Снорри тоже заболел, и его положили в постель вместе с матерью. А Гудрид лежала словно в бреду, чувствуя рядом исхудавшее тельце сына, да еще кругленького Торбьёрна, когда его приносили к матери для кормления.
Однажды утром, проснувшись, Гудрид испытывала только одно желание: чтобы унялась колющая боль в ухе. Медленно открыв глаза, она увидела рядом Карлсефни: он стоял возле кровати, одетый в зимнюю одежду, и лицо у него было озабоченное.
– Гудрид, Эльфрид только что известила меня, что одна служанка на Рябиновом Хуторе вчера лишилась своего младенца, но грудь ее переполнена молоком. А наш голодный Торбьёрн, того и гляди высосет из тебя последние силы… Ради тебя и него самого я думаю отправить мальчика на Рябиновый Хутор.
Гудрид знала, что Карлсефни прав, но не смогла удержать горячих слез, брызнувших из воспаленных глаз.
– Я уверена, что скоро мне станет лучше…
– Конечно же, так оно и будет, и дело пойдет на лад еще быстрее, если тебе не придется кормить малыша.
Гудрид отправилась на Рябиновый Хутор сразу после весеннего равноденствия. Прошло уже шесть недель с тех пор, как она отняла Торбьёрна от груди, и теперь она впервые ехала навестить сына. В воздухе пахло весной, и в высоком голубом небе раздавалось веселое чириканье воробьев.
Торбьёрн уже вовсю топал ножками. Когда в горницу вошла Гудрид, он убежал к кормилице и спрятал лицо в складках ее платья. Та добродушно погладила его по головке широкой, шершавой ладонью, и продолжала отбивать вяленую рыбу, а Гудрид села рядом и терпеливо ждала, словно сын ее был пугливым щенком, не приученным к новым хозяевам. Торбьёрн пару раз исподтишка взглянул на мать и наконец дал привлечь себя в объятия.
Гудрид гладила нежные, светлые волосики ребенка, которые начали уже курчавиться, как у Карлсефни, и в глазах у нее показались слезы. Желание Торунн сбылось: Торбьёрн рос на Рябиновом Хуторе. Накануне вечером Карлсефни поведал ей, что Оттар попросил отдать ему на воспитание мальчика. И как бы часто теперь они с Карлсефни ни навещали Торбьёрна, как бы часто он сам ни приезжал в Глаумбер, клин между ними уже был вбит, и ничего теперь поделать было нельзя.
Снорри со своим псом Гудмундом не раз наведывались на Рябиновый Хутор ранней весной, чтобы навестить Торбьёрна и полакомиться вкусными кусочками, приготовленными для них Эльфрид. Скегги-Тору провести было не так-то легко: она охраняла съестные припасы в Глаумбере еще с большим рвением, нежели сама Гудрид, ибо она была старше и хорошо помнила, как косил голод исландцев еще до рождения Гудрид.
Как и другие бонды в округе, Карлсефни пережил падеж скота, но потом коровы его отелились, да и приплод ягнят вырос, так что тяжкий год канул в забвение. Как обычно, молодежь отправилась в горы запасаться на зиму мхом и лишайником, а бонды чистили своих коней и упряжь, готовясь к альтингу. Однажды Гудрид сидела перед домом и шила. Карлсефни, подойдя к ней, сказал:
– Не новая ли это сорочка для альтинга?
Гудрид быстро вскинула глаза и, покраснев, ответила:
– У меня есть праздничный наряд для такого случая… Ты берешь меня с собой?
– А ты думаешь, я могу оставить тебя?
– Нет! – радостно воскликнула Гудрид. – Нет, я хочу поехать с тобой!
Дядя Торгейр умер, а тетя Арнора страдала от боли в суставах и потому не выходила из дома, но Ингвиль, наверное, приедет на альтинг со своим мужем… И может быть, она приедет туда верхом на Снефрид! Когда Гудрид упомянула об этом Карлсефни, тот довольно улыбнулся.
– Разве я не рассказывал тебе? Снефрид продали одному бонду, на севере Вамма, ибо после твоего отъезда из Исландии никакая сила не могла заставить ее двинуться на восток дальше Будира. Она упиралась как могла, и ни плетка, ни уговоры не помогали, однако забивать ее не хотели, ведь она была славной кобылой.
– Это так, – тихо ответила Гудрид. Ей казалось, что она явственно почувствовала, как лопнула еще одна нить, связывающая ее с юностью.
