Исчез бы их гнусный сброд, – сиял бы мир красотой.
О небо! дождем обид доколе же будешь ты
Смывать в письменах надежд с доски черту за чертой?
Пройдохе, чей пояс был сплетен из сухой травы,
Зачем ты даришь кушак с чеканкою золотой?
Осла, что морду сует в конюшню судного дня,
Зачем одеваешь ты одеждой Христа святой?
Атласом прикрыло ты уродливый зад осла,
А мудрого голый зад пугает нас наготой.
Негодным глазам даешь и зренье и яркий блеск,
А лучший светильник наш окутало темнотой.
Для дома моей мечты и двух кирпичей не дашь.
Я в сердце возвел его – и вот он стоит пустой.
Пустеет ларец ума, в нем жемчуга мысли нет.
Насильно берешь ты клад, с таким трудом нажитой.
В ряды пустобрехов я на пьяном пиру попал,
И разум мой потускнел, обманут лживой мечтой.
Перевод В. Успенского
* * *

Увы, на этой лужайке, где согнут старостью я,
Какую еще отраду сорву с ветвей бытия!
У пальмы нет больше тени, ее опали плоды,
Плоды и листья той пальмы сломила буря беды.
Кривой небосвод, вращаясь, спешит мне выдолбить гроб
И мне камфару пророчит снегами тронутый лоб.
Мой мускус в белом мешочке рождался, хоть черен он.
Теперь же мускусом черным – мешочек белый рожден.
Две нити чистых жемчужин таил мой рот молодой.
Но небо, нити порвавши, рассыпало жемчуг мой.
Мои жемчуга, как звезды, рассыпались из ларца,
Когда восток заалевший сверкнул мне звездой конца.
Мой день окончен. Прощаюсь с развалиной этой я,
Лечу, как сова, в жилые пространства небытия.
Мой стан согнулся и клонит к земле вершину мою, –
Затем, что, тяжек плодами, в саду смиренья стою.
Я надвое перегнулся, чтобы не обагрить одежд, –
Затем что сердце кроваво и кровь упадет с вежд.
На лоб седые сугробы ложатся все тяжелей:
Страшусь, не рухнула б кровля непрочной жизни моей.
С горы, окованной снегом, вода свергается в дол –
Вот так и я, омраченный, слезами весь изошел.
Истаял весь я. На землю, как тень, я упасть готов –
И я, упав, не оставлю, как тень, на земле следов.
Никто меня и не помнит, – затем что нет больше сил
Добраться до сердца милых ж тех, кто меня любил.
Мой стан изогнулся луком – как будто сердцу грозит
Стрела последнего часа – и я укрылся за щит.
Увы! к зениту блаженства меня напрасно б влекло,
Коль в низшей точке надира сломилось мое крыло!
В саду вселенной нагими мои деревья стоят:
Плоды надежд с них сорвали каменья, буря и град.
Растенье, плод свой осыпав, челом вздымается ввысь,
Но пальма моя согнулась, когда плоды сорвались.
Моя голова мгновенно, втянувшись, скрылась меж плеч –
Затем что страшен ей смерти мгновенно сверкнувший
меч.
Глаза мои ослабели. Страшусь друзей помянуть:
Лицо умыл я слезами, собираясь в последний путь.
Ючусь в убежище скорби – затем что нет больше сил
Ступить на порог высокий дворца, где я прежде жил.
