Да они не первые и не последние. Это почти обязательная школа для тех, кто готовится царствовать. Все это доказывает, что наш наследник – нормальный человек и живет соответственно.
– Но может разразиться скандал, – возразил Шепс, которого не убедили эти доводы.
Блюм рассмеялся снова.
– Никто лучше хозяев Хофбурга не умеет тушить скандалы. Они не первоклашки. Пусть наш друг забавляется в свое удовольствие, пока МОЛОД… gaudeamus igitur juvenes dum sumus, – пропел старик. – А так как у нас есть возможность быть все время в курсе дел, последим за ним, чтобы кто-нибудь нежелательный не втерся к нему в доверие. Пока он ограничивается тем, что ужинает с молоденькими красотками, опасность невелика. А вот если он попадет под каблук какой-нибудь ловкой женщины, тогда забьем тревогу… Он никогда не беседовал с вами о своей частной жизни?
– Никогда, да я того и не желаю. Это опасная почва, на которую я бы не рискнул ступить.
– Попытайтесь все же узнать при случае. Когда вы рассчитываете его увидеть?
– Завтра он едет в Будапешт, а по возвращении назначит мне встречу… Ах, эти свидания в Хофбурге, с какой радостью, но одновременно с каким страхом я иду на них… Представьте себе, какой страшный шум поднялся бы, если бы меня встретили и узнали. Но принц – ловкий человек, да и я каждый раз принимаю все меры предосторожности. В следующую встречу надену темные очки…
II
ХОФБУРГ
Почему в облике королевских дворцов нередко проглядывает нечто печальное? Быть может, дело в обезличенности и монотонности фасадов, которые надежно скрывают проходящую там жизнь? Или в повторяющейся череде одинаковых окон, считающейся признаком высокого искусства? Или в отсутствии всякой фантазии и малейшей индивидуальности? Кто знает? Хофбург, где воспитывался и жил Рудольф, был, возможно, одним из самых сумрачных королевских дворцов Европы. Все комнаты его выходили в более или менее просторные внутренние дворы без единого деревца, без единого цветка, без зелени. Сюда не проникал ветер, не залетали птицы, и, так как ни одно окно не открывалось и никто не бросал им крошек, даже вездесущие воробьи никогда не оживляли своим писком высокие стены Хофбурга.
Жизнь, которую вели его августейшие обитатели, не могла ни развеселить, ни украсить дворец. Император и императрица занимали два апартамента, выходивших окнами во двор, названный Франценсплацем. Комнаты императора, куда попадали через большую дверь под аркой, ведущей к Михаелерплацу, представляли собой анфиладу схожих салонов, отделанных белыми с золотом деревянными резными панелями в стиле рококо, с тяжелой мебелью, украшенной преимущественно золотой отделкой. В углу каждой комнаты стояла большая фаянсовая печь, от которой исходило умеренное и постоянное тепло. В апартаментах имелись также: салон для адъютантов; два – для посетителей высокого ранга, допущенных к высочайшей аудиенции; личный кабинет императора с двумя окнами, в нем стояли конторка и обычный письменный стол; спальня с узкой медной кроватью; еще один салон с окнами, обращенными на юг, который замыкал это крыло дворца.
Под прямым углом и не совсем на том же уровне располагались апартаменты императрицы. Лестница в четыре ступени соединяла их с комнатами императрицы. Из спальни был проход в салон для приемов, затем в салон придворных дам и столовую, меблировка которых отличалась большим вкусом и изяществом, чем императорские покои. Но все помещения были таких огромных размеров, что ни цветы, ни иные растения, их украшавшие, не могли придать им более интимный и приятный вид. В противоположной стороне дворца находились помещения для больших приемов, покои эрцгерцогов и гостей.