Когда четырнадцать зим назад Гудрид ездила на альтинг со своим отцом Торбьёрном, они оба наслаждались в пути видом моря и зеленых лугов. Но дорога из Скага-фьорда к тингу пролегала через горную возвышенность, огибая Копытный Ледник и затем спускалась вниз, мимо Стена, в цветущую долину Бычьей речки, и затем выводила путников прямо на запад. Нет ничего удивительного в том, что у них такая большая свита, думала Гудрид, вспоминая то сопровождение, в котором когда-то ехал на тинг Карлсефни, когда они впервые увидели друг друга. Ей казалось теперь, что с тех пор она прожила несколько жизней.
Они останавливались в пути, ночуя без палаток, прямо под открытым летним небом. И каждая ночь с Карлсефни, в спальном мешке, без детей между ними, была словно впервые. У Карлсефни было много времени, он никуда не торопился и долго советовался с Гудрид, рассказывая ей обо всех делах. Давно уже Гудрид не чувствовала себя такой радостной и взволнованной. Как же она была глупа, когда думала, что муж ее уже не ждет от нее советов в том, что касается их обоих!
И хотя на этот раз они подъехали к Площадке тинга с восточной стороны, она сразу же узнала эти места. Площадка была окружена расселинами, обширными пастбищами, густыми лесами, а вдали сверкали на солнце воды фьорда. Единственно новым в этих местах была теперь чудесная деревянная церковь, воздвигнутая королем Олавом прямо посреди березовой рощицы.
Словно бы она посещала альтинг каждое лето, Гудрид сразу же занялась очагом и дровами, а люди Карлсефни тем временем расстелили на их столе парусину. У нее были в помощницах две служанки, и она прихватила множество снеди, так что она приготовилась сытно кормить свиту, пока будет длиться тинг.
На торжественном открытии тинга она увидела епископа Бернхарда Книжника, который вместе с другими священниками и законоговорителями сопровождал хёвдинга. И когда люди с севера проскакали мимо, она вновь обратила свой взор к Карлсефни, который явно выделялся среди других и обликом, и одеянием. Пояс так же стягивал его тонкую талию, как и четырнадцать лет назад, а лицо его было для нее еще дороже с тех пор, как он стал ее мужем. У них родилось два славных сына и, может, будет еще много детей…
Внезапно Гудрид охватила такая неизъяснимая печаль, что она ощутила себя беспомощной и потерянной. И хотя с синего неба по-летнему светило солнце, она поплотнее закуталась в плащ, надвинув на лицо капюшон, чтобы скрыть от любопытных взглядов залитое слезами лицо. Ее окружали незнакомые женщины. А все соседки из Скага-фьорда были столь тяжелы на подъем, что до сих пор еще взбирались на Площадку тинга по косогору.
Вдруг Гудрид почувствовала на своем плече чью-то руку и услышала низкий, звучный голос:
– Ты чем-то опечалена, Гудрид дочь Торбьёрна?
Гудрид поспешно обернулась и увидела перед собой женщину в богатом наряде, старше ее по возрасту; темно-синие глаза ее, под изящной дугой тонких бровей смотрели озабоченно. Кожа ее потемнела от лет, но прекрасные глаза и точеное лицо были все теми же, как и четырнадцать лет назад.
– Спасибо за участие, Гудрун дочь Освивра, – учтиво молвила Гудрид. – Наверное, это солнце напекло…
– Ты даже помнишь мое имя, – сказала Гудрун. – Я направлялась к тебе, чтобы поговорить, и увидела, что тебе нехорошо.
Гудрид незаметно провела рукой по щекам, смахивая слезы, и в изумлении взглянула на другую женщину.
– Ты хотела поговорить со мной? О чем? О, я хотела сказать, что для меня это большая честь…
– Я скажу тебе об этом, если ты расскажешь прежде, что тебя так опечалило, – улыбнулась ей Гудрун. – Мы можем сесть поблизости и поговорить, пока мужчины откроют тинг, – и она указала на большие валуны, лежащие прямо посреди цветов. – Вон там!
Гудрид сняла плащ и села на один из валунов, расправив юбку:
– Мне взгрустнулось, но это не столь важно. Я думала, как было бы хорошо, если бы мой отец узнал, что я вернулась в Исландию, что я замужем и у меня двое сыновей. Он бы порадовался этим вестям.
– Люди говорят, что ты долго не жила в Исландии. Почему же ты так радуешься своему возвращению? – нетерпеливо продолжала Гудрун дочь Освивра. – Мне хотелось узнать у тебя, что значит так много путешествовать по белу свету? Ты отважная женщина.
– Да, я много путешествовала, – просто ответила Гудрид. – Но когда я впервые покинула Исландию, это было против моей воли, и мне всегда хотелось вернуться домой. Я отсутствовала одиннадцать зим.
