Тот сразу же навзничь рухнул на землю, а император во весь опор поскакал той же дорогой. Тут он встретил двигавшийся ему навстречу отряд кельтов, преследовавший ромейские войска. Завидев его издали, они стали сомкнутым строем, желая дать передышку коням и вместе с тем захватить Алексея и доставить его в качестве добычи Роберту. Император же, заметив, что, кроме преследующих его сзади, появились новые враги спереди, потерял всякую надежду на спасение. Однако, собравшись с духом, он высмотрел стоявшего в центре воина, которого по фигуре и блеску оружия принял за Роберта, пришпорил коня и бросился на него. Тот, со своей стороны, сделал то же самое и направил копье на императора. Сойдясь, оба воина набросились друг на друга. Император первый метким ударом поражает противника копьем, которое, пробив грудь, выходит через спину. Варвар сразу же падает на землю и, так как рана оказалась смертельной, испускает дух. Тут строй врагов расступился, и император проехал сквозь него, обретя спасение убийством этого варвара.
Кельты же, как только раненый рухнул на землю, сбежались к нему и стали хлопотать вокруг лежащего. Преследователи императора, увидев их, сошли с коней; они узнали мертвого и стали, рыдая, бить себя в грудь. Это был, однако, не Роберт, а другой знатный воин, второй после Роберта. Кельты задержались, а император продолжил дальше свой путь.
8. Ведя свой рассказ, я отчасти из-за природы истории, отчасти из-за величия самих дел забыла, что предметом повествования являются деяния моего отца. Не желая, чтобы моя история вызвала к себе недоверие, я нередко бегло говорю о своем отце, ничего не преувеличиваю и не отзываюсь с излишней горячностью о его подвигах. О, если бы я была свободна и не связана любовью к своему отцу! Я бы воспользовалась всем богатством своих сведений и показала бы, на что способна моя речь, когда ее ничто не сдерживает, и как она тяготеет к изображению прекрасного! Однако препятствием к выполнению этого желания является моя совершенно естественная любовь к отцу, ибо не хочу из пристрастия к близким давать повод подозревать меня в рассказывании басен. Посто-{154}янно вспоминая о подвигах отца, я бы выплакала всю душу и не смогла бы удержаться от скорбных монодий, повествуя об обрушившихся на него бедствиях. Но для того чтобы в этой части моего повествования не было никаких риторических прикрас, я, уподобившись бесчувственному металлу и камню, лишь бегло рассказывала о несчастиях моего отца; ими и следует мне поклясться, дабы в действительности быть и называться любящей дочерью (ведь я ничем не хуже знаменитого гомеровского юноши, произнесшего такие слова: «Нет, Агелай, я Зевсом клянусь и судьбою отцовской»). Пусть одной мне доставляют восхищение и горе отцовские страдания, а историческое повествование развивается своим чередом.
Затем кельты отправились к Роберту. Увидев, что они возвращаются с пустыми руками, он расспросил их обо всем случившемся, разразился упреками в их адрес, а командира грозил высечь и назвал его трусом и профаном в военном деле. Он считал, что этот воин должен быть наказан, за то что сам не взобрался на своем коне на скалу, не убил императора или не привел его живым. Роберт был очень мужествен и храбр, однако весьма раздражителен и желчен, с сердцем, исполненным гнева и суровости. К врагам Роберт относился таким образом: он должен был или пронзить противника копьем, или умертвить себя, перерезав, как говорится, нить своей судьбы. Тот воин, которого обвинял Роберт, очень ясно рассказал о неприступности и крутизне скалы, о том как резко поднимается она вверх и как обрывиста и опасна. Он прибавил также, что никто, ни пеший, ни конный, не может взойти на нее без божественного вмешательства; и не то что во время битвы, но и в спокойной обстановке нельзя взобраться на эту скалу. «Если ты мне не веришь, – продолжал воин, – попытайся сам или пошли своего самого храброго всадника, и тогда ты увидишь, что это невозможно. Если же кто-нибудь, с крыльями или без крыльев, умудрится взобраться на эту скалу, я согласен вынести любое наказание и быть заклеймен как трус». С ужасом и изумлением произнеся эти слова, варвар смирил гнев Роберта, чье раздражение сменилось удивлением.
