А соседний ствол покрыт листвой
Светлой, как вода живая. Он смиряет корчи
У страдающих падучей и хранит от порчи».
Только эту весть от курда дочка услыхала, –
Со слезами на колени пред отцом упала,
Умоляя, чтоб лекарство сделал он скорей.
Тронут был отец мольбами дочери своей;
К дереву пошел и вскоре листьев горсть принос,
Чтоб от глаз любимой дочки воду горьких слез
Отвести, а воду мрака вечного – от глаз
Юноши. И молодая дева в тот же час
Листья сочные со тщаньем в ступке измельчила,
Осторожно, без осадка, сок их отцедила.
Юноше в глаза пустила чудодейный сок.
Крепко чистый повязала на глаза платок.
Тот бальзам страдальцу раны, словно пламя, жег.
Лишь под утро боль утихла, и больной прилег.
Так пять дней бальзам держали на его глазах
И повязку не меняли на его глазах.
И настал снимать повязку час на пятый день.
А когда лекарство смыли с глаз на пятый день,
Видят: чудо! Очи Хейра вновь живыми стали.
Стал безглазый снова зрячим, зорким, как вначале.
С ликованием зеницы юноши раскрылись,
Словно два нарцисса ранним утром распустились.
А давно ль с быком, вертящим жернов, схож он был!
Горячо хозяев милых он благодарил.
И с мгновенья, как открыл он зрячие зеницы, –
Мать и дочь сердца открыли, но закрыли лица.
Дочка курда полюбила гостя своего
От забот о нем, от страхов многих за него.
Кипарис раскрыл нарциссы вновь рожденных глаз, –
И сокровищница сердца в деве отперлась.
Сострадая, полюбила гоношу она,
А прозрел – и вовсе стала сердцем не вольна.
Гость же для благодарений слов не находил,
И за многие заботы деву полюбил.
И хоть никогда не видел он лица ее,
Но пришельцу раскрывалась вся краса ее
В легком шаге, стройном стане и в очах ее,
Блещущих сквозь покрывало, и в речах ее,
Сладких – к гостю обращенных… Ласка рук ее
Часто гостю доставалась. Новый друг ее
Был прикован к ней могучей властью первой страсти.
Дева – к гостю приковалась, – это ли не счастье?
Что ни утро – Хейр хозяйский покидал порог.
Он заботливо и мудро курда скот берег.
Зверя хищного от стада отгонять умел.
Ввечеру овец несчетных в гурт собрать умел.
Курд, почуяв облегченье от забот, – его
Управителем поставил дома своего
И добра. И стал он курдам тем родней родни.
И взялись допытываться в некий день они,
Что с ним было, кем в пустыне был он ослеплен.
И от них не скрыл он правды. Им поведал он
Все – и доброе и злое, с самого начала:
Как у друга покупал он воду за два лала,
И о том, как вырвал сталью Шерр алмазы глаз,
И, коварно ослепивши, бросил в страшный час
Одного его в пустыне и, воды не дав
Ни глотка, – ушел, рубины у него украв.
Честный курд, лишь только повесть эту услыхал, –
Как монах перед святыней, в прах лицом упал,
Благодарный провиденью, что не погубило
Юношу, что цвет весенний в бурю сохранило.
Женщины, узнав, что этот ангелоподобный
Юноша исчадьем ада мучим был так злобно, –
Всей душою привязались к гостю своему.
Слугам дочь не позволяла услужить ему.
Нет! Она сама – ланиты скрыв за покрывало –
Воду Хейру подавала, а огонь впивала.
И пришлец без колебаний отдал сердце ей,
Ей – которой был обязан жизнию своей.
И когда он утром в степи стадо угонял,
Вспоминал о ней с любовью, с грустью вспоминал.
Думал он: «Не дружит счастье, вижу я, со мной.
Нет, не станет мне такая девушка женой.
Беден я, она – богата, совершенств полна.
