Так целый месяц тлел он на могиле
Иль целый год (иные говорили).
Не отходили звери ни на шаг
От мертвого. И спал он, словно шах
В носилках крытых. И охраной мощной
Вокруг стояли звери еженощно.
И кладбище травою заросло,
Сынам пустыни логово дало.
И, сторонясь встречаться с хищной сворой,
Про кладбище забыли люди скоро.
А тот, кто видел издали порой
Роящийся, подобно пчелам, рой,
Предполагал, что то паломник знатный
В тени перед дорогою обратной,
Надежно охраняемый, уснул,
Но если бы он пристальней взглянул,
Он увидал бы лишь нагое тело,
Что до предела ссохлось и истлело,
В чьем облике от всех живых частей
Была цела одна лишь связь костей.
Столь дорогой гиенам и шакалам,
Зиял костяк нетронутым оскалом.
Пока оттуда звери не ушли,
Запретным слыло кладбище Лейли.
Год миновал, и вновь ушли в пустыню
Все хищники, что стерегли святыню.
Сначала смельчаки, потом и все,
Путь проложив к таинственной красе,
Заметили и умилились слезно
Нагим костям, и мертвый был опознан.
Проснулась память, заново жива.
Пошла по всей Аравии молва.
Разрыли землю, и бок о бок с милой
Останки Кейса племя схоронило.
Уснули двое рядом навсегда,
Уснули вплоть до Страшного суда.
Здесь – клятвой обрученные навеки,
Там – в колыбели спят, смеживши век».
Прошел недолгий срок, когда возник
На той могиле маленький цветник,
Пристанище всех юношей влюбленных,
Паломников селений отдаленных.
И каждый, кто пришел тропой такой,
Здесь находил отраду и покой.
Могильных плит касался он руками,
Чтоб исцелил его холодный камень.

Из поэмы «Семь красавиц»
Перевод В. Державина
Бехрам находит изображения семи красавиц

В Хаварнак однажды прибыл из степей Бехрам,
Предался отдохновенью, лени и пирам.
Залами бесчисленными как-то он блуждал,
Дверь, закрытую в проходе узком, увидал.
Он ее дотоль не видел и не знал о ней;
Не входил в ту дверь ни ключник и ни казначей.
Тут не медля шах от двери ключ у слуг спросил.
Ключник тотчас появился, ключ ему вручил.
Шах открыл и стал на месте – сильно изумлен,
Будто бы сокровищницу там увидел он.
Дивной живописью взоры привлекал покой,
Сам Симнар его украсил вещею рукой.
Как живые, семь красавиц смотрят со стены.
Как зовут, под каждой надпись, из какой страны.
Вот Фурак, дочь магараджи, чьи глаза черны,
Словно мрак, и лик прекрасней солнца и луны.
Вот китайского Хакана дочерь – Ягманаз –
Зависть лучших дев Китая и твоих, Тараз.
Назпери, – ее родитель хорезмийский шах.
Шаг ее, как куропатки горной, легкий шаг.
В одеянии румийском, прелести полна,
Насринуш идет за нею – русская княжна.
Вот магрибского владыки дочь Азериюн,
Словно утреннее солнце, девы облик юн.
Дочь царей русийских – диво сердца и ума,
Счастье льет, сама счастлива, имя ей – Хума.
Дочь из рода Кей-Кавуса, чей отец – Хосрой,
Дурсити – нежна, как пальма, и павлин красой.
Этих семерых красавиц сам изобразил
Маг Симнар и всех в едином круге заключил.
А посередине круга – будто окружен
Скорлупой орех – красивый был изображен
Юный витязь. Он в жемчужном поясе, в венце.
Усики черны, как мускус, на его лице.
Словно кипарис, он строен, с гордой головой.
Взгляд горит величьем духа, ясный и живой.
Семь кумиров устремили взгляды на него,
Словно дань ему платили сердца своего.