Между тем император за двое суток проехал труднопроходимым путем лабиринты окрестных гор и прибыл в Охрид. По дороге он переправился через Арзен и ненадолго задержался в месте под названием Вавагора (это труднопроходимая долина). Алексей не был удручен поражением и другими несчастными последствиями битвы, его не мучила рана в голове, хотя сердце у него и разрывалось от горя за павших в битве, особенно за тех, кто храбро сражался в бою. Все мысли самодержца {155} были целиком в Диррахии, и он мучительно думал о том, что этот город остался без предводителя, так как начавшееся жестокое сражение помешало Палеологу туда вернуться. Насколько было возможно, Алексей позаботился о защите жителей города; охрану акрополя он поручил начальникам живших там выходцев из Венеции, а попечение об остальной части города – албанцу Комискорту, которому он в письме сообщил о тех мерах, которые тот должен был предпринять.
Книга V
1. Тем временем Роберт совершенно беспрепятственно захватил всю добычу и императорскую палатку и, как победитель, с гордым видом прибыл на ту самую равнину, на которой он раньше, во время осады Диррахия, стоял лагерем. После кратковременного отдыха он стал раздумывать, не попытаться ли вновь взять приступом город или же отложить осаду до следующей весны, а сейчас отправиться в Главиницу и Янину и перезимовать там, расположив все войско в горных долинах над равниной Диррахия.
Между тем защитники Диррахия (а большинство из них, как уже говорилось, были амальфитянами и венецианцами) узнали о том, что случилось с самодержцем, какая произошла резня и сколько погибло мужей; им стало известно также, что флоты ушли, а Роберт следующей весной намеревается продолжить осаду. Поэтому они думали, как спастись и что делать, дабы не навлечь на себя новые беды. Наконец, на общем собрании каждый открыто высказал свое мнение, и после обсуждения своих дел они, как им казалось, нашли выход из безвыходного положения: решили покориться Роберту и сдать ему город. Подстрекаемые одним из амальфитян, они, послушавшись его советов, отворили ворота и впустили в город Роберта. Роберт занял Диррахий. Призвав к себе воинов, он стал смотреть, кто из них ранен серьезно, а кто лишь оцарапан мечом; он узнавал, сколько воинов и какие именно пали в описанных выше сражениях. Уже наступила зима, и Роберт намеревался набрать другое наемное войско и пригласить чужеземцев, с тем чтобы весной со всеми силами выступить против императора.
Но не только кичившийся своей победой и трофеем Роберт строил планы. Побежденный и израненный в этом ужасном бою император, лишившийся стольких храбрых воинов, хотя и пребывал в страхе и унынии, тем не менее не был склонен {156} умалять свои силы, а, напротив, своим изобретательным умом искал способ отомстить весной за поражение. Оба мужа обладали даром предвидения, были предусмотрительны, искушены во всех военных хитростях, закалены во всевозможных штурмах, засадах и открытых сражениях, энергичны и храбры в рукопашных схватках; по уму и мужеству они были самыми подходящими друг для друга противниками из всех живущих на земле полководцев. Алексей ни в чем не уступал находившемуся уже в расцвете сил Роберту, который хвастался, что от его крика чуть ли не сотрясается земля и приходят в замешательство целые фаланги. Но преимуществом императора была его молодость. Говорить об этом здесь, однако, неуместно, предоставим такую возможность авторам энкомиев.