Ей немалая на выкуп надобна казна.
Я ж – бедняк, из состраданья в дом был принят ими;
Так могу ль я даже думать породниться с ними?
От того, чего я жажду и чему не быть,
Без чего мне жизнь не радость, – надо уходить».
В размышлениях подобных он провел семь дней.
Как-то вечером пригнал он стадо из степей.
Перед курдом и любимой он своею сел.
Словно нищий перед кладом, перед нею сел,
Словно жаждущий над влагой, жаждущий сильней,
Чем когда лежал, томимый раною своей
Средь пустыни. Этой ночью – через брешь его
Сердца – скорбное открылось Хейра существо
Перед курдом. Хейр промолвил: «О гостелюбивый
Друг застигнутых бедою! Ты рукой счастливой
Оживил мои зеницы, горькой слепотой
Пораженные! Мне снова жизнь дана тобой.
Добрый друг! Вот ел и пил я с твоего стола.
Много доброго вкусил я с твоего стола.
Осмотри внутри, снаружи осмотри меня:
Кровью всей моей, всей жизнью благодарен я!
Отдарить же я не в силах, – в том моя вина.
Голову мою в подарок хочешь? Вот она!
Знаю я, что дальше стыдно в печень соль втирать
И твоею добротою злоупотреблять.
Но за то добро, что здесь я получил от вас, – –
Неимущий – я не в силах отплатить сейчас!
Разве только смилуется надо мною бог:
Даст мне все, чтоб я пред вами долг исполнить мог.
Затоскую, лишь от милых сердце удалю…
Все ж уволь меня от службы, отпусти, молю!
Много дней, как я оторван от краев родных,
От возможностей немалых и трудов своих.
Завтра поутру намерен я домой собраться,
Хоть от вас и отделюсь я, – но не оторваться
Сердцем от тебя, о ясный свет моих очей!
Я душой прикован к праху у твоих дверей
Навсегда! Но ты из сердца гостя не гони,
Хоть и буду я далеко! Хейра не вини
За уход! Великодушья разверни крыла,
Чтобы память сожаленьем душу мне не жгла».
Лишь на этом речь окончил юноша свою, –
Будто бы огонь метнул он в курдскую семью.
Все сошлись к нему. Рыданья, стоны поднялись…
Вздохи слышались, и слезы по щекам лились.
Плачет старый курд. Рыдает дочка вслед за ним.
Стали мокрыми глаза их, мозг же стал сухим.
Кончили рыдать, в уныньи головы склонили, –
Будто бы водою были и, как лед, застыли.
Поднял голову почтенный курд. Казалось – был
Озарен он светлой мыслью. Он освободил
Свой шатер от посторонних – пастухов и слуг,
И сказал: «О мой разумный, скромный, добрый друг!
Может, прежде чем достигнешь города родного,
Встречными в пустыне будешь ты обижен снова!
Был ты окружен заботой и обласкан здесь.
Надо всем – и злым и добрым – был ты властен здесь.
Добрый же своих поводьев злому не отдаст
И друзей враждебным силам в когти не предаст.
Дочь одна лишь – дар бесценный бога у меня,
Сам ты знаешь. А богатства много у меня.
Дочь услужлива, любезна и умна она.
Я солгал бы, коль сказал бы, что дурна она.
Спрятан мускус, но дыханьем внятен для людей.
Так чадрой красы не скроешь дочери моей.
Если к нам и к нашей дочке расположен ты
Сердцем, друг, – то жизни будешь нам дороже ты.
Избираю нашей дочке я тебя в мужья.
Чтобы жили вы безбедно, дам богатство я.
И в покое, в ласке, в счастьи буду я средь вас
Жить, покамест не наступит мой последний час!»
Только Хейр такое слово курда услыхал,
Радостный, лицом на землю он пред ним упал.
Весело они беседу в полночь завершили.