Он же сладкою улыбкой отвечает им,
Каждою и всеми вместе без ума любим.
А над ним Бехрама имя мастер начертал.
И Бехрам, себя узнавши, надпись прочитал.
Это было предсказанье, речь семи светил:
«В год, когда воспрянет в славе витязь, полный сил,-
Он добудет семь царевен из семи краев,
Семь бесценных, несравненных, чистых жемчугов.
Я нс сеял этих зереп, в руки их не брал,
Что мне звезды рассказали, то и написал».
И любовь к семи прекрасным девам день за днем
Понемногу овладела молодым царем.
Кобылицы в пору течки, буйный жеребец –
Семь невест и льву подобный юный удалец.
Как же страстному желанью тут не возрастать,
Как же требованьям страсти тут противостать?
Рад Бехрам был предсказанью звездному тому,
Хоть оно пересекало в жизни путь ему,
Но зато определяло жизнь и вдаль манило,
Исполнением желаний звало и томило.
Все, что нас надеждой крепкой в жизни одаряет,
Силу духа в человеке удесятеряет.
Вышел прочь Бехрам, и слугам он наказ дает:
«Если кто из вас и прочих в эту дверь войдет,
Больше света белого не видать тому:
С плеч ему я без пощады голову сниму».
Стражи, слуги и вельможи – и никто другой
Даже заглянуть не смели в тайный тот покой.
Только ночь прольет прохладу людям и зверям,
Молча взяв ключи, Бехрам к заветным подходил дверям,
Отпирал благоговейно и, как в рай, вступал;
Семь изображений дивных созерцал.
Словно жаждущий, смотрелся в чистый водоем.
И, желаньем утомленный, забывался сном.
Вне дворца ловитвой вольной шах был увлечен,
Во дворце же утешался живописью он.

Бехрам и рабыня

Возжелал душой однажды шах Бехрам
Поохотиться по долам и горам.
Огненнокопытного в степь коня погнал он,
И в онагра первого, выстрелив, попал он.
Вровень с Муштари звездою в небе плыл Стрелец, –
Муштари достал стрелою царственный стрелец.
Оцепили всадники поле и упрямо
Весь табун онагров гнали прямо на Бехрама.
Шах на месте, льву подобно, притаясь, стоял.
Рыжий конь от нетерпенья прядал и плясал.
С тетивы Бехрам, как ливень частый, сыпал стрелы.
Чуть пускал стрелу – вторая в воздухе свистела.
Убегающих онагров стрелы настигали,
Настигая от полета, пламенем пылали.
Если есть онагр убитый и кувшин вина,
Полная огня жаровня алчущим нужна.
Дичь степную настигали за стрелой стрела
И без промаха пронзали, словно вертела.
Даже самых быстроногих шах не пропускал,
Настигал, и мигом им он ноги подсекал.
Шах имел рабу, красою равную луне;
Ты такой красы не видел даже и во сне!
Вся – соблазн, ей имя – Смута, иначе – Фитне.
Шах в любви к Фитне веселье черпал, как в випе.
А когда она на руде, как никто, играла,
С неба вольных птиц спускаться наземь заставляла.
На пиру, после охоты, за ковшом вина
Шах Бехрам любил послушать, как поет она.
Стрелы – шахово оружье. Струны – стрелы девы.
Стрел острей в сердца вонзались сладкие напевы.
Стадо вспугнутых онагров показалось там,
Где земля сливалась с небом. И погнал Бехрам
Скакуна; как лев пустыни, яростен и рьян,
Шах летел, крутя в руке легкий свой аркан.
На кольцо он спусковое положил стрелу,
Щелкнул звонкой тетивою и пустил стрелу.
В бок онагру мчащемуся та стрела вошла,
И, целуя прах, добыча на землю легла.
За короткий срок он много дичи подстрелил;
А не стало стрел – арканом прочих изловил.
А рабыня, отвернувшись, поодаль сидела,
От похвал воздерживалась – даже не глядела.