Между тем император Алексей, оправившись немного от поражения и отдохнув в Охриде, прибывает в Девол; насколько это было в его силах, он старался вновь вдохнуть силы в уцелевших в битве, измученных страданиями воинов, а остальному своему войску через разосланных повсюду послов приказал явиться в Фессалонику. Алексей на опыте знал мужество Роберта и отвагу его огромного войска, в то же время он с горечью видел, какими неискусными и трусливыми были его – мне не хочется прибавлять слово «воины», потому что эти люди были совершенно необучены и незнакомы с военным делом. Поэтому Алексей нуждался в союзниках; но без денег приобрести их было невозможно, а денег у него не было, ибо казну без всякой пользы растратил прежний император Никифор Вотаниат, двери казны тогда вообще не запирались, они были открыты для всех желающих, и ее содержимое было расхищено. Отсюда происходили и все затруднения Ромейского государства, одновременно страдающего от бессилия и бедности. Что должен был делать в этих условиях молодой император, только что взявший в свои руки кормило власти? Он мог в отчаянии бросить все на произвол судьбы и вовсе отказаться от власти, дабы его, без вины виноватого, не назвали неопытным и неискусным правителем; он мог также, повинуясь необходимости, призвать возможно большее число союзников и достать откуда-нибудь денег для расплаты с ними; он мог, наконец, созвать при помощи даров рассеянных повсюду воинов. Это внушило бы воинам еще большие надежды на будущее, побудило бы находившихся с императором к стойкости, а отсутствовавших склонило бы к возвращению; благодаря этому они с еще большим мужеством могли бы сопротивляться кельтским полчищам. Не желая совершать ничего, что бы не соответствовало и не было созвучно его военному искусству и от-{157}ваге, он решил сделать две вещи: отовсюду вызвать к себе союзников, ловко завлекая их обещаниями многочисленных даров, и попросить мать и брата достать денег и выслать их ему.
2. Последние, не найдя другого выхода, отправили для переплавки на императорский монетный двор все имевшиеся у них золотые и серебряные вещи. Первой отдала все доставшееся ей по наследству от матери и отца императрица, моя мать, которая считала, что этим поступком она побудит к тому же и остальных. Она опасалась за самодержца, видя, в каком тяжелом положении он находится. Кроме того, они взяли золото и серебро у всех тех, кто был предан императорам и был согласен добровольно, в меру своих возможностей дать денег. Часть денег они отправили союзникам, часть – самодержцу. Денег, однако, не хватило даже на самое необходимое; воины, сражавшиеся с Алексеем, просили наград. Еще более щедрой платы требовали наемники. Поэтому император, разочаровавшись в ромеях, настойчиво требовал еще денег.
Родственники Алексея оказались в затруднительном положении, наедине и совместно перебирали они различные планы. Узнав же, что Роберт вновь готовится к войне, они и вовсе пришли в отчаяние и обратили тогда свое внимание на старые законы и каноны об отчуждении священной утвари. Среди прочих законов обнаружили один, позволяющий для выкупа пленных отчуждать священную утварь святых божьих церквей (ведь им было известно, что жившие в Азии под властью варваров христиане, которым удалось избежать смерти, оскверняли себя общением с неверными). Поэтому они решили отдать в перековку и использовать для оплаты своих воинов и союзников часть давно не употреблявшейся и непригодной утвари, которая никому не была нужна и только представляла собой приманку для воров и святотатцев. После того как они решили это, севастократор Исаак явился в Великий храм божий, куда он собрал синод и все духовенство. Когда члены священного синода, восседающие рядом с патриархом, увидели его, они с удивлением спросили, зачем он явился. Исаак ответил на это: «Я пришел сказать вам, что в нынешних бедственных обстоятельствах может принести пользу и спасти войско». Вместе с тем он привел им каноны о священной утвари, находящейся без употребления, долго говорил по этому поводу и заключил свою речь следующими словами: «Я принужден принуждать тех, кого мне не хотелось бы принуждать». Он высказывал благородные мысли и, казалось, вот-вот склонит большинство на свою сторону. Однако против него выступил Метакса, который стал под бла-{158}говидными предлогами возражать Исааку и даже высмеивать его самого. Несмотря на это, мнение Исаака взяло верх. Это послужило основанием для тяжкого обвинения против императоров (я без колебаний называю Исаака невенчанным императором), которое выдвигалось тогда и выдвигается поныне.