– Но если ты уехала отсюда так давно, ты, должно быть, была еще совсем ребенком, – медленно проговорила Гудрун. – И значит, ты только слышала от других мое имя.
– В то последнее свое лето в Исландии я как раз приехала на альтинг. Мне было тогда пятнадцать зим. И я хорошо помню, что видела тебя.
– Да, когда мне было пятнадцать зим, я уже вышла замуж… Меня выдали за человека, которого я терпеть не могла. Ты знала об этом?
– Да, – ответила Гудрид. – Но, похоже, потом тебе все-таки улыбнулось счастье… Люди говорят, что Торкель сын Эйольва славный человек.
– Да, мне повезло, когда я встретила Торкеля, – улыбнулась Гудрун, – он сделал меня богатой. И у нас с ним родился чудесный малыш. В этом году Гилли впервые приехал на альтинг вместе с отцом и сводными братьями, и поэтому мне захотелось поехать с ними. И если ты знаешь обо мне так много, то тебе, наверное, известно и то, что я когда-то любила Кьяртана сына Олава, а он – меня… Когда он пришел ко мне и сказал, что собирается уехать в дальние страны, я просила его взять меня с собой. Больше всего в жизни я желала одного – взойти вместе с ним на корабль и уплыть подальше отсюда! Но он… он сказал тогда, что мне придется остаться с отцом и братьями, которые только и делали, что ссорились друг с другом. Я так разозлилась на него тогда, когда он ответил мне отказом, что никогда потом не простила ему этого. Вспомни об этом, если услышишь, что люди говорят обо мне плохо.
Гудрид было возразила, но Гудрун уже махнула ей на прощание своей изящной загорелой рукой и сказала напоследок:
– Я сделала ошибку, рассказав об этом моей приемной матери, а она потом передала мою историю всем окружающим, приводя в пример Кьяртана как милого и заботливого человека. Конечно же, я ведь осталась дома, я была послушной дочерью! Но я не желала показываться на альтинге, и лишь отец, который тогда еще был жив, вынуждал меня ездить сюда.
– Да, мы слышали, что Освивр умер этой зимой, – сказала Гудрид. – У меня умерла свекровь. А ты разве не болела?
– Я? Что ты, я никогда не болею!
– Почему же ты не поедешь в чужие земли вместе со своим мужем? – с жаром продолжала Гудрид. – Ведь твои дети выросли, и отца, который удерживал тебя, больше нет в живых! Ты свободна и можешь поступать по-своему…
– Да, но на мне лежит слишком большая ответственность, – сказала Гудрун со слабой улыбкой. – Ты ведь тоже не стала бы разъезжать повсюду, если бы у тебя были другие заботы?
– Ну нет, – радостно проговорила Гудрид. – Мы уезжаем из Исландии на следующее лето.
– Опять в Виноградную Страну?
– Нет, в Норвегию… А может, еще в Англию и Ирландию.
– Ну что ж, кто-то более удачлив, чем я, – промолвила Гудрун. – Расскажи мне о Виноградной Стране. А потом мне хочется узнать, как живется женщинам вроде нас в Норвегии и Гренландии… Правда, меня совсем не интересует, сбивают ли они масло жирнее, чем мы. Нет, мне хочется понять, могут ли они любить в своей жизни и при этом оставаться верными долгу.
– Я никогда не задумывалась об этом, – призналась Гудрид. – Но, по-моему, им это удается.
Впервые за долгое время ей вспомнилось предсказание Торбьёрг-прорицательницы. И если бы та поведала ей о том, что ее ждет та же участь, что и Гудрун дочь Освивра, то она ни за что бы не захотела услышать об этом заранее.
УВЕЧЬЕ
На третье лето после того, как она вернулась в Исландию, Гудрид начала готовиться к новому путешествию и шить себе одежду. Однажды ясным солнечным днем, вскоре после того, как овцы оягнились, она отправилась на северный берег, где Карлсефни чинил корабль.
Она уже привязывала кобылку у куста, когда к ней подошел просиявший Карлсефни.
– Когда же мы отправимся в путь? – бодро проговорила Гудрид.
– Мы?… – в замешательстве переспросил Карлсефни, и она похолодела. А он тем временем продолжал: – Неужели ты не понимаешь, что у тебя слишком много забот дома, тем более теперь, когда матери нет в живых и некому присмотреть за хозяйством? У нас целых два двора, два сына, и они еще не подросли настолько, чтобы помогать по хозяйству…
В голове Гудрид зазвучали слова Тьодхильд: «Как ты думаешь, кто из нас лучше понимает толк в хозяйстве – жена, которая годами остается в доме одна, или муж, который предпочитает земле палубу корабля и надолго уходит в море?»