Императору исполнилось пятьдесят восемь лет. Жизнь, наполненная нелегкими обязанностями, преждевременно его состарила. Волосы побелели, а лоб и макушка были совершенно лысыми. Лицо покрылось морщинами, а нос стал казаться еще крупнее. Однако он сохранял легкость движений, имел длинные и худые ноги всадника. Теперь у него появились привычки старого бюрократа: выработался вкус к ежедневной, методичной и регулярной работе, он ни на кого не полагался в делах, которые считал своей прерогативой. Рано ложась спать, он уже на заре погружался в досье, и полуночники, проходившие зимой через Франценсплац, видели, как уже в пять утра освещалось окно в императорских апартаментах. Лампу ставили на письменный стол одной из комнат Франца Иосифа, и дежурный адъютант – который, возможно, только что возвратясь с бала, так и не ложился, – выслушивал, склонясь в поклоне, приказы Его Величества. Летом император принимался за работу – чаще всего он жил в Шенбрунне – с четырех утра. Он тщательнейшим образом изучал документы, которые приносили ему по очереди то адъютант, то начальник какой-либо из служб, внимательно прочитывал каждую страницу и неторопливо ставил свою подпись внизу официальной бумаги. Чаще всего он работал, стоя за конторкой у окна.
В более поздние утренние часы приходили то премьер-министр, то специально вызванный министр или префект полиции и обязательно каждый день высшие офицеры – начальник его военного кабинета и начальник генерального штаба. Будучи прежде всего солдатом, он самым незначительным вещам, касавшимся армии, придавал первостепенное значение. Затем начинались частные аудиенции, как правило, немногочисленные и короткие. Император принимал допущенных к августейшей аудиенции лиц с большой простотой, но без всякой фамильярности, в каких бы отношениях с приглашенными он ни состоял. Это искусство держать людей на расстоянии, не обнаруживая при этом высокомерия и не прибегая к лицедейству, являлось отличительной чертой Франца Иосифа. Он производил впечатление доброго человека, но ни на йоту не отступал от раз и навсегда установленных, разработанных им до мельчайших деталей правил. Глава дома Габсбургов, он руководил своей семьей на диктаторский манер и так же искусно управлял эрцгерцогами, как капрал солдатами. Ему была свойственна такая строгая пунктуальность, что посетители всегда приходили на четверть часа раньше из-за боязни опоздать. Если он собирался на официальную церемонию, накануне в конюшни поступал приказ заранее проделать предполагаемый путь в карете тем же аллюром, что и на императорских лошадях, и замерить время пути.
Точно так же протекали дни и в Шенбрунне, летней императорской резиденции. Император покидал свой дворец только для того, чтобы принять участие в официальных церемониях, на которых он считал нужным присутствовать, в военных маневрах или в охоте и поездках по государствам, входившим в его империю. Иногда в Хофбурге устраивали прием – обед в честь иностранного гостя или бал для местной знати. Все эти празднества проходили, согласно самому строгому придворному этикету, по испанскому образцу: на них приглашались в соответствии с тщательно отработанным порядком старшинства лишь те, кто мог доказать свое высокое происхождение до шестнадцатого колена. Любили рассказывать, даже с некоторым оттенком тщеславия, анекдот о великом русском князе, который, будучи на придворном балу в Будапеште, попросил, чтобы ему представили жену его друга, командующего австро-венгерской армией. Ему вынуждены были сказать, что эта дама, хотя из весьма достойной семьи, не принадлежит по рождению к высшему свету и, несмотря на высокий пост своего мужа, не имеет никакой возможности быть принятой ко двору.
Так проходила жизнь императора, жизнь достаточно монотонная и еще более тягостная из-за лежавшей на его плечах ответственности. Он был единственным повелителем двойной монархии, он один должен был решать наисложнейшие проблемы десяти государств, состоявших из отдельных частиц и кусочков, где происходили яростные столкновения различных национальных и партийных интересов, где личное противостояние противников усугублялось принадлежностью к различным нациям. Для этих народов он был живым связующим звеном империи.
Наследственный инстинкт царствования, врожденный и острый вкус к политической игре компенсировали далеко не блестящие личные свойства этой натуры. Он справлялся со своими тяжелыми и изнуряющими обязанностями с немалой ловкостью, которая иногда вызывала удивление самых одаренных государственных мужей. Но к концу дня он чувствовал себя настолько уставшим, что впадал в прострацию, и ничто больше не доставляло ему удовольствия. Воображением он никогда не отличался. Как только покидал свой кабинет, не находил, чем бы заняться, бродил, скучая, по Хофбургу или отправлялся поскакать верхом в Пратер.