Епископом Халкидона в то время был некий Лев, человек не слишком большого ума и учености, но весьма добродетельный, обладавший жестким и угрюмым нравом. Когда с Халкопратийских ворот снимали золотые и серебряные украшения, этот Лев выступил вперед и разразился дерзкой речью, не принимая в расчет ни государственной необходимости, ни законов относительно священной утвари. Еще более нагло и, можно сказать, необузданно он вел себя по отношению к властителю и всякий раз как прибывал в столицу, злоупотреблял его долготерпением и человеколюбием. И тогда, когда впервые самодержец выступил из царственного города против Роберта, а его родной брат севастократор Исаак с общего согласия и в соответствии с законами и правом доставал, где только возможно, деньги, этот Лев своим дерзким поведением навлек на себя гнев упомянутого брата императора.
Алексей неоднократно терпел на войне поражения, бессчетное число раз вновь нападал на кельтов и, наконец, с божьего соизволения, вернулся, увенчанный победой. Вскоре император, однако, узнал, что на него надвигается туча других врагов (я имею в виду скифов). И вот по тем же причинам начался новый сбор денег (Алексей в то время находился в столице). На этот раз Лев еще более бесстыдным образом оскорбил самодержца. Усиленному обсуждению подвергся тогда вопрос о святынях, и Лев стал учить, что мы должны почитать святые иконы не относительно, а служебно. Некоторые его доводы имели благовидные основания и были достойны человека, носившего сан епископа, другие же были совершенно неправильны, и я не знаю, приводил ли он их из вражды к императору или же по невежеству. Ведь он не мог ясно и точно высказать свою мысль, ибо был совершенно неискушен в словесности. Лев под влиянием подстрекавших его злобных людей, коих немало было тогда в государстве, стал нагло клеветать на императоров, несмотря на то что император просил его переменить свое мнение об иконах, отказаться от ненависти к нему, обещая отдать святым церквам еще более ценную утварь и сделать все необходимое для возмещения ущерба (а ведь Алексея уже освободили от вины наиболее достойные члены синода, которых приверженцы халкидонца назвали льстецами). Поэтому он был осужден и лишен должности. {159}
Нисколько не смущенный этой мерой, он не успокоился, продолжал приводить в волнение церковь и привлек к себе немалое число сторонников. Так как Лев был совершенно неукротим и неисправим, то по прошествии нескольких лет его единогласно осудили и приговорили к изгнанию. Он отправился в Созополь на Понте, где был окружен императорской заботой и вниманием; воспользоваться ими он, однако, не пожелал, по-видимому, из-за ненависти, которую питал к самодержцу. Но об этом достаточно.
3. Между тем самодержец усердно занимался обучением новобранцев (многие, узнав о его спасении, явились к Алексею). Он учил их твердо сидеть в седле, метко стрелять, искусно сражаться в полном вооружении и устраивать засады. Он также вновь отправил к германскому королю посольство во главе с Мифимном и в письме еще более настоятельно побуждал его не медлить, собрать свои войска и скорее прибыть, согласно договору, в Лонгивардию. Король должен был отвлечь силы Роберта, чтобы, таким образом, Алексей получил возможность собрать свое войско и чужеземные отряды и изгнать Роберта из Иллирика. Император сулил германскому королю многочисленные милости и уверял, что скрепит клятвой брачный союз, заключить который Алексей обещал через послов.
Распорядившись таким образом и оставив вместо себя великого доместика Бакуриани, Алексей возвращается в царственный город, для того чтобы собрать чужеземные войска и сделать все, что диктовалось временем и обстоятельствами. Тем временем манихеи Ксанта и Кулеон вместе со своим двух с половиной тысячным войском своевольно возвратились домой. Самодержец неоднократно посылал за ними, они обещали вернуться, но откладывали свой приход. Император настаивал, сулил им в письмах дары и титулы, но они так и не явились к нему.
Пока император занимался приготовлениями к походу против Роберта, к Алексею явился вестник с сообщением, что германский король уже готов вступить в Лонгивардию. Роберт оказался в затруднительном положении и раздумывал, что ему предпринять. Отправляясь в Иллирик, Роберт оставил своим преемником Рожера, младшему же сыну – Боэмунду – еще не дал в управление никакой страны;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67