Вспомнила она и тот вечер, когда Торстейн запретил ей поехать с ним в Виноградную Страну, и тот раз, когда Карлсефни велел ей остаться дома, пока он со своими людьми отправился изучать южные земли Винланда. Неужели он сам забыл, как на нее напал Ислейв Красавчик, когда она осталась одна. И вот он снова решает, что она должна быть дома!
Однако и в этот раз возражать было бесполезно: она поняла это по его тону. Гудрид повернулась к лошади, и когда Карлсефни помог ей сесть в седло, он сказал:
– Неужели ты хочешь, чтобы чужие люди заботились о маленьком Торбьёрне и Снорри, если они заболеют и слягут в постель, как нынешней зимой?
– Нет, – ответила Гудрид бесцветным голосом. Она вылечила своих сыновей и тогда, когда они в канун Рождества провалились под лед на речке. А знатные бонды и бедные крестьяне всегда посылали за ней, если у них была нужда в целительнице.
Гудрид повернула свою кобылку и медленно поехала к дому, думая о сне, который приснился ей однажды ночью, когда она выхаживала своих детей. Ей пригрезилось тогда, будто она слышит, как в лесной чаще пищит ребенок. Звуки эти все приближались, и она вдруг увидела белку, лежавшую на спине. Ее почти не было видно под грудой сосущих и барахтающихся бельчат. А потом она заметила, что сама белка разорвана надвое и распластана так, что по обе стороны позвоночника, словно маленькие камешки, поблескивают ее почки. Малыши же ее жадно пожирали материнские внутренности.
Гудрид так задумалась, что чуть было не проехала свой Глаумбер, направляясь уже на Рябиновый Хутор. Но кобылка хорошо знала дорогу и повернула прямиком в свое стойло, где их уже поджидал конюх. Гудрид поблагодарила его и, погруженная в свои мысли, пошла через двор к дому. Дворовые постройки словно сгрудились вокруг женщины, мешая ей дышать полной грудью.
Ей очень хотелось, чтобы Священная Гора лежала ближе к их дому. Гудрун дочь Освивра, пожалуй, поняла бы, какой одинокой чувствует себя Гудрид. Пожалуй, она только теперь впервые почувствовала на себе всю тяжесть того бремени, которое вынесла Гудрун. А Гудрид еще так кичилась своей удачей перед нею на альтинге!
Между двумя женщинами возникла дружба, подобно серебряному кладу, который случайно обнаружился под лопатой. Гудрун была переменчива, будто исландское небо, и столь же любопытна, как дитя, и ее бесконечные расспросы позволяли Гудрид увидеть свою жизнь в новом свете.
Гудрид ничего больше не сказала Карлсефни о своем разочаровании: она просто готовилась к отъезду мужа, собирая ему вещи и еду на дорогу. Она откладывала ему самые жирные сыры и крупную вяленую рыбу. Только бы он не подумал, что она обиделась на него.
В ночь перед отъездом Карлсефни был особенно нежен с ней, а утром привлек ее к себе и сказал:
– На этот раз я поеду только в Нидарос и Халогаланд. И скоро вернусь в Исландию: это будет в начале будущего лета, так что мы вместе успеем на альтинг.
Гудрид улыбнулась и поцеловала его, но в то же время она чувствовала, что в душе ее остался осадок. Никогда больше она не порадуется тому, что Карлсефни решает за нее, что он заботится, чтобы ей было лучше.
Гудрид попросила Арнкеля поехать с ней в Ванскард и взяла с собой Снорри – чтобы сын ее увидел, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда.
Надсмотрщик показал мальчику на парус в красную и синюю полоску, который уже исчезал вдали, и сказал:
– Гудрид, Снорри уже такой большой, что ему пора завести собственного коня. Карлсефни и сам говорил об этом перед отъездом.
Уныние Снорри улетучилось в один миг, словно роса под лучами солнца, и по дороге домой он оживился и болтал без умолку. Гудрид думала, что и ей самой следовало бы порадоваться тому, что в доме год этот будет спокойным. Карлсефни уехал, и ей не придется принимать гостей и устраивать пышные пиры. А главное, у нее теперь будет достаточно времени, чтобы научить Снорри считать и читать. Арнкель успел обучить мальчика стрелять из лука и грести в лодке, а теперь Снорри будет нетрудно постичь грамоту.
