Визирь все еще не понимал, что происходит, но появление в его шатре вооруженного грузина не предвещало ничего хорошего, и сердце визиря сжалось от предчувствия самого худшего, что только может быть.
– Великий султан Джелал-эд-Дин, – воздев руки кверху, торжественно произнес Несеви, – да вознесет его господь еще выше, да удлинит господь его тень, да умножит господь его благодеяния, – повелел: смерть изменнику бога и государя Шереф-эль-Молку.
Шереф-эль-Молк привскочил на ложе. Оружия не оказалось под рукой, стражников не было поблизости, западня захлопнулась плотно. Визирь сжался, стал маленьким и жалким, глаза забегали, заметались, как мечется мышь, попавшая в мышеловку. Было видно, что мозг визиря некоторое время лихорадочно работал, ища выхода, но кругом была глухая, непроницаемая стена, и мозг сдался, обмяк, а вместе с тем обмяк и сам визирь, сидящий на неприбранной постели.
Торели с интересом наблюдал за этим грозным временщиком, попавшим в смертельные сети. Куда делись высокомерие, кичливость, надменность. Всю жизнь ставил капканы и рыл ямы для других и вот сам попал в капкан всеми четырьмя лапами. Не выбраться.
Еще вчера сидел на пиру по правую руку от султана и улыбался и в сердце своем плел хитрые сети против своего господина. И вот теперь, непревзойденный вязатель сетей, сам запутался, и как жалко он выглядит. Оказывается, других убивать легче, чем подставлять под меч свою собственную голову. Оказывается, легко смотреть, как по твоему приказу убивают тысячи беспомощных женщин и детей. Погляди-ка теперь в глаза собственной смерти.
Торели сделалось противно и тошно смотреть на душевную наготу этого низкого человека, но нужно было твердо до конца исполнять поручение. Да и то сказать, дай ему сейчас возможность уйти от смерти, дай ему снова власть, как он тотчас переменится, преобразится, надуется точно индюк и снова недрогнувшей рукой прольет столько крови, сколько ему понадобится для собственного благополучия или даже удовольствия.
Несеви прочитал приговор. Первый испуг у визиря прошел, и теперь он сидел спокойно, оглядывая всех и ожидая, что будет дальше. Он, видимо, понял, что нет никакого смысла ни сопротивляться, ни просить помилования и, собрав остатки мужества, решил встретить смерть болте достойно, чем думают эти палачи.
Теперь он с усмешкой смотрел на пришедших в шатер. Как прилежно они выполняют приказ султана. Как будто смерть, которую они принесли на остриях своих сабель, никогда не коснется их самих. Еще вчера визирь думал, что и его смерть далека. И вот чего стоят наши думы! Какое шутовство жизнь! Еще вчера эти, пришедшие его убить, почитали за счастье лобызать полу его халата. Еще вчера достаточно было ему, визирю, шевельнуть пальцем, и их головы полетели бы с плеч. Да, как высоко он находился вчера и как низко упал сегодня. За одну ночь он преодолел расстояние, на которое ему потребовалась целая жизнь и которое эти жалкие рабы не смогут преодолеть даже во сне.
Оказывается, власть отдаляет людей друг от друга. И чем дальше отстоит властелин от народа, чем недоступнее, недосягаемее он для народа, тем он кажется величественнее, необыкновеннее, тем священнее трепет перед ним.
Но стоит самому величественному господину, самому могучему тирану потерять власть, как он предстает перед толпой обыкновенным человеком, жалким в своей низвергнутости и униженности. И тогда непонятно людям, что же его возвеличивало, что поднимало над ними его, который не хуже и не лучше любого из людей.
Люди начинают догадываться, что лишь волей случая он оказался у власти, получил в руки мощь владыки, а затем уж стал употреблять эту власть для того, чтобы казаться выше всех, лучше всех, умнее всех, как будто есть особая сладость казаться выше других людей.