Огорчился шах, однако до поры сдержался.
Вдруг еще онагр далеко в поле показался.
«Узкоглазая татарка! – шах промолвил ей. –
Что не смотришь, что не ценишь меткости моей?
Почему не хвалишь силу лука моего?
Иль не видит глаз твой узкий больше ничего?
Вот – онагр, он быстр на диво; как поймать его?
От крестца могу до гривы пронизать его!»
А рабыня прихотливой женщиной была,
И упрямой, и болтливой женщиной была.
Молвила: «Чтоб я дивилась меткости твоей,
Ты копытце у онагра с тонким ухом сшей».
Шах, ее насмешки слыша, гневом пламенел.
Он потребовал, подобный ветру, самострел.
И на тетиву свинцовый шарик положил.
В ухо шариком свинцовым зверю угодил.
С ревом поднял зверь копытце к уху на бегу,
Вырвать он хотел из уха жгучую серьгу.
Молнией, все осветившей, выстрел шаха был.
Он копыто зверя к уху выстрелом пришил.
Обратясь к рабыне: «Видишь?» – он спросил ее.
Та ответила: «Ты дело выполнил свое!
Ремесло тому не трудно, кто постиг его.
Тут нужна одна сноровка – только и всего.
В том, что ты сейчас копыто зверя с ухом сшил, –
Лишь уменье и привычка – не избыток сил!»
Шаха оскорбил, озлобил девушки ответ.
Гнев его блеснул секирой тем словам вослед.
Яростно ожесточилось сердце у него,
Правда злобною затмилось в сердце у него.
Властелин, помедли в гневе друга убивать,
Прежде чем ты вновь не сможешь справедливым стать.
«Дерзкую в живых оставлю – не найду покоя.
А убить! – женоубийство дело не мужское.
Лишь себя я опозорю», – думал гневный шах.
Был у шаха полководец, опытный в боях.
Шах сказал: «Покончи с нею взмахом топора –
Женщина позором стала моего двора.
Нам же дозволяет разум кровью смыть позор».
Девушку повез вельможа в область ближних гор.
Чтобы, как нагар со свечки, голову ее
С тела снять, привез рабыню он в свое жилье.
Дева, слезы проливая, молвила ему:
«Если ты не хочешь горя дому своему,
Ты беды непоправимой, мудрый, не твори.
На себя моей невинной крови не бери.
Избранный и задушевный я Бехрамов друг,
Всех рабынь ему милее я и всех супруг.
Я Бехраму услаждала на пирах досуг,
Я вернейших разделяла приближенных круг.
Див толкнул меня на шалость – дерзок и упрям…
Сгоряча, забыв про жалость, приказал Бехрам
Верную убить подругу… Ты же два-три дня
Подожди еще! Сегодня не казни меня.
Доложи царю обманно, что раба мертва.
Коль обрадуют владыку страшные слова, –
О, убей Фитне тогда же! Жизнь ей не нужна!
Если же душа Бехрама будет стеснена
Горем, то меня минует смертная беда.
Ты ж избегнешь угрызений совести тогда,
Кипарис судьбы напрасно в прах не упадет.
Хоть Фитне теперь ничтожна, но – пора придет –
За добро добром стократно возмещу тебе я!»
Молвив так, сняла рабыня ожерелье с шеи,
Семь рубинов полководцу отдала она;
Подать с целой части света – каждому цепа;
Дань с Омана за два лета – полцены ему.
Полководец внял совету мудрому тому, –
Воздержался от убийства, пощадил Фитне.
Молвил: «Будешь в этом доме ты служанкой мне.
Ни при ком Бехрама имя не упоминай.
«Наняли меня в служанки», – дворню уверяй.
Данную тебе работу честно исполняй.
О тебе ж я позабочусь – не забуду, знай!»
Тайный договор скрепили, – жизнью поклялись;
Оп от зла, она от ранней гибели спаслись.