В тот день, когда Снорри смог прочитать слово «Гудрид», начертанное на луке и веретене, которые подарил ей Арни Кузнец, она была уверена, что мальчик понял смысл рун и что отныне он медленно начнет постигать их дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Однажды утром, проснувшись, Гудрид испытывала только одно желание: чтобы унялась колющая боль в ухе. Медленно открыв глаза, она увидела рядом Карлсефни: он стоял возле кровати, одетый в зимнюю одежду, и лицо у него было озабоченное.
– Гудрид, Эльфрид только что известила меня, что одна служанка на Рябиновом Хуторе вчера лишилась своего младенца, но грудь ее переполнена молоком. А наш голодный Торбьёрн, того и гляди высосет из тебя последние силы… Ради тебя и него самого я думаю отправить мальчика на Рябиновый Хутор.
Гудрид знала, что Карлсефни прав, но не смогла удержать горячих слез, брызнувших из воспаленных глаз.
– Я уверена, что скоро мне станет лучше…
– Конечно же, так оно и будет, и дело пойдет на лад еще быстрее, если тебе не придется кормить малыша.
Гудрид отправилась на Рябиновый Хутор сразу после весеннего равноденствия. Прошло уже шесть недель с тех пор, как она отняла Торбьёрна от груди, и теперь она впервые ехала навестить сына. В воздухе пахло весной, и в высоком голубом небе раздавалось веселое чириканье воробьев.
Торбьёрн уже вовсю топал ножками. Когда в горницу вошла Гудрид, он убежал к кормилице и спрятал лицо в складках ее платья. Та добродушно погладила его по головке широкой, шершавой ладонью, и продолжала отбивать вяленую рыбу, а Гудрид села рядом и терпеливо ждала, словно сын ее был пугливым щенком, не приученным к новым хозяевам. Торбьёрн пару раз исподтишка взглянул на мать и наконец дал привлечь себя в объятия.
Гудрид гладила нежные, светлые волосики ребенка, которые начали уже курчавиться, как у Карлсефни, и в глазах у нее показались слезы. Желание Торунн сбылось: Торбьёрн рос на Рябиновом Хуторе. Накануне вечером Карлсефни поведал ей, что Оттар попросил отдать ему на воспитание мальчика. И как бы часто теперь они с Карлсефни ни навещали Торбьёрна, как бы часто он сам ни приезжал в Глаумбер, клин между ними уже был вбит, и ничего теперь поделать было нельзя.
Снорри со своим псом Гудмундом не раз наведывались на Рябиновый Хутор ранней весной, чтобы навестить Торбьёрна и полакомиться вкусными кусочками, приготовленными для них Эльфрид. Скегги-Тору провести было не так-то легко: она охраняла съестные припасы в Глаумбере еще с большим рвением, нежели сама Гудрид, ибо она была старше и хорошо помнила, как косил голод исландцев еще до рождения Гудрид.
Как и другие бонды в округе, Карлсефни пережил падеж скота, но потом коровы его отелились, да и приплод ягнят вырос, так что тяжкий год канул в забвение. Как обычно, молодежь отправилась в горы запасаться на зиму мхом и лишайником, а бонды чистили своих коней и упряжь, готовясь к альтингу. Однажды Гудрид сидела перед домом и шила. Карлсефни, подойдя к ней, сказал:
– Не новая ли это сорочка для альтинга?
Гудрид быстро вскинула глаза и, покраснев, ответила:
– У меня есть праздничный наряд для такого случая… Ты берешь меня с собой?
– А ты думаешь, я могу оставить тебя?
– Нет! – радостно воскликнула Гудрид. – Нет, я хочу поехать с тобой!
Дядя Торгейр умер, а тетя Арнора страдала от боли в суставах и потому не выходила из дома, но Ингвиль, наверное, приедет на альтинг со своим мужем… И может быть, она приедет туда верхом на Снефрид! Когда Гудрид упомянула об этом Карлсефни, тот довольно улыбнулся.
– Разве я не рассказывал тебе? Снефрид продали одному бонду, на севере Вамма, ибо после твоего отъезда из Исландии никакая сила не могла заставить ее двинуться на восток дальше Будира. Она упиралась как могла, и ни плетка, ни уговоры не помогали, однако забивать ее не хотели, ведь она была славной кобылой.
– Это так, – тихо ответила Гудрид. Ей казалось, что она явственно почувствовала, как лопнула еще одна нить, связывающая ее с юностью.