Давно уже белое с черным мешает усталый взгляд –
Пусть даже солнце с луною перед ним, как свечи, горят.
Жизнь прожил, – что ж совершил я? Одни грехи за спиной.
Затем-то я и согнулся, страшась расплаты людской.
Коль сердце мое в тревоге, коль дрожь в руках у меня, –
На пире веселом века как выпью чашу огня?
Смерть гостьей в дом мой явилась. Как гостью привечу я,
Коль слаще всех угощений ей жалкая жизнь моя?
Благая трапеза жизни для неба души горька:
Ведь ядом тронута сладость шербета и молока.
Жизнь вышла со мной проститься – на росстань этого дня.
Мой стан согнулся, в объятьях она сжимает меня.
Так весь я немощи полон, что трудно страх побороть:
Вот-вот рассыплется прахом моя отжившая плоть.
В пути своем спотыкаюсь, как перст, ведущий счет.
Ты чудом считай, что помню, какой провожаю год.
Что воздух мне цветниковый! Что реки с чистой водой!
Исы я не жду дыханья и Хызра влаги живой.
Как туча, слезы точу я из глаз печали моей:
От них, как молния, скрылось виденье минувших дней.
Богатство юности щедрой я выронил на пути:
Теперь, сгибаясь напрасно, я силюсь его найти.
Подобна жизнь моя тени, и ей потребна стена,
Чтоб вновь, опору обретши, из праха встала она.
Взманив меня, как ребенка, на цвет, и запах, и звук, –
Душой лукавило небо, чтоб вырвать юность из рук.
Из царства радости светлой звучит к веселью призыв –
Меня ж усыпила седость, мне уши ватой забив.
Плетясь за хлебом насущным, таких я полон скорбен,
Что мудрый скажет, увидев: несет зерно муравей.
Чтоб жизнь мою обесценить, ударом камня невзгод
Разбил меня беспощадно чеканщик злой – небосвод.
Мои достоинства скрылись от глаз придирчиво злых:
Теперь любые пороки – святей достоинств моих.
Высоким светом познанья мечты мои зажжены –
Затем и стан мой согнулся, как дымный круг у луны.
В узлах и петлях без счета запуталась жизнь моя,
И что распутать сумею, доселе не знаю я.
Чтоб сгинул ствол моей пальмы, что ветвь над веком простер,
Согнувшись, небо вонзает мне в ногу острый топор.
И образа я не знаю, и я содержимым пуст,
Ушли они без возврата из сердца, очей и уст.
Столь грешен я, что страдальцам, кипящим в грешном аду,
Грехами буду я страшен, когда в то пламя сойду.
В саду мятежного духа стою согбенным ростком:
Я прежде высушен веком – в аду я вспыхну потом.
Одно лишь слово ошибки – вот всё, что вещей рукой
Судьба вписала заране в житейский перечень мой.
Пускай слезой покаянья то слово сотру навек –
Что нужды! Может ли спорить с судьбой своей человек?
В бесплодной тяжбе с судьбою – судьба всесильна, а я –
Всего ничтожней, что в силах душа измыслить моя.
Я жизнь в грехах уничтожил, и если буду убит –
Судья фетвой наказанья за кровь мою не отмстит.
И если выбросит искру костер страдальческий мой –
Вскипят моря небосвода от жара искры одной!
Перевод А. Кочеткова