Пред царем предстал вельможа через восемь дней.
Стал Бехрам у полководца спрашивать о ней.
Полководец молвил: «Змею я луну вручил
И за кровь ее рыданьем выкуп заплатил».
Затуманились слезами шаховы глаза,
И от сердца полководца отошла гроза.
Он имел одно поместье средь земель своих –
Сельский замок, удаленный от очей мирских.
Стройной башни над холмами высился отвес,
Омываемый волнами голубых небес.
Шестьдесят ступеней было в башенной стене,
Кровля башни подымалась к звездам и луне.
С сожаленьями своими там наедине
Постоянно находилась бедная Фитне.
В том селении корова родила телка,
Ласкового и живого принесла телка.
А Фитне телка на шею каждый день брала;
За ноги держа, на башню на себе несла.
Солнце в мир несет весну – и несет тельца,
А видал ли ты луну, что несет тельца?
Дева сребротелая, хоть и с малой силой,
Каждый день тельца на кровлю на себе вносила,
За шесть лет не покидала дела. Наконец
Стал быком шестигодовым маленький телец.
Все же дева с телом розы, легче лепестка,
Каждый день наверх вносила грузного быка.
Бык жирел, но шею ей груз не тяготил,
Потому что и у ней прибывало сил.
С полководцем тем сидела раз наедине
Узкоглазая – с душою смутною – Фитне;
И четыре крупных лала – красных, как весна,
Из ушных своих подвесок вынула она.
Молвила: «Ты самоцветы ценные продай
И, когда получишь плату, мне не возвращай;
Накупи баранов, амбры, розовой воды,
Вин, сластей, свечей, чтоб ярко осветить сады.
Из жарких и вин тончайших, амбры и сластей
Пиршественный стол воздвигни в замке для гостей.
Как приедет к нам властитель, ты встречать поди,
На колени стань пред шахом, на землю пади;
Под уздцы коня Бехрама хоть на миг возьми!
Душу распластай пред шахом – позови, прими!
Нрав хороший у Бехрама – ласковый и вольный.
Если склонится к мольбам он, будем мы довольны.
Здесь на башне, достающей кровлей небосвода,
Мы Бехраму стол поставим – молока и меда.
Если замысел удастся, то клянусь тебе:
Ожидает нас великий поворот в судьбе».
Полководец самоцветов брать не захотел,
Ибо тысячу таких же ценностей имел.
Из казны своей он денег, сколько надо, взял.
Все, потребное для пира, скоро он достал:
Яства царственные: птицу, рыбу, и барана,
И ягненка, и корицу, перцу, и шафрана,
И рейхан, и вин тончайших – украшенье пира,
Чтоб суфрэ благоухало – сласти, амбру, мирру –
Все купил, все изготовил. И остался там
Ожидать, когда на ловлю выедет Бехрам.
В дни ближайшие, с престола, юный шах
Снарядился поохотиться в горах,
Но пред тем, как дичи в поле настрелял,
Дичи собственной добычей – сам он стал.
В то селенье легкий конь его понес,
Царь увидел башню, вставшую до звезд.
Не селенье, – а прибежище услад;
Тень над тенью, веет ленью свежий сад,
Шелестит листва густая – тешит взгляд.
Шах воскликнул: «Это чье? Кто так богат?»
Чуть селения владетель это услыхал, –
Он же у Бехрамова стремени стоял, –
На колени пал, и землю он облобызал.
«Ласковый к рабам владыка! – шаху он сказал. –
Здесь моя земля. Тобою мне она дана.
Пала капля из фиала твоего вина
В дом раба, и благом стала для него она.
Коль тебе пришлась по сердцу тень и тишина
Моего угла простого, тем возвышен я!
Ты с простыми – прост. Природа – счастлива твоя.
Я молю: войди в калитку сада моего!
Старому слуге не надо больше ничего.
