его на революции
или разграбление соседями? Ведь это-то, кажется, - весьма "культурные"
построения.
История - ряд замерших и незаконченных внутренно эпизодов по Шпенгле-
ру. Эти эпизоды он подвергает насильственному синкретированию внутри их
самих. Так родятся эти мрачные гомункулусы исторических "физиономий" -
иррациональные постольку, поскольку рассудок во всей операции занимает
чисто служебную роль: выделения намеченных "интуитивно" ингредиентов и
оживления их. Этот якобы-философский метод должен приводить исследовате-
ля в тупик. И беготня Шпенглера из тупика в тупик, из положения -
культура осуждена, - к тому же точно: "мы гибнем", и обеспечивает всем
его построениям, чего бы они ни касались, именно это характерное беспло-
дие, удивляющее излагателей. Вся его философия заключена в раскрытии
предпосылки, как вывода: небольшое дело, как это делается, вопрос в том,
стоит ли этим заниматься?
Интуиция Шпенглера ставит себе задачу: отрешившись от любых априорных
суждений, внедриться в явление чистым и голым изыскателем, задача нераз-
решимая в плане истории и нелепая для философа, - отсюда та спутанность
Шпенглера и его туманные термины в роде "душа культуры", "Urseelentum"
имагинационного типа, которые выкидывает подсознательный мир, заваленный
страхами и ужасиками. Здесь Шпенглер впадает в чистое дикарство со своей
интуицией - и его "душа культуры" немногим лучше любого фетиша, олицет-
воряющего грозную и совершенно непостижную фетишисту волю и силу.
"Судьба" Шпенглера - другой фетиш с совершенно неочевидным содержани-
ем, где "тонко" различаются физическая необходимость умирания и траги-
ческая безысходность того же самого процесса. Очевидно, что это различие
коренится в постулатах, а не в явлении. Теософией бы Шпенглеру зани-
маться, а не инженерией. Абсолютистское представление о "судьбе" ведет к
разложению исторической точки зрения - ибо разлагает самый процесс, под-
вергнутый рассмотрению. Нет, конечно, необходимости неизбежно навязывать
историческому процессу обязательную непрерывность, но ведь это и делает-
ся нами в порядке рабочей гипотезы, не больше, - но нет с другой стороны
никакой трагедии в том, что исчезновение идеи процесса из нашего созна-
ния заставляет (или заставит) мыслить процесс прерывным. Из этого выте-
кают, между прочим, и многие другие спутанности, - что такое пресловутая
"фаустовская" культура, ведь остается неясным. Шпенглер, между прочим, с
великой легкостью перескакивает от самых туманных терминов к конкретнос-
ти. "Смерть культуры" произошла в таком-то году, открытие дифференциалов
совпадает с кончинами "последних великих" живописцев. Грубость таких со-
поставлений не оставляет желать большего.
Характерной кажется растерянность "бережан" перед Шпенглером. Филосо-
фы не знают, что им делать с человеком! А ведь шум, поднятый около
Шпенглера, говорит о том, что это многим близко и дорого. Мрачная траге-
дия расстрелянного мира... где они от нее прятались так ловко, что вовсе
проглядели? Ведь Шпенглер не философ, не художник, - это трагедия чита-
теля, не писателя. Читателя, обвиняющего своих писателей - в а-человеч-
ности. И пережитая война говорит, что материала, по крайней мере, для
таких настроений накоплено более чем достаточно. К сожалению, надобно
сказать, что этот хаос безвременных путаниц - разрешить может только тот
же читатель, - но дело ли "учителей" гутировать болезнь читателя и
только копаться в ней?
И в конце концов приходится признать, что читатель все же как-то здо-
ровее своих учителей. Он тянется в конце-концов к строительству: к инже-
нерии*1, тянется к творящему человеку, к крестьянину. Ведь он задохся в
эстетических и гносеологических констатированиях: "когда старейшины мол-
чат, тупых клыков лелея опыт, - не вой ли маленьких волчат снега замерз-
шие растопит?" (Асеев). И таким образом - симптоматическое значение
Шпенглера чрезвычайно велико, несмотря ни на что, ни на его нелепости и
безграмотщину, ни на тот хаотический морфоургический феноменализм, кото-
рый он называет философией.