Рубай
Перевод В. Успенского
1

Тот, кто скорбен, скрывает томленье свое.
Нет, не словом очистится сердце мое.
Что за странная роза в саду расцвела:
Цвет невидим, но внятно дыханье ее?

2

Ту царицу жемчужин, о гурий венец,
Что украла судьба у тебя, наконец,
Отнесла она волнам на берег крутой:
Вот, сказала, для перлов морских образец!

3

Ты не видело, око, как скрылась она,
Как над плачем и скорбью глумилась она.
Сердце в душу вцеплялось и в сердце – душа,
Но, махнув рукавом, удалилась она.

4

Раз никто не целит меня в вечной тоске,
Кровью сердца пишу, в бесконечной тоске,
Что ж осталось? Одно лишь – скитаться окрест,
Чтобы сердце смягчить в сердечной тоске.

5

Небу страсти к тебе не обнять никогда.
На тебя я не стану пенять никогда.
Кто влюблен в тебя – сам свою душу отдаст;
Азраилу ее не принять никогда.

6

Ты ушла, по куда? Я ищу. Как мне быть?
Не поведать другим, что грущу. Как мне быть?
О, конечно, я вновь не увижу тебя.
Кровью взор омывая, ропщу: как мне быть?

7

Если буду вздыхать – чья поможет рука?
Если стану терпеть – значит, гибель близка!
И скорблю и ликую, лишь вспомню тебя.
Да минуют живых эта страсть и тоска.

8

Дух мой – ладан, что вечно курится во мне.
Вечны распри кровавые в нашей стране.
Ты далеко ли, близко ль бываешь от нас.
Мы сражаем друг друга, а ты – в стороне.

9

Если нет с тобой дружбы – темно впереди.
Скорбно сердце без дружбы томится в груди,
Два-три мига, что в жизни нам свыше даны,
Бессердечный, попробуй, один проведи!

10

Лик твой – словно луна, что подъята в зенит,
И лучи ее – кудри вдоль нежных ланит,
А на лике сияющем темный пушок –
Словно краска, что прелесть от сглаза хранит.

11

Что ни пить, но вино мне любезней всего.
Чистый ток его – помни! – любезней всего.
Мир – разрушенный дом. Полусонным мечтать
В той руине огромной любезней всего!


Джалаладдии Руми
Об авторе
Джалаладдии Руми (1207–1272) – величайший суфийский поэт Ирана. Его предки происходили из Балха. Руми написал шеститомное произведение в форме маснави, где для иллюстрации философских идей суфизма автор приводит басни и притчи фольклорного нропохождения. Газели Руми отличаются богатством музыкального рисунка и искренностью выраженных чувств.
Стихи
Из «Маснави»
Песня флейты
Перевод В. Державина

Прислушайся к голосу флейты – о чем она,
плача, скорбит.
О горестях вечной разлуки, о горечи прошлых
обид:
«Когда с камышового поля был срезан мой
ствол пастухом,
Все стоны и слезы влюбленных слились и откликнулись в нем.
К устам, искривленным страданьем, хочу я всегда припадать,
Чтоб вечную жажду свиданья всем скорбным сердцам передать.
В чужбине холодной и дальней, садясь у чужого огня,
Тоскует изгнанник печальный и ждет возвращения дня.
Звучит мой напев заунывный в собраны! случайных гостей,
Равно для беспечно-счастливых, равно и для грустных людей.
Но кто бы – веселый иль грустный – напевам моим ни внимал,
В мою сокровенную тайну доселе душой не вникал.
Хоть тайна моя с моей песней, как тело с душою, слиты –
Но не перейдет равнодушный ее заповедной черты.
Пусть тело с душой нераздельно и жизнь в их союзе, но ты
Души своей видеть не хочешь, живущий в оковах тщеты…»
Стон флейты – могучее пламя, не веянье легкой весны,
И в ком не бушует то пламя – тому ее песни темны.
Любовное пламя пылает в певучей ее глубине,
Тот пыл, что кипит и играет в заветном пунцовом вине.
Со всяким утратившим друга лады этой флейты дружны,
И яд в ней и противоядье волшебно соединены.
В ней песнь о стезе испытаний, о смерти от друга вдали,
В ней повесть великих страданий Меджнуна и бедной Лсйли.
Приди, долгожданная, здравствуй – о сладость безумья любви!
Верши свою волю и властвуй, в груди моей вечно живи!
И если с устами любимой уста я, как флейта, солью,
Я вылью в бесчисленных песнях всю жизнь и всю душу свою.

Притчи
Перевод В. Державина
Поселянин и лев

Однажды, к пахарю забравшись в хлев,
В ночи задрал и съел корову лев
И сам в хлеву улегся отдыхать.
Покинул пахарь тот свою кровать;
Не вздув огня, он поспешил на двор –
Цела ль корова, не залез ли вор?
И льва нащупала его рука,
Погладил льву он спину и бока.
Льву думалось: «Двуногий сей осел,
Видать, меня своей коровой счел!
Да разве б он посмел при свете дня
Рукой касаться дерзкою меня?
Пузырь бы желчный лопнул у него
От одного лишь вида моего!»
Ты, мудрый, суть вещей сперва познай,
Обманной внешности не доверяй.