Женился он по любви, довольно романтически, на совсем молоденькой девушке, своей кузине Элизабет, дочери герцога Максимилиана Баварского. Ей было пятнадцать лет, когда он влюбился в нее с первого взгляда. Но из-за неловкости и эгоизма не сумел вызвать ответного чувства. Она обладала той красотой, к которой по редкому, но все же не единичному совпадению, подходит эпитет „царственной“. Восхитительное сложение, гордая осанка, божественная походка, благородного овала лицо, огромные темные глаза, чуть высокий лоб, прямые брови, нечто величественное во взгляде и самые прекрасные на свете волосы – такой она предстала в шестнадцать лет перед ослепленными жителями Вены, подобно Диане, спустившейся на землю. Но она была еще ребенком.
Элизабет происходила из меланхоличного, но в то же время пылкого рода Виттельсбахов. Увлекающаяся искусством, склонная к одиночеству, она скоро почувствовала, что почести официального мира не смогут утолить потребности ее души. Она понемногу отдалилась от Франца Иосифа, который был неспособен ее понять. Можно сказать с уверенностью, что, как только Элизабет стала сама собой, исчезла и сердечная привязанность между супругами. Она служила ему в той же мере, в какой и он зависел от нее, так как понимала повинности ранга, на который он поднял ее, хотя и жалела, что судьба вознесла ее так высоко.
Когда родился Рудольф, она сочла, что выполнила свой долг по отношению к императору и монархии, дав им наследника. Отныне Элизабет все реже появлялась на дворцовых церемониях. Она погибала в ледяной атмосфере Хофбурга. Как могла она выносить его мертвящую скуку, поверхностность, пустячность, условность, которые регламентировали каждый ее жест, каждое ее слово? Императрица мечтала о свободной и прекрасной жизни, о возможности всестороннего развития души и тела, о путешествиях верхом, о чтении „Одиссеи“, о физических упражнениях и общении через книги с великими людьми прошлого и настоящего. Она обладала оригинальным и смелым вкусом. Почти единственная в Германии она увлекалась лирическими стихами и сарказмами Генриха Гейне. Императрица любила природу, небо в облаках, тишину лесов, жалобу ветра, шепот вод, все истинные голоса земли. Но можно ли было услышать их сквозь толстые стены Хофбурга? Излишне крупные уши императора были лучше приспособлены к тому, чтобы внимать чтению доклада.
В Вене, в испанском манеже, который располагался внутри дворца, Элизабет демонстрировала такую высокую школу верховой езды, что ей завидовали самые опытные профессиональные наездницы. Для нее готовили несколько самых прекрасных лошадей из имперских конюшен породы „Изабель“, которые вели происхождение по прямой линии от коней Карла V. Но она предпочитала скакать по полям и лесам в сопровождении одного лишь берейтора. Лучшим временем в году для нее было короткое пребывание в замке Геделле, в лесах северной Венгрии. Минимум официальщины. Ничего не разделяло ее с природой. Ссылаясь на состояние здоровья, которое временами действительно вызывало беспокойство, императрица покидала Австрию, жила на Мадере, на Корфу, на юге Франции, в Англии и Нормандии.
В Хофбурге ей не удавалось избегать императора. Как только у него случался свободный момент в перерыве между двумя аудиенциями, он приходил к ней. Она слышала, как его сапоги скрипят на четырех ступенях лестницы, разделявшей их апартаменты. Он входил, она уже едва выносила его гибкую походку старого офицера. Он начинал говорить, и один его голос, глухой, невыразительный, без всяких модуляций – он следил за тем, чтобы никогда не повышать тона, – уже внушал императрице непреодолимую скуку. Однако она ничем себя не выдавала. Покорно слушала, как муж обсуждает даты тех или иных поездок, рассказывает услышанный анекдот или жалуется на непрекращающиеся хлопоты, которые доставляло ему управление огромной империей, монархией Габсбургов, где соседствовало и враждовало сорок миллионов человек различных наций. Она терпеливо внимала мужу, никогда не показывала своего настроения, проявляла интерес, делилась своими соображениями, если он в таковых нуждался. Когда император покидал ее, она возобновляла прерванное чтение, поэму Генриха Гейне или только что вышедший роман Достоевского, переносилась на набережную Невы или в село Степанчиково к Фоме Фомичу. Эти персонажи были для нее реальнее, чем камергеры в золотых ливреях, которые склонялись, когда она проходила через салоны Хофбурга.