Когда четырнадцать зим назад Гудрид ездила на альтинг со своим отцом Торбьёрном, они оба наслаждались в пути видом моря и зеленых лугов. Но дорога из Скага-фьорда к тингу пролегала через горную возвышенность, огибая Копытный Ледник и затем спускалась вниз, мимо Стена, в цветущую долину Бычьей речки, и затем выводила путников прямо на запад. Нет ничего удивительного в том, что у них такая большая свита, думала Гудрид, вспоминая то сопровождение, в котором когда-то ехал на тинг Карлсефни, когда они впервые увидели друг друга. Ей казалось теперь, что с тех пор она прожила несколько жизней.
Они останавливались в пути, ночуя без палаток, прямо под открытым летним небом. И каждая ночь с Карлсефни, в спальном мешке, без детей между ними, была словно впервые. У Карлсефни было много времени, он никуда не торопился и долго советовался с Гудрид, рассказывая ей обо всех делах. Давно уже Гудрид не чувствовала себя такой радостной и взволнованной. Как же она была глупа, когда думала, что муж ее уже не ждет от нее советов в том, что касается их обоих!
И хотя на этот раз они подъехали к Площадке тинга с восточной стороны, она сразу же узнала эти места. Площадка была окружена расселинами, обширными пастбищами, густыми лесами, а вдали сверкали на солнце воды фьорда. Единственно новым в этих местах была теперь чудесная деревянная церковь, воздвигнутая королем Олавом прямо посреди березовой рощицы.
Словно бы она посещала альтинг каждое лето, Гудрид сразу же занялась очагом и дровами, а люди Карлсефни тем временем расстелили на их столе парусину. У нее были в помощницах две служанки, и она прихватила множество снеди, так что она приготовилась сытно кормить свиту, пока будет длиться тинг.
На торжественном открытии тинга она увидела епископа Бернхарда Книжника, который вместе с другими священниками и законоговорителями сопровождал хёвдинга. И когда люди с севера проскакали мимо, она вновь обратила свой взор к Карлсефни, который явно выделялся среди других и обликом, и одеянием. Пояс так же стягивал его тонкую талию, как и четырнадцать лет назад, а лицо его было для нее еще дороже с тех пор, как он стал ее мужем. У них родилось два славных сына и, может, будет еще много детей…
Внезапно Гудрид охватила такая неизъяснимая печаль, что она ощутила себя беспомощной и потерянной. И хотя с синего неба по-летнему светило солнце, она поплотнее закуталась в плащ, надвинув на лицо капюшон, чтобы скрыть от любопытных взглядов залитое слезами лицо. Ее окружали незнакомые женщины. А все соседки из Скага-фьорда были столь тяжелы на подъем, что до сих пор еще взбирались на Площадку тинга по косогору.
Вдруг Гудрид почувствовала на своем плече чью-то руку и услышала низкий, звучный голос:
– Ты чем-то опечалена, Гудрид дочь Торбьёрна?
Гудрид поспешно обернулась и увидела перед собой женщину в богатом наряде, старше ее по возрасту; темно-синие глаза ее, под изящной дугой тонких бровей смотрели озабоченно. Кожа ее потемнела от лет, но прекрасные глаза и точеное лицо были все теми же, как и четырнадцать лет назад.
– Спасибо за участие, Гудрун дочь Освивра, – учтиво молвила Гудрид. – Наверное, это солнце напекло…
– Ты даже помнишь мое имя, – сказала Гудрун. – Я направлялась к тебе, чтобы поговорить, и увидела, что тебе нехорошо.
Гудрид незаметно провела рукой по щекам, смахивая слезы, и в изумлении взглянула на другую женщину.
– Ты хотела поговорить со мной? О чем? О, я хотела сказать, что для меня это большая честь…
– Я скажу тебе об этом, если ты расскажешь прежде, что тебя так опечалило, – улыбнулась ей Гудрун. – Мы можем сесть поблизости и поговорить, пока мужчины откроют тинг, – и она указала на большие валуны, лежащие прямо посреди цветов. – Вон там!
Гудрид сняла плащ и села на один из валунов, расправив юбку:
– Мне взгрустнулось, но это не столь важно. Я думала, как было бы хорошо, если бы мой отец узнал, что я вернулась в Исландию, что я замужем и у меня двое сыновей. Он бы порадовался этим вестям.
– Люди говорят, что ты долго не жила в Исландии. Почему же ты так радуешься своему возвращению? – нетерпеливо продолжала Гудрун дочь Освивра. – Мне хотелось узнать у тебя, что значит так много путешествовать по белу свету? Ты отважная женщина.
– Да, я много путешествовала, – просто ответила Гудрид. – Но когда я впервые покинула Исландию, это было против моей воли, и мне всегда хотелось вернуться домой. Я отсутствовала одиннадцать зим.