Мрачно и тяжело опоминается мир от кровавого потопа мировой войны. Но
он должен опомниться и опомнится! Но Шпенглер и шпеглериане вряд ли
опомнятся, - их-то гибель неизбежна. В ощущении гибели такого сознания -
все очарование Шпенглера. _______________
*1 С инженерией у Шпенглера опять недоразумение: именно технические
революции и предопределяют новые культуры (каменный век - бронзовый век)
- и с точки зрения боязни нового нужно бы советовать бросить инже-
нерство, а не звать к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
все, что хотите - она выливается в простейшее маньячество, и художест-
венного интеллекта хватает лишь на грубое оформление ее, безо всякой об-
работки первичного материала.
Как-то неблагополучно у Шпенглера по части религии. Его тоскливость
кое-где, как будто, основывается, на его атеизме. Культура умерла, а
культура религиозна... как будто в этом роде идет аргументация. Все наши
"бережане" на это сетуют и головой покачивают, - большой мальчик, из-
вестность можно сказать, а в церковь не ходишь... "В Шпенглере поразите-
лен вообще религиозный идиотизм" (Букшпан), "где он говорит о религии,
она является у него либо в роли только духовного материала, формируемого
силами эстетического порядка, либо подменяется эстетической метафизикой"
(Франк), - и тем не менее Степун определенно называет его мистиком. Тут
и вырисовывается привлекательный образ этого безрелигиозного мистика,
либо мистического атеиста, но ведь он "парадоксалист" по Бердяеву. Итак:
культура умерла, чудеса сданы в архив, - осталось на всех мистиков одно
чудо: смерть мира, - оно-то и обрабатывается по способам мистическим, но
арелигиозным, - что за отвратительная каша!
Россия тоже здесь. "Сущность России есть - обетование грядущей
культуры" (Букшпан). Но что это за Россия, - это вреднейшие эстетически
воспринятые мраки Достоевского, русская экзотика, тяжелый, с трудом из-
живаемый груз азиатчины, повисший нам на плечи, которым развлекается
мистико-релятивистский эстет Шпенглер. К Достоевскому надобно относиться
с величайшей осторожностью, ведь, он формируется из ряда взаимно-исклю-
чающих настроений, создающих в результате такой мрачный хаос, до которо-
го не всякому Шпенглеру додуматься. Тут: тема и игра с ней, фотографи-
ческое закрепление со всей силой изобразительности художника, тут сенти-
ментальное вскрытие данности, страшное своей неожиданностью и чисто слу-
чайным в каждом случае появлением, тут отчаянная артистическая энергия,
резкая форма, - и, наконец, сардоническое разложение мира, проникающее
все построения. Хаос мировой жизни мрачно подменяется хаосом микрокосма,
- жизнь подменяется разложением, сардонические силлогизмы, накопляясь,
постулируют полную свободу автора порывать с любой конкретностью, как
организмом. О такой России вздыхает Шпенглер, но теперь она не узнает
своего Фальстафа. И это так, несмотря на предупредительную радость Бер-
дяева: "и мы! и мы!" - они, оказывается, тоже "борятся с духом ме-
щанства" (какой аристократ - Достоевский!) и с "духовной буржуазностью"
- приятно видеть именно у Бердяева этот обгрызанный термин. Принадлеж-
ность к данному классу определяет мироощущение... последний кусочек оп-
ределения обрывается и уже, оказывается, в праве рассчитывать на самос-
тоятельное бытие, - талант, талант!
Попробуем подвести кое-какие итоги.
Шпенглеровская "физиономика", "духовное портретирование" - всего лишь
ловкий вольт философического шулера, его портреты - карикатурны в высшей
мере, - характерные черты, выдавленные из модели, в этой карикатуре раз-
ламывают самое модель, сводя ее до роли носителя таких-то, полюбившихся
портретисту деталей. Если культура есть сущность духовной жизни эпохи, а
цивилизация - раскрытие этой сущности на ряде конкретных выполнений
(Герц - культура, Маркони - цивилизация), то только силлогистически мож-
но противоставлять одну другой, опять-таки это дело карикатуриста и
маньяка. Смысл цивилизации? - а каков был смысл больших египетских пира-
мид, сооружение которых разоряло государство и толкало его на революции
или разграбление соседями? Ведь это-то, кажется, - весьма "культурные"
построения.