Императрица часто отсутствовала. Даже в Вене она принимала ограниченное участие в каждодневной жизни своего мужа. В общем, он вызывал у нее скуку, но в это же время и жалость. Она видела в нем мученика поневоле, прикованного к тяжелым, неизбывным заботам, всю меру суетности которых она не могла не чувствовать. Вот тогда-то, за несколько лет до того момента, с которого начался этот рассказ, и пришла ей в голову необычная идея. Она решила найти подругу для стареющего императора, нуждавшегося в развлечениях в свободные часы. „Ему нужна молодая женщина, с которой он мог бы расслабиться и забыть о бремени власти, какая-нибудь здоровая и свежая хохотушка“, – говорила она себе.
Но как найти женщину, которая будет знать свое место, не пустится в интриги и не станет орудием заговора? Задача казалась неразрешимой, тем более внутри дворцового круга. Каждый здесь проникнут честолюбием, желанием успеть. Буржуазные круги императрице не были известны. Оставался аристократический мир, всегда благожелательно принимаемый Веной, вхожий во многих случаях в высшее общество. Императрица вспомнила об одной актрисе Бургтеатра, которую ей представили во время благотворительного праздника. О мадам Шратт говорили много хорошего. Она была молода, красива, с живым характером. Императрица пригласила ее к себе и нашла очаровательной. Она устроила так, чтобы та встретилась с императором. Простота, естественность, красота мадам Шратт завоевали сердца обоих супругов.
По-видимому, императрица хорошо разбиралась в людях. Мадам Шратт стала близкой подругой императора и оставалась ею более тридцати лет, до самого конца. Он видел ее ежедневно то в Хофбурге, у себя или у своей жены, то у нее дома, в квартире, которую купил ей в двух шагах от дворца по улице Картнер Ринг, – там он проводил пару часов каждый вечер. Часто по утрам мадам Шратт приходила к императрице; настоящая дружба связывала этих двух женщин. Удивительно, что ни разу императрица не пожалела о своем выборе, ни разу мадам Шратт не сделала попытки вмешаться в то, что ее не касалось, или последовать совету людей, желавших воспользоваться ее влиянием. Она умела слушать императора и настолько завоевала его доверие, что он говорил с ней свободно на любую тему. Она умела позабавить и развлечь этого скучающего человека, она восхищалась им, была влюблена в него.
Так в этом старинном дворце между тремя столь непохожими людьми сложились отношения любви, дружбы и взаимного уважения, превратившие этот тройственный союз – если учесть безмерно высокое положение двух его участников и низкое происхождение третьего, если оценить то, что все они сумели смириться со многим и принести на общий алтарь самое лучшее и сокровенное, что было в них, – в нечто, никогда невиданное дотоле в мире и неповторимое, ставшее возможным только в живой и легкой атмосфере венской жизни.
Избавившись от мучившей ее заботы, императрица все более охотно и беззаветно предавалась тому, что влекло ее больше всего на свете, – одиночеству и мечтам. Разве не принадлежала она к тому королевскому роду, который поставлял не столько солдат и завоевателей, сколько принцев, исполненных смятения, уклонявшихся от всякого действия, влюбленных в искусства, во все, что позволяет вырваться из обыденного мира, но одновременно и неумных в своих страстях, отдававшихся им беспредельно, вплоть до потери рассудка. Она была из их породы. Она так же желала бежать от своей судьбы. Дети не привязывали ее к семейному кругу, в нем она чувствовала себя неуютно. Две ее дочери ни в чем не походили на мать. С головы до ног они были Габсбургами. Но Рудольф, полный очарования и рыцарства, независимый и гордый, был кровь от крови матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Но может разразиться скандал, – возразил Шепс, которого не убедили эти доводы.