Удивительнее всего, что в конечном счете люди сами создают себе кумиров, идолов, которым поклоняются до времени и которых сами же потом ниспровергают. Но, пожалуй, самое удивительное состоит в том, что при низвержении люди испытывают такой же восторг, как и во время поклонения кумиру, и может быть, даже с большим наслаждением они низвергают, нежели поклоняются.
Правда, потом, когда проходит время и люди оглядываются на свой путь, они испытывают некоторое разочарование, потому что все-таки очень грустно, когда постепенно, одно за другим все теряет цену, лишается своего временного и дешевого блеска, своей мишуры. Может быть, людям бывает даже немного стыдно за самих себя, что поклонялись они жестокости и деспотизму.
Шереф-эль-Молк совершил омовение теплой водой. Потом он спокойно вынул из-под подушки свой любимый Коран и открыл его на любимом месте.
Слезы навернулись на глаза приговоренного к смерти, голос его задрожал, еще немного – и он, пожалуй, разрыдался бы, как слабая женщина. У мамелюков тоже покраснели глаза. Под влиянием торжественных слов Корана и усердия молящегося их сердца оттаяли. Некоторые отвернулись, чтобы не выдать своей растроганности.
Несеви жестким взглядом оглядел своих мамелюков. Ну, мамелюки понятно, но и грузин едва сдерживается и готов превратиться в бабу. Дрожащей рукой держится за эфес сабли. "Так, чего доброго, я расчувствуюсь и сам", – подумал Несеви и твердым голосом оборвал молитву:
– Время кончилось, пора начинать.
Мамелюки стряхнули с себя минутную слабость и решительно подошли к визирю.
– Пусть приговоренный сам выберет себе смерть: удушение или отсечение головы, – разрешил Несеви.
– Отсечение, – не задумываясь, выбрал визирь.
– Разве не известно бывшему визирю, что людям благородным и высокопоставленным голов не отсекают. Люди благородные и высокопоставленные предаются смерти путем достойного их удушения, – скучно и даже монотонно разъяснил Несеви, как будто речь шла не о выборе способа казни, а о выборе белого или красного вина к обеду.
Шереф-эль-Молк понял, что даже выбор смерти сделан заранее без него.
– Пусть будет так. Делайте, как решили.
Визирь лег на спину, расстегнул и распахнул воротник рубашки и раскинул в стороны руки. Двое мамелюков тотчас схватили каждый по руке, навалились на них, один сел на ноги визиря, а третий ловко взобрался верхом на живот приговоренного и руками, медленно, но крепко сжал горло. Визирь захрипел, лицо его побагровело, глаза полезли из орбит. Затем багровость перешла в синеву, хрип прекратился, глаза остановились и остекленели.
Удушитель повернул к присутствующим лицо визиря, чтобы все убедились в совершенном им, затем отнял руки от горла, зачем-то близко поднес их к глазам, как будто что-то на них можно было разглядеть, несколько раз медленно сжал и разжал пальцы.
– Пойдемте, – приказал Несеви всем, и все по одному, не оборачиваясь на жертву, но как-то на цыпочках, точно боясь разбудить спящего человека, вышли из опочивальни визиря. Притворив за собой дверь, остановились, чтобы вздохнуть полной грудью и оглядеться. Однако стояли не глядя друг на друга.
– Голову полагается отсечь, – не то напомнил, не то спросил тот, кто удушил.
– Да, голову мы должны доставить султану.
– Нужно дать остыть, чтобы не лилась кровь.
– Пусть остынет.
– Подождем.
Стояли и ждали молча, не переговариваясь, не обсуждая происшедшего. Удушитель все время глядел на свои руки и все сжимал и разжимал пальцы, словно они затекли. Потом он спросил:
– Хорошо бы немного вина.
– Потом напьешься, – ответил ему Несеви.
– Наверно, еще не остыл.
– Подождем еще немного.