Рассказ об украденном баране

Барана горожанин за собой
Тащил с базара, – видно, на убой.
И вдруг в толпе остался налегке,
С веревкой перерезанной в руке.
Барана нет. Добычею воров
Овчина стала, и курдюк, и плов.
Тот человек, в пропаже убедясь,
Забегал, бестолково суетясь.
А вор возле колодца, в стороне,
Вопил и причитал: «Ой, горе мне!»
«О чем ты?» – обворованный спроспл.
«Я кошелек в колодец уронил.
Все, что имел я, – сто динаров там!
Достанешь – я в награду двадцать дам».
А тот: «Да это целая казна!
Ведь десяти баранов в ней цена.
Я одного барана потерял,
Но бог взамен верблюда мне послал!»
В колодец он с молитвою полез,
А вор с его одеждою исчез.
О друг, по неизвестному пути
Ты должен осмотрительно идти.
Но жадность заведет в колодец бед
Того, в ком осмотрительности нет.

О том, как старик жаловался врачу на свои болезни

Старик сказал врачу: «Я заболел!
Слезотеченье… Насморк одолел».
«От старости твой насморк», – врач сказал.
Старик ему: «Я плохо видеть стал».
«От старости, почтенный человек,
И слабость глаз, и покрасненье век».
Старик: «Болит и ноет вся спина!»
А врач: «И в этом старости вина».
Старик: «Мне в пользу не идет еда».
А врач: «От старости твоя беда».
Старик: «Я кашляю, дышу с трудом».
А врач: «Повинна старость в том и в том.
Ведь если старость в гости к нам придет,
В подарок сто болезней принесет».
«Ах ты дурак! – сказал старик врачу. –
Я у тебя лечиться не хочу!
Чему тебя учили, о глупец?
Лекарствами сумел бы врач-мудрец
Помочь в недомогании любом,
А ты – осел, оставшийся ослом!..»
А врач: «И раздражительность твоя
От старости, тебе ручаюсь я!»

Рассказ о воре-барабанщике

Однажды темной ночью некий вор
Подкапывался под чужой забор.
Старик, что на соседней кровле спал,
Услышав стук лопатки, с ложа встал.
Окликнул вора: «Бог на помощь, брат!
Ты что там делаешь, когда все спят?
Скажи на милость мне – ты кто такой?»
Л вор: «Я барабанщик городской».
«А чем сейчас ты занят – знать хочу!»
«Сам видишь – в барабан я колочу!»
«Что ж грома барабана твоего
Не слышно, плут?» – старик спросил его.
А вор: «Настанет утро – и тогда
Услышишь гром и вопли: «Аи, беда!»

Спор верблюда, быка и барана

Верблюд, Баран и Бык дорогой шли
И связку сена свежего нашли.
«Как разделить? – Баран им говорит. –
Ведь ни один из нас не будет сыт!
Не лучше ли судить по старшинству?
Кто старше всех – пусть эту съест траву.
Пророк, принесший миру благодать,
Нам завещал старейших почитать».
Бык промычал: «Ну что ж, друзья, ну что ж.
Совет Барана мудрого хорош.
Расскажем о себе с начала дней.
Кто старше всех – тот и травой владей».
Сказал Баран: «Я пасся в тех стадах,
Что разводил пророк Халилуллах.
Дружил я с тем барашком молодым,
Которого зарезал Ибрагим».
А Бык: «Куда со мной тягаться вам!
Я – старше всех! На мне пахал Адам!»
Хоть изумлен Верблюд их ложью был,
Нагнул он шею, сено ухватил,
Высоко поднял связку и сказал:
«Пусть Бык не лгал, и пусть Баран не лгал,
Не буду спорить, кто из нас древней,
Поскольку шея у меня длинней.
И всем, конечно, ведомо, что я
Вас не моложе, добрые друзья».