Блюм рассмеялся снова.
– Никто лучше хозяев Хофбурга не умеет тушить скандалы. Они не первоклашки. Пусть наш друг забавляется в свое удовольствие, пока МОЛОД… gaudeamus igitur juvenes dum sumus, – пропел старик. – А так как у нас есть возможность быть все время в курсе дел, последим за ним, чтобы кто-нибудь нежелательный не втерся к нему в доверие. Пока он ограничивается тем, что ужинает с молоденькими красотками, опасность невелика. А вот если он попадет под каблук какой-нибудь ловкой женщины, тогда забьем тревогу… Он никогда не беседовал с вами о своей частной жизни?
– Никогда, да я того и не желаю. Это опасная почва, на которую я бы не рискнул ступить.
– Попытайтесь все же узнать при случае. Когда вы рассчитываете его увидеть?
– Завтра он едет в Будапешт, а по возвращении назначит мне встречу… Ах, эти свидания в Хофбурге, с какой радостью, но одновременно с каким страхом я иду на них… Представьте себе, какой страшный шум поднялся бы, если бы меня встретили и узнали. Но принц – ловкий человек, да и я каждый раз принимаю все меры предосторожности. В следующую встречу надену темные очки…
II
ХОФБУРГ
Почему в облике королевских дворцов нередко проглядывает нечто печальное? Быть может, дело в обезличенности и монотонности фасадов, которые надежно скрывают проходящую там жизнь? Или в повторяющейся череде одинаковых окон, считающейся признаком высокого искусства? Или в отсутствии всякой фантазии и малейшей индивидуальности? Кто знает? Хофбург, где воспитывался и жил Рудольф, был, возможно, одним из самых сумрачных королевских дворцов Европы. Все комнаты его выходили в более или менее просторные внутренние дворы без единого деревца, без единого цветка, без зелени. Сюда не проникал ветер, не залетали птицы, и, так как ни одно окно не открывалось и никто не бросал им крошек, даже вездесущие воробьи никогда не оживляли своим писком высокие стены Хофбурга.
Жизнь, которую вели его августейшие обитатели, не могла ни развеселить, ни украсить дворец. Император и императрица занимали два апартамента, выходивших окнами во двор, названный Франценсплацем. Комнаты императора, куда попадали через большую дверь под аркой, ведущей к Михаелерплацу, представляли собой анфиладу схожих салонов, отделанных белыми с золотом деревянными резными панелями в стиле рококо, с тяжелой мебелью, украшенной преимущественно золотой отделкой. В углу каждой комнаты стояла большая фаянсовая печь, от которой исходило умеренное и постоянное тепло. В апартаментах имелись также: салон для адъютантов; два – для посетителей высокого ранга, допущенных к высочайшей аудиенции; личный кабинет императора с двумя окнами, в нем стояли конторка и обычный письменный стол; спальня с узкой медной кроватью; еще один салон с окнами, обращенными на юг, который замыкал это крыло дворца.
Под прямым углом и не совсем на том же уровне располагались апартаменты императрицы. Лестница в четыре ступени соединяла их с комнатами императрицы. Из спальни был проход в салон для приемов, затем в салон придворных дам и столовую, меблировка которых отличалась большим вкусом и изяществом, чем императорские покои. Но все помещения были таких огромных размеров, что ни цветы, ни иные растения, их украшавшие, не могли придать им более интимный и приятный вид. В противоположной стороне дворца находились помещения для больших приемов, покои эрцгерцогов и гостей.