– Но если ты уехала отсюда так давно, ты, должно быть, была еще совсем ребенком, – медленно проговорила Гудрун. – И значит, ты только слышала от других мое имя.
– В то последнее свое лето в Исландии я как раз приехала на альтинг. Мне было тогда пятнадцать зим. И я хорошо помню, что видела тебя.
– Да, когда мне было пятнадцать зим, я уже вышла замуж… Меня выдали за человека, которого я терпеть не могла. Ты знала об этом?
– Да, – ответила Гудрид. – Но, похоже, потом тебе все-таки улыбнулось счастье… Люди говорят, что Торкель сын Эйольва славный человек.
– Да, мне повезло, когда я встретила Торкеля, – улыбнулась Гудрун, – он сделал меня богатой. И у нас с ним родился чудесный малыш. В этом году Гилли впервые приехал на альтинг вместе с отцом и сводными братьями, и поэтому мне захотелось поехать с ними. И если ты знаешь обо мне так много, то тебе, наверное, известно и то, что я когда-то любила Кьяртана сына Олава, а он – меня… Когда он пришел ко мне и сказал, что собирается уехать в дальние страны, я просила его взять меня с собой. Больше всего в жизни я желала одного – взойти вместе с ним на корабль и уплыть подальше отсюда! Но он… он сказал тогда, что мне придется остаться с отцом и братьями, которые только и делали, что ссорились друг с другом. Я так разозлилась на него тогда, когда он ответил мне отказом, что никогда потом не простила ему этого. Вспомни об этом, если услышишь, что люди говорят обо мне плохо.
Гудрид было возразила, но Гудрун уже махнула ей на прощание своей изящной загорелой рукой и сказала напоследок:
– Я сделала ошибку, рассказав об этом моей приемной матери, а она потом передала мою историю всем окружающим, приводя в пример Кьяртана как милого и заботливого человека. Конечно же, я ведь осталась дома, я была послушной дочерью! Но я не желала показываться на альтинге, и лишь отец, который тогда еще был жив, вынуждал меня ездить сюда.
– Да, мы слышали, что Освивр умер этой зимой, – сказала Гудрид. – У меня умерла свекровь. А ты разве не болела?
– Я? Что ты, я никогда не болею!
– Почему же ты не поедешь в чужие земли вместе со своим мужем? – с жаром продолжала Гудрид. – Ведь твои дети выросли, и отца, который удерживал тебя, больше нет в живых! Ты свободна и можешь поступать по-своему…
– Да, но на мне лежит слишком большая ответственность, – сказала Гудрун со слабой улыбкой. – Ты ведь тоже не стала бы разъезжать повсюду, если бы у тебя были другие заботы?
– Ну нет, – радостно проговорила Гудрид. – Мы уезжаем из Исландии на следующее лето.
– Опять в Виноградную Страну?
– Нет, в Норвегию… А может, еще в Англию и Ирландию.
– Ну что ж, кто-то более удачлив, чем я, – промолвила Гудрун. – Расскажи мне о Виноградной Стране. А потом мне хочется узнать, как живется женщинам вроде нас в Норвегии и Гренландии… Правда, меня совсем не интересует, сбивают ли они масло жирнее, чем мы. Нет, мне хочется понять, могут ли они любить в своей жизни и при этом оставаться верными долгу.
– Я никогда не задумывалась об этом, – призналась Гудрид. – Но, по-моему, им это удается.
Впервые за долгое время ей вспомнилось предсказание Торбьёрг-прорицательницы. И если бы та поведала ей о том, что ее ждет та же участь, что и Гудрун дочь Освивра, то она ни за что бы не захотела услышать об этом заранее.
УВЕЧЬЕ
На третье лето после того, как она вернулась в Исландию, Гудрид начала готовиться к новому путешествию и шить себе одежду. Однажды ясным солнечным днем, вскоре после того, как овцы оягнились, она отправилась на северный берег, где Карлсефни чинил корабль.
Она уже привязывала кобылку у куста, когда к ней подошел просиявший Карлсефни.
– Когда же мы отправимся в путь? – бодро проговорила Гудрид.
– Мы?… – в замешательстве переспросил Карлсефни, и она похолодела. А он тем временем продолжал: – Неужели ты не понимаешь, что у тебя слишком много забот дома, тем более теперь, когда матери нет в живых и некому присмотреть за хозяйством? У нас целых два двора, два сына, и они еще не подросли настолько, чтобы помогать по хозяйству…
В голове Гудрид зазвучали слова Тьодхильд: «Как ты думаешь, кто из нас лучше понимает толк в хозяйстве – жена, которая годами остается в доме одна, или муж, который предпочитает земле палубу корабля и надолго уходит в море?»