Вот – построил я в поместье, подаренном мне,
Башню, возносящуюся куполом к луне.
Башня эта вертоградом вся окружена.
Если шах на башне выпьет моего вина, –
Звезды прах у входа в башню будут целовать,
Ветер амброй вдоль покоев будет провевать,
Муха принесет мне меду, буйвол – молока!»
Понял шах: чистосердечны речи старика;
Молвил: «Быть по-твоему! Нынче ж я приду
Пировать после охоты у тебя в саду».
И Бехрам со свитой дальше в поле ускакал.
Приказал хозяин слугам чистить медь зеркал,
Все проверил, был порядок всюду наведен.
Словно рай, коврами кровлю изукрасил он;
Из диковинок индийских – лучшие достал,
Из китайских и румийских – лучшие достал,
И – ковер к ковру – на землю прямо разостлал,
Как песок, по ним рассыпал адамант и лал.
Вот, ловитвой насладившись, подскакал Бехрам,
И скакун хуттальский шаха прыгал по коврам,
Шах на верхнюю ступеньку лестницы встает.
Видит – купола над башней несказанный взлет.
Свод высок, – от Хаварнака он свой род ведет,
Пышностью он попирает звездный небосвод.
Уж суфрэ благоухает розовой водой,
Амброй, винами и манит сладостной едой.
И когда Бехрам свой голод сладко утолил,
Начал пир и вкруговую винный ковш пустил.
А когда он пить окончил гроздий алый сок,
Капельки росы покрыли лба его цветок.
Молвил он: «О, как радушен ты, хозяин мой!
Чудно здесь! Твой дом обилен, как ничей иной.
И настолько эта башня дивно высока,
Что арканом ей обвили шею облака.
Но на шестьдесят ступеней этой высоты
В шестьдесят годов – как станешь подыматься ты?»
Тот ответил: «Шах да будет вечным! И при нем
Кравчим гурия да будет, а Земзем – вином!
Я мужчина, я привычен к горной крутизне,
И по лестнице не диво подыматься мне.
А вот есть красавица – обликом луна,
Словно горностай султана, словно шелк нежна;
Но она быка, который двух быков грузнее,
Каждый день на башню вносит на девичьей шее.
Шестьдесят ступеней может с ношею пройти
И ни разу не присядет дух перевести.
Этот бык – не бык, а диво! То не бык, а слон!
Жира своего громаду еле тащит он;
В мире из мужчин сильнейших нет ни одного,
Кто бы мог хоть на мгновенье приподнять его;
Ну а женщина на шее этакую груду
Вносит на вершину башни, – это ли не чудо?»
Шах Бехрам от удивленья палец прикусил.
«Где ты взял такое диво? – старца он спросил. –
Это ложь! А если правда, это колдовство!
И покуда не увижу чуда твоего,
Не поверю я!» И тут же привести велел
Эту девушку; мгновенья ждать не захотел.
Вниз по лестнице хозяин быстро побежал,
Девушке, быка носящей, все пересказал.
Сребротелая все раньше знала и ждала,
И она готова с шахом встретиться была;
Одеяньями Китая стан свой облекла,
Пьянотомные нарциссы розе придала,
Обольщения сурьмою очи очертила,
Взоры сладостные тайным чарам научила.
Словно дождь под кипарисом, перлы отрясла,
В кисею плеяд луною летнею вплыла;
Плечи, как венцом, одела амброю кудрей;
Локоны черны, как негры, на щеках у ней,
Родинка у ней индуса темного темней, –
Рвутся в бой индус и негры – воинов грозней.
Маковка в венце жемчужин южной глубины,
Покрывала – словно Млечный Путь вокруг луны,
А в ушах огни рубинов и камней зеленых
Превратили в буйный рынок скопище влюбленных.
Применила семь она снадобий сполна,
И, как двухнедельная, поднялась луна.
Вот она к быку походкой легкой подошла,
Голову склонив, на шею чудище взяла,
Подняла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38