Императору исполнилось пятьдесят восемь лет. Жизнь, наполненная нелегкими обязанностями, преждевременно его состарила. Волосы побелели, а лоб и макушка были совершенно лысыми. Лицо покрылось морщинами, а нос стал казаться еще крупнее. Однако он сохранял легкость движений, имел длинные и худые ноги всадника. Теперь у него появились привычки старого бюрократа: выработался вкус к ежедневной, методичной и регулярной работе, он ни на кого не полагался в делах, которые считал своей прерогативой. Рано ложась спать, он уже на заре погружался в досье, и полуночники, проходившие зимой через Франценсплац, видели, как уже в пять утра освещалось окно в императорских апартаментах. Лампу ставили на письменный стол одной из комнат Франца Иосифа, и дежурный адъютант – который, возможно, только что возвратясь с бала, так и не ложился, – выслушивал, склонясь в поклоне, приказы Его Величества. Летом император принимался за работу – чаще всего он жил в Шенбрунне – с четырех утра. Он тщательнейшим образом изучал документы, которые приносили ему по очереди то адъютант, то начальник какой-либо из служб, внимательно прочитывал каждую страницу и неторопливо ставил свою подпись внизу официальной бумаги. Чаще всего он работал, стоя за конторкой у окна.
В более поздние утренние часы приходили то премьер-министр, то специально вызванный министр или префект полиции и обязательно каждый день высшие офицеры – начальник его военного кабинета и начальник генерального штаба. Будучи прежде всего солдатом, он самым незначительным вещам, касавшимся армии, придавал первостепенное значение. Затем начинались частные аудиенции, как правило, немногочисленные и короткие. Император принимал допущенных к августейшей аудиенции лиц с большой простотой, но без всякой фамильярности, в каких бы отношениях с приглашенными он ни состоял. Это искусство держать людей на расстоянии, не обнаруживая при этом высокомерия и не прибегая к лицедейству, являлось отличительной чертой Франца Иосифа. Он производил впечатление доброго человека, но ни на йоту не отступал от раз и навсегда установленных, разработанных им до мельчайших деталей правил. Глава дома Габсбургов, он руководил своей семьей на диктаторский манер и так же искусно управлял эрцгерцогами, как капрал солдатами. Ему была свойственна такая строгая пунктуальность, что посетители всегда приходили на четверть часа раньше из-за боязни опоздать. Если он собирался на официальную церемонию, накануне в конюшни поступал приказ заранее проделать предполагаемый путь в карете тем же аллюром, что и на императорских лошадях, и замерить время пути.
Точно так же протекали дни и в Шенбрунне, летней императорской резиденции. Император покидал свой дворец только для того, чтобы принять участие в официальных церемониях, на которых он считал нужным присутствовать, в военных маневрах или в охоте и поездках по государствам, входившим в его империю. Иногда в Хофбурге устраивали прием – обед в честь иностранного гостя или бал для местной знати. Все эти празднества проходили, согласно самому строгому придворному этикету, по испанскому образцу: на них приглашались в соответствии с тщательно отработанным порядком старшинства лишь те, кто мог доказать свое высокое происхождение до шестнадцатого колена. Любили рассказывать, даже с некоторым оттенком тщеславия, анекдот о великом русском князе, который, будучи на придворном балу в Будапеште, попросил, чтобы ему представили жену его друга, командующего австро-венгерской армией. Ему вынуждены были сказать, что эта дама, хотя из весьма достойной семьи, не принадлежит по рождению к высшему свету и, несмотря на высокий пост своего мужа, не имеет никакой возможности быть принятой ко двору.
Так проходила жизнь императора, жизнь достаточно монотонная и еще более тягостная из-за лежавшей на его плечах ответственности. Он был единственным повелителем двойной монархии, он один должен был решать наисложнейшие проблемы десяти государств, состоявших из отдельных частиц и кусочков, где происходили яростные столкновения различных национальных и партийных интересов, где личное противостояние противников усугублялось принадлежностью к различным нациям. Для этих народов он был живым связующим звеном империи.
Наследственный инстинкт царствования, врожденный и острый вкус к политической игре компенсировали далеко не блестящие личные свойства этой натуры. Он справлялся со своими тяжелыми и изнуряющими обязанностями с немалой ловкостью, которая иногда вызывала удивление самых одаренных государственных мужей. Но к концу дня он чувствовал себя настолько уставшим, что впадал в прострацию, и ничто больше не доставляло ему удовольствия. Воображением он никогда не отличался. Как только покидал свой кабинет, не находил, чем бы заняться, бродил, скучая, по Хофбургу или отправлялся поскакать верхом в Пратер.