Вспомнила она и тот вечер, когда Торстейн запретил ей поехать с ним в Виноградную Страну, и тот раз, когда Карлсефни велел ей остаться дома, пока он со своими людьми отправился изучать южные земли Винланда. Неужели он сам забыл, как на нее напал Ислейв Красавчик, когда она осталась одна. И вот он снова решает, что она должна быть дома!
Однако и в этот раз возражать было бесполезно: она поняла это по его тону. Гудрид повернулась к лошади, и когда Карлсефни помог ей сесть в седло, он сказал:
– Неужели ты хочешь, чтобы чужие люди заботились о маленьком Торбьёрне и Снорри, если они заболеют и слягут в постель, как нынешней зимой?
– Нет, – ответила Гудрид бесцветным голосом. Она вылечила своих сыновей и тогда, когда они в канун Рождества провалились под лед на речке. А знатные бонды и бедные крестьяне всегда посылали за ней, если у них была нужда в целительнице.
Гудрид повернула свою кобылку и медленно поехала к дому, думая о сне, который приснился ей однажды ночью, когда она выхаживала своих детей. Ей пригрезилось тогда, будто она слышит, как в лесной чаще пищит ребенок. Звуки эти все приближались, и она вдруг увидела белку, лежавшую на спине. Ее почти не было видно под грудой сосущих и барахтающихся бельчат. А потом она заметила, что сама белка разорвана надвое и распластана так, что по обе стороны позвоночника, словно маленькие камешки, поблескивают ее почки. Малыши же ее жадно пожирали материнские внутренности.
Гудрид так задумалась, что чуть было не проехала свой Глаумбер, направляясь уже на Рябиновый Хутор. Но кобылка хорошо знала дорогу и повернула прямиком в свое стойло, где их уже поджидал конюх. Гудрид поблагодарила его и, погруженная в свои мысли, пошла через двор к дому. Дворовые постройки словно сгрудились вокруг женщины, мешая ей дышать полной грудью.
Ей очень хотелось, чтобы Священная Гора лежала ближе к их дому. Гудрун дочь Освивра, пожалуй, поняла бы, какой одинокой чувствует себя Гудрид. Пожалуй, она только теперь впервые почувствовала на себе всю тяжесть того бремени, которое вынесла Гудрун. А Гудрид еще так кичилась своей удачей перед нею на альтинге!
Между двумя женщинами возникла дружба, подобно серебряному кладу, который случайно обнаружился под лопатой. Гудрун была переменчива, будто исландское небо, и столь же любопытна, как дитя, и ее бесконечные расспросы позволяли Гудрид увидеть свою жизнь в новом свете.
Гудрид ничего больше не сказала Карлсефни о своем разочаровании: она просто готовилась к отъезду мужа, собирая ему вещи и еду на дорогу. Она откладывала ему самые жирные сыры и крупную вяленую рыбу. Только бы он не подумал, что она обиделась на него.
В ночь перед отъездом Карлсефни был особенно нежен с ней, а утром привлек ее к себе и сказал:
– На этот раз я поеду только в Нидарос и Халогаланд. И скоро вернусь в Исландию: это будет в начале будущего лета, так что мы вместе успеем на альтинг.
Гудрид улыбнулась и поцеловала его, но в то же время она чувствовала, что в душе ее остался осадок. Никогда больше она не порадуется тому, что Карлсефни решает за нее, что он заботится, чтобы ей было лучше.
Гудрид попросила Арнкеля поехать с ней в Ванскард и взяла с собой Снорри – чтобы сын ее увидел, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда.
Надсмотрщик показал мальчику на парус в красную и синюю полоску, который уже исчезал вдали, и сказал:
– Гудрид, Снорри уже такой большой, что ему пора завести собственного коня. Карлсефни и сам говорил об этом перед отъездом.
Уныние Снорри улетучилось в один миг, словно роса под лучами солнца, и по дороге домой он оживился и болтал без умолку. Гудрид думала, что и ей самой следовало бы порадоваться тому, что в доме год этот будет спокойным. Карлсефни уехал, и ей не придется принимать гостей и устраивать пышные пиры. А главное, у нее теперь будет достаточно времени, чтобы научить Снорри считать и читать. Арнкель успел обучить мальчика стрелять из лука и грести в лодке, а теперь Снорри будет нетрудно постичь грамоту.
В тот день, когда Снорри смог прочитать слово «Гудрид», начертанное на луке и веретене, которые подарил ей Арни Кузнец, она была уверена, что мальчик понял смысл рун и что отныне он медленно начнет постигать их дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44