Вдруг Торели, как будто его толкнули изнутри, повернулся и, никому ничего не сказав и быстро подойдя к двери, резко распахнул ее. Все поглядели туда и отшатнулись. Удушенный перед этим визирь сидел на постели и держался за голову руками, точно она у него нестерпимо болела. Голова качалась, и сам визирь тоже качался. Когда распахнулась дверь, визирь посмотрел на испуганных и жалко, странно улыбнулся. В этой улыбке была и какая-то виноватость за то, что вот теперь будут лишние хлопоты, как будто от визиря зависело, очнуться ему или нет, и вместе с тем робкая мольба о пощаде. Торели отвернулся и даже загородил руками глаза.
– Отсеките ему голову! – закричал Несеви.
Один мамелюк подскочил к визирю, молниеносно блеснула сабля, и голова, только что покачивавшаяся на ослабевшей шее, мягко упала на постель. Улыбка, то ли виноватая, то ли взывающая к милости, так и осталась на губах.
Мамелюк ловко завернул голову в платок и, не глядя ни на кого, быстро вышел. Все почти бегом устремились за ним, торопливо вскочили на коней и поскакали как от зачумленного места.
Султан не знал, как ему быть. Монголы неотвратимо надвигались. Сидеть здесь, на краю света, в Мугани, не значит ли беспрекословно покориться судьбе. Султан же был сторонник быстрых и решительных действий. Но как ни оглядывался он по сторонам, не на что было опереться, негде было взять ни денег, ни войск. Кроме того, всегда должен быть путь к отступлению, которого не было здесь, в Мугани.
Один только багдадский халиф мог помочь хорезмшаху. Глава ислама лучше других, вероятно, понимал, какую опасность для истинной веры представляют из себя надвигающиеся монголы. Если же халиф хоть немного думал о монгольской опасности, значит, он должен знать, что хорезмшах единственная реальная сила, которая может защитить мусульман, возглавить борьбу против монголов, отбросить их назад, в свои полупустынные степи. Но если халиф все это понимает, значит, он должен помочь Джелал-эд-Дину в борьбе против общего врага.
У багдадского халифа несметно и войск и золота. Но дороже золота слово халифа, способное всколыхнуть на священную войну весь магометанский мир.
Джелал-эд-Дин все обдумал, рассчитал и собрался ехать в Багдад, как вдруг к нему самому прибыли послы от Моджафера – властителя Амида. Моджафер предлагал свои войска и даже свое предводительство этими войсками с одним лишь незначительным условием, чтобы Джелал-эд-Дин помог покорить Арзрум.
Джелал-эд-Дин ухватился за предложение Моджафера. Разгром Арзрума, недавно отложившегося от султана, был бы благим делом. Все соседние мелики, вся эта мелкота, снова почувствовали бы силу хорезмшаха, и тогда с них, напуганных арзрумским походом, можно было бы легче потребовать и золото и войска. Джелал-эд-Дин решил, что сама судьба посылает ему Моджафера в столь трудный час, снялся из Мугани и направился в Амид.
Ночь застала султана в маленькой деревушке. Он приказал ставить шатер и располагаться на ночлег. Гарема не было при султане. Его гарем остался в Тавризе, а нового он не хотел заводить. В Муганский поход он взял с собой только юную свою жену, дочь атабека Саади, внушившую ему, пожилому уже человеку, поистине юношескую страсть.
Она была нежна и застенчива, как цветок. Часы, проведенные с ней, словно очищали султана от скверны, коварства, жестокости и разврата, в которых погрязают все люди вокруг и которых достаточно налипло на самом султане. Обнимая ее, султан забывал о своей обреченности. От прикосновения к ней в него вливались свежие силы и снова хотелось жить, действовать, бороться, быть выше и могущественнее других людей.
Лагерь постепенно затих, успокоились кони, уснули люди. Юная жена султана тоже легла спать, хотя в шатре султана только еще накрывали стол для ужина.
Джелал-эд-Дин стоял у входа в шатер на воздухе и глядел на ночную деревню. Деревенька спала. Ни на земле, ни на небе не видно ни огонька, весь мир утонул в теплой бархатной мгле.