Женился он по любви, довольно романтически, на совсем молоденькой девушке, своей кузине Элизабет, дочери герцога Максимилиана Баварского. Ей было пятнадцать лет, когда он влюбился в нее с первого взгляда. Но из-за неловкости и эгоизма не сумел вызвать ответного чувства. Она обладала той красотой, к которой по редкому, но все же не единичному совпадению, подходит эпитет „царственной“. Восхитительное сложение, гордая осанка, божественная походка, благородного овала лицо, огромные темные глаза, чуть высокий лоб, прямые брови, нечто величественное во взгляде и самые прекрасные на свете волосы – такой она предстала в шестнадцать лет перед ослепленными жителями Вены, подобно Диане, спустившейся на землю. Но она была еще ребенком.
Элизабет происходила из меланхоличного, но в то же время пылкого рода Виттельсбахов. Увлекающаяся искусством, склонная к одиночеству, она скоро почувствовала, что почести официального мира не смогут утолить потребности ее души. Она понемногу отдалилась от Франца Иосифа, который был неспособен ее понять. Можно сказать с уверенностью, что, как только Элизабет стала сама собой, исчезла и сердечная привязанность между супругами. Она служила ему в той же мере, в какой и он зависел от нее, так как понимала повинности ранга, на который он поднял ее, хотя и жалела, что судьба вознесла ее так высоко.
Когда родился Рудольф, она сочла, что выполнила свой долг по отношению к императору и монархии, дав им наследника. Отныне Элизабет все реже появлялась на дворцовых церемониях. Она погибала в ледяной атмосфере Хофбурга. Как могла она выносить его мертвящую скуку, поверхностность, пустячность, условность, которые регламентировали каждый ее жест, каждое ее слово? Императрица мечтала о свободной и прекрасной жизни, о возможности всестороннего развития души и тела, о путешествиях верхом, о чтении „Одиссеи“, о физических упражнениях и общении через книги с великими людьми прошлого и настоящего. Она обладала оригинальным и смелым вкусом. Почти единственная в Германии она увлекалась лирическими стихами и сарказмами Генриха Гейне. Императрица любила природу, небо в облаках, тишину лесов, жалобу ветра, шепот вод, все истинные голоса земли. Но можно ли было услышать их сквозь толстые стены Хофбурга? Излишне крупные уши императора были лучше приспособлены к тому, чтобы внимать чтению доклада.
В Вене, в испанском манеже, который располагался внутри дворца, Элизабет демонстрировала такую высокую школу верховой езды, что ей завидовали самые опытные профессиональные наездницы. Для нее готовили несколько самых прекрасных лошадей из имперских конюшен породы „Изабель“, которые вели происхождение по прямой линии от коней Карла V. Но она предпочитала скакать по полям и лесам в сопровождении одного лишь берейтора. Лучшим временем в году для нее было короткое пребывание в замке Геделле, в лесах северной Венгрии. Минимум официальщины. Ничего не разделяло ее с природой. Ссылаясь на состояние здоровья, которое временами действительно вызывало беспокойство, императрица покидала Австрию, жила на Мадере, на Корфу, на юге Франции, в Англии и Нормандии.
В Хофбурге ей не удавалось избегать императора. Как только у него случался свободный момент в перерыве между двумя аудиенциями, он приходил к ней. Она слышала, как его сапоги скрипят на четырех ступенях лестницы, разделявшей их апартаменты. Он входил, она уже едва выносила его гибкую походку старого офицера. Он начинал говорить, и один его голос, глухой, невыразительный, без всяких модуляций – он следил за тем, чтобы никогда не повышать тона, – уже внушал императрице непреодолимую скуку. Однако она ничем себя не выдавала. Покорно слушала, как муж обсуждает даты тех или иных поездок, рассказывает услышанный анекдот или жалуется на непрекращающиеся хлопоты, которые доставляло ему управление огромной империей, монархией Габсбургов, где соседствовало и враждовало сорок миллионов человек различных наций. Она терпеливо внимала мужу, никогда не показывала своего настроения, проявляла интерес, делилась своими соображениями, если он в таковых нуждался. Когда император покидал ее, она возобновляла прерванное чтение, поэму Генриха Гейне или только что вышедший роман Достоевского, переносилась на набережную Невы или в село Степанчиково к Фоме Фомичу. Эти персонажи были для нее реальнее, чем камергеры в золотых ливреях, которые склонялись, когда она проходила через салоны Хофбурга.