Разошлись, и в благодушьи, в неге опочили.
Лишь проснулось утро, словно шахский часовой,
И в степи запела птица, словно золотой
Колокольчик часового, и на трон высокий,
Со счастливым гороскопом, сел султан Востока, –
Встал отец добросердечный первым с ложа сна
И устроил все, чем свадьба у людей красна.
Дочь свою с любовью Хейру отдал на заре
Новой ночи, – с Утридом повенчал Зухрё.
Ожил вялый цвет, от жажды умиравший дважды,
И в живой воде нашел он утоленье жажды.
Жаждущему сладкоустый кравчий дал во благо
Влагу слаще и целебней, чем Ковсара влага.
И они в довольстве жили – дружною четой.
И обычай древний чтили – простоты святой.
Старый курд свои богатства – нет и счета им –
Дал как свадебный подарок дорогим своим,
И шатры и стадо – морем блеющим вдали
Льющееся – во владенье к Хейру перешли.
А когда воды и корму стало не хватать
Стаду, то решили дальше в степь откочевать.
Хейр к благоухающему дереву тому,
Листья коего вернули зрение ему,
Поутру отправился, и не с одного
Возвращающего зренье – с двух стволов его
По две ветви самых свежих листьев он сломил,
Теми листьями он туго свой хурджин набил.
И от слепоты лекарство положил в одной
Он суме, а лист от черной немочи – в другой.
Никому про листья эти он не говорил
И от посторонних взоров зелье утаил.
И пришли они в столицу на вторую ночь.
Там падучею страдала падишаха дочь.
Многие помочь хотели. И никто помочь
Ей не мог, Свои, чужие лекаря – не прочь
Были попытаться выгнать бесов из нее.
Тщетны были их усилья, чары и питье.
Шах сказал: «Кем вылечена будет дочь моя,
Говорю, – того с охотой я возьму в зятья.
Если ж явится обманщик, чтоб красу моей
Дочери узреть, и вовсе не поможет ей
По невежеству, – так пусть он ведает сперва,
Что отрублена невежде будет голова».
И, глубоко огорченный, тысячам врачей
Головы отсек властитель в ярости своей.
Весть об этом по окрестным странам пронеслась,
Все же многие, наградой царскою прельстясь,
Шли и на ветер – безумцы – голову бросали
И, гоняясь за престолом, плаху получали.
Слыша, что больна падучей падишаха дочь,
Хейр, исполнясь состраданьем, ей решил помочь.
Написал посланье шаху: «Я могу смести
Тернии мучений горьких с вашего пути.
Дочь твою я совершенно исцелить берусь.
Я исполню обещанье, в том тебе клянусь.
Твой нижайший раб условье ставит наперед:
Так как к вам меня не алчность низкая ведет,
А одно лишь состраданье, – шах, я излечу
Дочь твою во имя бога. Но – я не хочу
Никаких наград». Посланье получил его
Шах и в тот же день к престолу допустил его.
Все поклоны по закону Хейр пред ним свершил.
«Благородный иноземец, – шах его спросил, –
Назови свое мне имя». – «Хейр зовуся я.
Так меня звезда когда-то нарекла моя».
Вещим признаком, приметой доброй имя это
Показалось падишаху. «О посланник света!
Я молю, о, пусть же добрым будет и конец
Дела, как его начало!» – молвил шах-отец.
Приближенному затем он поручил его,
Чтобы тот в покой дочерний проводил его.
Хейр увидел лик, как солнце – яростно-красивый,
Кипарис, от страшных корчей ставший гибче ивы,
Деву – схожую в мученьях с разъяренным львом,
Сна не знающую ночью, передышки – днем.
Из целебных листьев тут же сделал Хейр питье.
Тем питьем прохладно-сладким напоил ее.
Был порыв свирепых корчей умиротворен
Тем лекарством. И царевна погрузилась в сон.