История - ряд замерших и незаконченных внутренно эпизодов по Шпенгле-
ру. Эти эпизоды он подвергает насильственному синкретированию внутри их
самих. Так родятся эти мрачные гомункулусы исторических "физиономий" -
иррациональные постольку, поскольку рассудок во всей операции занимает
чисто служебную роль: выделения намеченных "интуитивно" ингредиентов и
оживления их. Этот якобы-философский метод должен приводить исследовате-
ля в тупик. И беготня Шпенглера из тупика в тупик, из положения -
культура осуждена, - к тому же точно: "мы гибнем", и обеспечивает всем
его построениям, чего бы они ни касались, именно это характерное беспло-
дие, удивляющее излагателей. Вся его философия заключена в раскрытии
предпосылки, как вывода: небольшое дело, как это делается, вопрос в том,
стоит ли этим заниматься?
Интуиция Шпенглера ставит себе задачу: отрешившись от любых априорных
суждений, внедриться в явление чистым и голым изыскателем, задача нераз-
решимая в плане истории и нелепая для философа, - отсюда та спутанность
Шпенглера и его туманные термины в роде "душа культуры", "Urseelentum"
имагинационного типа, которые выкидывает подсознательный мир, заваленный
страхами и ужасиками. Здесь Шпенглер впадает в чистое дикарство со своей
интуицией - и его "душа культуры" немногим лучше любого фетиша, олицет-
воряющего грозную и совершенно непостижную фетишисту волю и силу.
"Судьба" Шпенглера - другой фетиш с совершенно неочевидным содержани-
ем, где "тонко" различаются физическая необходимость умирания и траги-
ческая безысходность того же самого процесса. Очевидно, что это различие
коренится в постулатах, а не в явлении. Теософией бы Шпенглеру зани-
маться, а не инженерией. Абсолютистское представление о "судьбе" ведет к
разложению исторической точки зрения - ибо разлагает самый процесс, под-
вергнутый рассмотрению. Нет, конечно, необходимости неизбежно навязывать
историческому процессу обязательную непрерывность, но ведь это и делает-
ся нами в порядке рабочей гипотезы, не больше, - но нет с другой стороны
никакой трагедии в том, что исчезновение идеи процесса из нашего созна-
ния заставляет (или заставит) мыслить процесс прерывным. Из этого выте-
кают, между прочим, и многие другие спутанности, - что такое пресловутая
"фаустовская" культура, ведь остается неясным. Шпенглер, между прочим, с
великой легкостью перескакивает от самых туманных терминов к конкретнос-
ти. "Смерть культуры" произошла в таком-то году, открытие дифференциалов
совпадает с кончинами "последних великих" живописцев. Грубость таких со-
поставлений не оставляет желать большего.
Характерной кажется растерянность "бережан" перед Шпенглером. Филосо-
фы не знают, что им делать с человеком! А ведь шум, поднятый около
Шпенглера, говорит о том, что это многим близко и дорого. Мрачная траге-
дия расстрелянного мира... где они от нее прятались так ловко, что вовсе
проглядели? Ведь Шпенглер не философ, не художник, - это трагедия чита-
теля, не писателя. Читателя, обвиняющего своих писателей - в а-человеч-
ности. И пережитая война говорит, что материала, по крайней мере, для
таких настроений накоплено более чем достаточно. К сожалению, надобно
сказать, что этот хаос безвременных путаниц - разрешить может только тот
же читатель, - но дело ли "учителей" гутировать болезнь читателя и
только копаться в ней?
И в конце концов приходится признать, что читатель все же как-то здо-
ровее своих учителей. Он тянется в конце-концов к строительству: к инже-
нерии*1, тянется к творящему человеку, к крестьянину. Ведь он задохся в
эстетических и гносеологических констатированиях: "когда старейшины мол-
чат, тупых клыков лелея опыт, - не вой ли маленьких волчат снега замерз-
шие растопит?" (Асеев). И таким образом - симптоматическое значение
Шпенглера чрезвычайно велико, несмотря ни на что, ни на его нелепости и
безграмотщину, ни на тот хаотический морфоургический феноменализм, кото-
рый он называет философией.
Мрачно и тяжело опоминается мир от кровавого потопа мировой войны. Но
он должен опомниться и опомнится! Но Шпенглер и шпеглериане вряд ли
опомнятся, - их-то гибель неизбежна. В ощущении гибели такого сознания -
все очарование Шпенглера. _______________
*1 С инженерией у Шпенглера опять недоразумение: именно технические
революции и предопределяют новые культуры (каменный век - бронзовый век)
- и с точки зрения боязни нового нужно бы советовать бросить инже-
нерство, а не звать к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10