Рассказ о винограде

Вот как непонимание порой
Способно дружбу подменить враждой,
Как может злобу породить в сердцах
Одно и то ж на разных языках.
Шли вместе тюрок, перс, араб и грек.
И вот какой-то добрый человек
Приятелям монету подарил
И тем раздор меж ними заварил.
Вот перс тогда другим сказал: «Пойдем
На рынок и ангур приобретем!»
«Врешь, плут, – в сердцах прервал его араб, –
Я не хочу ангур! Хочу инаб!»
А тюрок перебил их: «Что за шум,
Друзья мои? Не лучше ли узум!»
«Что вы за люди! – грек воскликнул им, –
Стафиль давайте купим и съедим!»
И так они в решении сошлись,
Но, не поняв друг друга, подрались.
Не знали, называя виноград,
Что об одном и том же говорят.
Невежество в них злобу разожгло,
Ущерб зубам и ребрам нанесло.
О, если б стоязычный с ними был,
Он их одним бы словом помирил.
«На ваши деньги, – он сказал бы им, –
Куплю, что нужно всем вам четверым,
Монету вашу я учетверю
И снова мир меж вами водворю!
Учетверю, хоть и не разделю,
Желаемое полностью куплю!
Слова несведущих несут войну,
Мои ж – единство, мир и тишину».

Наставление пойманной птицы

Какой-то человек дрозда поймал.
«О муж почтенный, – дрозд ему сказал,-
Владелец ты отар и косяков.
Ты много съел баранов и быков,
Но пищей столь обильною мясной
Не пресыщен – насытишься ли мной?
Ты отпусти меня летать, а там
Тебе я три совета мудрых дам.
Один в твоей руке прощебечу,
Другой, когда на крышу я взлечу;
А третий – с ветки дерева того,
Что служит сенью крова твоего.
Моим советам вняв, – пока ты жив, –
Во всем удачлив будешь и счастлив.
Вот первый мой совет в твоих руках:
Бессмыслице не верь ни в чьих устах».
Свободу птице человек вернул,
И дрозд на кровлю весело вспорхнул.
Пропел: «О невозвратном не жалей!
Когда пора прошла – не плачь о ней
И за потери не кляни судьбу!
Бесценный, редкий перл в моем зобу.
Дирхемов верных десять весит он…
Им был навеки б ты обогащен!
Такого перла больше не сыскать,
Да не тебе богатством обладать!»
Как женщина в мучениях родов,
Стонал, кричал несчастный птицелов.
А дрозд: «Ведь я давал тебе совет –
Не плачь о том, чему возврата нет!
Глухой ты, что ли, раз не внял тому
Разумному совету моему?
Совет мой первый вспомни ты теперь:
Ни в чьих устах бессмыслице не верь.
Как десять я дирхемов мог бы несть,
Когда дирхема три я вешу весь?»
А человек, с трудом в себя пришед,
Просил: «Ну, дай мне третий твой совет».
А дрозд: «Ты следовал советам двум,
Пусть третий озарит теперь твой ум:
Когда болвана учат мудрецы,
Они посев бросают в солонцы,
И как ни штопай – шире, чем вчера,
Назавтра будет глупости дыра!»

Джуха и мальчик

Отца какой-то мальчик провожал
На кладбище и горько причитал:
«Куда тебя несут, о мой родной,
Ты скроешься навеки под землей!
Там никогда не светит белый свет,
Там нет ковра, да и подстилки нет!
Там не кипит похлебка над огнем,
Ни лампы ночью там, ни хлеба днем!
Там ни двора, ни кровли, ни дверей,
Там ни соседей добрых, ни друзей!
О, как же ты несчастен будешь в том
Жилье угрюмом, мрачном и слепом!
Родной! От тесноты и темноты
Там побледнеешь и увянешь ты!»
Так в новое жилье он провожал
Отца и кровь – не слезы – проливал.
«О батюшка! – Джуха промолвил тут. –
Покойника, ей-богу, к нам несут!»
«Дурак!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38