Императрица часто отсутствовала. Даже в Вене она принимала ограниченное участие в каждодневной жизни своего мужа. В общем, он вызывал у нее скуку, но в это же время и жалость. Она видела в нем мученика поневоле, прикованного к тяжелым, неизбывным заботам, всю меру суетности которых она не могла не чувствовать. Вот тогда-то, за несколько лет до того момента, с которого начался этот рассказ, и пришла ей в голову необычная идея. Она решила найти подругу для стареющего императора, нуждавшегося в развлечениях в свободные часы. „Ему нужна молодая женщина, с которой он мог бы расслабиться и забыть о бремени власти, какая-нибудь здоровая и свежая хохотушка“, – говорила она себе.
Но как найти женщину, которая будет знать свое место, не пустится в интриги и не станет орудием заговора? Задача казалась неразрешимой, тем более внутри дворцового круга. Каждый здесь проникнут честолюбием, желанием успеть. Буржуазные круги императрице не были известны. Оставался аристократический мир, всегда благожелательно принимаемый Веной, вхожий во многих случаях в высшее общество. Императрица вспомнила об одной актрисе Бургтеатра, которую ей представили во время благотворительного праздника. О мадам Шратт говорили много хорошего. Она была молода, красива, с живым характером. Императрица пригласила ее к себе и нашла очаровательной. Она устроила так, чтобы та встретилась с императором. Простота, естественность, красота мадам Шратт завоевали сердца обоих супругов.
По-видимому, императрица хорошо разбиралась в людях. Мадам Шратт стала близкой подругой императора и оставалась ею более тридцати лет, до самого конца. Он видел ее ежедневно то в Хофбурге, у себя или у своей жены, то у нее дома, в квартире, которую купил ей в двух шагах от дворца по улице Картнер Ринг, – там он проводил пару часов каждый вечер. Часто по утрам мадам Шратт приходила к императрице; настоящая дружба связывала этих двух женщин. Удивительно, что ни разу императрица не пожалела о своем выборе, ни разу мадам Шратт не сделала попытки вмешаться в то, что ее не касалось, или последовать совету людей, желавших воспользоваться ее влиянием. Она умела слушать императора и настолько завоевала его доверие, что он говорил с ней свободно на любую тему. Она умела позабавить и развлечь этого скучающего человека, она восхищалась им, была влюблена в него.
Так в этом старинном дворце между тремя столь непохожими людьми сложились отношения любви, дружбы и взаимного уважения, превратившие этот тройственный союз – если учесть безмерно высокое положение двух его участников и низкое происхождение третьего, если оценить то, что все они сумели смириться со многим и принести на общий алтарь самое лучшее и сокровенное, что было в них, – в нечто, никогда невиданное дотоле в мире и неповторимое, ставшее возможным только в живой и легкой атмосфере венской жизни.
Избавившись от мучившей ее заботы, императрица все более охотно и беззаветно предавалась тому, что влекло ее больше всего на свете, – одиночеству и мечтам. Разве не принадлежала она к тому королевскому роду, который поставлял не столько солдат и завоевателей, сколько принцев, исполненных смятения, уклонявшихся от всякого действия, влюбленных в искусства, во все, что позволяет вырваться из обыденного мира, но одновременно и неумных в своих страстях, отдававшихся им беспредельно, вплоть до потери рассудка. Она была из их породы. Она так же желала бежать от своей судьбы. Дети не привязывали ее к семейному кругу, в нем она чувствовала себя неуютно. Две ее дочери ни в чем не походили на мать. С головы до ног они были Габсбургами. Но Рудольф, полный очарования и рыцарства, независимый и гордый, был кровь от крови матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17