Хейр, увидев, что весенний цвет спокойно спит
И от вихрей раскаленных недуга укрыт,
Из дворца домой пошел он с радостным лицом.
Дева третий день объята мирным крепким сном.
Поднялась на третье утро, кротко и безгневно
Оглядела всех. Здоровой сделалась царевна.
Падишах, чуть только вести эти услыхал,
Босиком в чертог дочерний мигом прибежал.
На престоле, средь чертога, дочь увидел он.
Понял он, что снова разум дочке возвращен.
Небо возблагодарил он. Молвил: «Дочь моя!
Вижу я – ты светлый разум избрала в мужья!
Счастлив я тебя здоровой видеть – о мой друг!
Как же чувствуешь себя ты после стольких мук?»
Дочь присутствием отцовым смущена была,
Поклонения по чину шаху воздала.
Вышел царь, его призвали важные дела.
Радость велика была в нем, а печаль – мала.
А когда от приближенных девушек узнала,
Кто ее от мук избавил, – в тот же день послала
Шаху слово: «Я читала в списке царских дел,
Что отец мой обещанья исполнять умел.
Раз для тех, кому он в гневе головы снимал,
Шах исполнил неуклонно то, что обещал, –
Так и с лекарем, достойным царского венца,
Договор исполнить надо честно, до конца.
Тысячи голов упали под мечом твоим,
Пусть возвысится одна лишь под венцом твоим.
От оков недуга он освободил меня,
От мучений несказанных исцелил меня.
Презирать его нельзя нам, о мой властелин
И отец, – мне в целом мире пара – он один».
Падишах такие ж мысли, как и дочь, имел.
И свое он обещанье выполнить хотел.
И искать повсюду стали Хейра в ту же ночь.
И в степи его догнали, уходящим прочь
От столицы со стадами. Будто перл нашли, –
Рады были. И мгновенно к шаху привели.
Шах сказал: «О величайший человек земли!
Молви: почему от счастья держишься вдали?»
И халат, ценой в полцарства, с своего плеча
Шах обрадованный гостю отдал сгоряча.
Одеяний и уборов множество своих,
Пояс золотой и посох в камнях дорогих.
И велел украсить город множеством завес
Редкостных, блестящих – ярче утренних небес,
А царевна, встав на кровле замка, с вышины
Видит юношу-красавца с обликом луны,
Удалого, с тонким станом и свежей весны;
Кудри – ночь, и, словно мускус, усики черны.
По желанью государя и царевны – он
Стал ей мужем. Шерр коварный этим посрамлен.
Дверь в свою сокровищницу отворил султан,
И печать на тайном свитке сокрушил султан.
И потом – блаженством вволю душу напитал,
Красоты, добра страницы без конца читал.
Был у шаха одаренный властию везир,
Муж – заботой о народе удивлявший мир.
Дочь имел. У ней, как ворон, волосы черны.
Щеки, словно кровь на снеге, у нее красны.
Щеки, кудри – ворон, на снег павший с вышины
От стрелы. Но оспа выжгла очи у луны.
Умолил везир пришельца. И была она
Хейром из слепой, убогой вновь превращена
В зрячую! И, обещанью отчему верна,
К Хейру в дом вошла как третья юная жена.
Погляди же – сколько перлов ценных просверлил
Этот лал; и трон Хосроя вскоре получил.
То у дочери везира он весь день сидел,
Находя на все согласье, что б ни захотел.
То два дня у дочки шаха – ибо ведь она
Солнце, а везира дочка перед ней – луна,
То три дня у курдской дочки, в радостях. Ведь он
Ею был от жажды, смерти, слепоты спасен.
Вот, как в нард играя, трижды мир он обыграл,
Хейру трон над полумиром рок в награду дал;
Так что царство старца-тестя с городом его
Стало частью государства нового того.
Как-то вышел Хейр-властитель на рассвете в сад,
Чтобы сердцем освежиться и утешить взгляд.
Небеса, судьбою Шерра гнусного владея,
Занесли клинок разящий над главой злодея.
С неким городским торговцем в сделку Шерр вступал
Возле сада. Чуть увидел – Шерра Хейр узнал.
Страже приказал: «Тотчас же, лишь закончит он
Разговоры там, – ко мне да будет приведен!»
В сад он снова углубился, сел невдалеке,
Курд стоял пред ним, тяжелый меч держал в руке.
Шерр пришел, морщины злобы он с чела согнал.
Хейра не узнал. Пред Хейром прах поцеловал.
Хейр спросил: «Эй, незнакомец! Как ты звался
встарь?»
И ответил Шерр: «Зовусь я – странником, о царь!
Ловок я во всех деяньях». «Имя назови! – Хейр сказал. –
Или омойся в собственной крови!»
Шерр сказал: «О царь! Хоть чашу поднеси, хоть меч
Вынь, но имени иного не могу изречь!»
Молвил Хейр: «Подлец! Душою перестань кривить,
Кто захочет, каждый может кровь твою пролить.
Знаю я – ты Шерр – гнуснейший на земле злодей!
Изверг ты, достойный клички дьявольской своей!
Ну, гляди, ублюдок ада, вспомни: это ты
Вырвал жаждущему очи за глоток воды
И в пустыне, где ни капли влаги нет, ни тени,
Без воды его покинул в тысячах мучений.
Драгоценности, одежду взял ты у него
И несчастного в пустыне бросил одного.
Знай: я – Хейр, и я тобою был лишен всего.
Только счастье Хейра живо, а твое – мертво!
Думал ты тогда в пустыне, что убил меня,
Но от смерти вседержитель защитил меня.
Так как я в беде защиту у небес нашел, –
Дали мне они корону, царство и престол.
Но хоть жив я – ты убийцей все же наречешься
Перед богом и от черной смерти не спасешься».
Шерр едва взглянул на Хейра – вмиг его узнал,
И затрепетал, и наземь перед ним упал;
Завопил: «О шах правдивый, милость сотвори!
Не гляди на злодеянья злого! Но – смотри:
Разно нас созвездья неба наименовали,
Правдою – тебя, меня же Кривдою назвали.
Мной злодейский был поступок совершен, но оп
Именем моим был раньше предопределен.
Ты же в день, когда я небом мстительным гоним,
Поступи со мной в согласьи с именем твоим!»
Вспомнил Хейр, что он зовется «добрым», и решил
Отплатить добром, – и Шерра с миром отпустил.
От меча его свободу Шерр едва обрел,
В радости из сада шаха он летел – не шел.
Но помчался кровожадный курд с мечом за ним.
Голову срубил злодею он мечом кривым.
Молвил курд: «Хоть мыслит благо добрый Хейр, но ты
Зло. Да будут двери ада злому отперты!»
Труп обшарив, в поясе он сразу отыскал
Те два лала, что Хейра Шерр в степи украл.
Взял и отдал самоцветы Хейру и сказал:
«Лалы к лалу воротились!» Шах поцеловал
Курда верного и возблагодарил его,
Теми ценными камнями одарил его.
И потом к своим зеницам пальцы приложил,
Молвил: «Мне ты самоцветы эти подарил;
Воротил глазам незрячим ты желанный свет.
За твое добро достойной платы в мире нет!»
И устроилось счастливо все, как Хейр хотел.
И народ благодеянья от него узрел,
Ибо в той стране, где правду властелин хранит, –
Тёрн плодами делается, золотом – гранит.
Серебром – железо станет, шелком – власяница.
Для добра людей у Хейра ожили зеницы.
Справедливость – нерушимый был закон его,
Потому неколебимым был и трон его.

Касыды, газели и лирические фрагменты

Спустилась ночь: Явись, Луна, в мой дом приди на миг!
Душа желанием полна, – о, погляди на миг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38