Недалеко за деревней послышался вой шакала. Ему откликнулась собака. Сначала она тявкала надтреснутым дрожащим голосом, словно причитала, а потом это тявканье перешло в надсадный вой. Казалось, это не собака воет, а причитает и вопит по покойнику женщина. Султану сделалось жутко от этого воя, по телу пробежала зябкая дрожь. Среди этой бесконечной и полной темноты он почувствовал себя одиноким, сердце заныло, захотелось скорее в шатер, где горит светильник, и слуга хлопочет около стола, и спит юная женщина, жадная на ласки султана и щедрая на свои.
Султан вошел в шатер и присел около спящей жены.
Жена проснулась и тотчас обвилась руками вокруг шеи султана, горячая особенным, сонным, постельным теплом. Под этой лаской забылись сразу и ночная темнота, и жуткий вой собаки, похожий на плач одинокой несчастной женщины, и тоскливое одиночество в бескрайнем мире, и ощущение беспомощности перед беспредельностью и темнотой.
Султан сам подивился быстрой перемене своего настроения и тому, что это могла сделать слабая, хрупкая женщина, былинка, нежный цветочек, вчерашняя девочка, не знавшая и не испытавшая ничего в жизни: ни радости великих побед, ни горечи поражений, ни самого страшного – крушения надежд, ощущения беспомощности и близящегося конца.
Женщины любили Джелал-эд-Дина. Коренастый, смуглый, черноволосый и весь точно литой, он чем-то неотразимо притягивал к себе женщин. Весь он был налит какой-то тревожной, никогда не успокаивающейся силой. Каждый мускул его был всегда напряжен, играл, как у породистой лошади. Видимо, эту силу даже на расстоянии улавливали и чувствовали женщины, и их тянуло к нему.
Привлекала не только нежность, но и жестокость султана, ибо нет женщины на свете, которой нравились бы спокойные, уравновешенные, чуждые волнения мужчины, которых ничем и никогда нельзя вывести из состояния покоя и уравновешенности и которые не способны на порыв, не способны забыться в объятиях женщины.
Женщины не забывали Джелал-эд-Дина, не могли забыть. Ночь, проведенная с ним, стирала из памяти все остальные ночи, сколько бы их ни было, а если и вспоминались другие мужчины и другие объятия, то как бледные, даже неприятные воспоминания. Женщина, разделившая ложе с Джелал-эд-Дином, помнила о нем всегда и даже на пороге гибели, горя в огне или утопая в бурном потоке, молила аллаха не за свою судьбу и не за свое спасение, а за спасение и судьбу султана.
Но, пожалуй, ни одна женщина не любила султана так пылко, как его новая, юная жена, дочь атабека Саади. В его сильных, порывистых, но и нежных объятиях, она пробудилась от своего девического полусна и познала радость женщины. Она узнала всю тяжесть, весь гнет желания и всю легкость, всю сладость утоления его. В этом была вся ее жизнь, ничего в мире не существовало, кроме этого. Она не разбиралась в том, что происходит вокруг, почему теперь поскакали в Мугань, а не в Тавриз, но особым женским чутьем она чувствовала, что в мире что-то неладно, неблагополучно, что счастье недолговечно и что предстоят большие невзгоды. Но чем меньше оставалось в сосуде ее благополучия, тем жаднее она припадала к нему, используя каждую свободную минуту султана.
В первый день, когда ее привезли и сказали, что она будет теперь женой великого, доблестного и благородного Джелал-эд-Дина, она удивилась: где же у властителя мира хрустальные дворцы, бесчисленные жемчуга, табуны арабских лошадей и пышные сады, в которых поют соловьи над розами? Ее муж ночевал то в лесу, то в степи, а иногда и всю ночь проводил в седле, торопясь быстрее преодолеть расстояние от одного места на земле до другого.
Но удивление скоро прошло. Более того, дочь атабека сама очень скоро привыкла к образу жизни султана, к постоянным опасностям, к беспокойному сну то в лесу, то среди полей, к внезапным пробуждениям и к бегству на конях в кромешную тьму.
И где бы ни остановился султан, первым делом устанавливали шатер для его молодой жены, так что ей никогда не приходилось ждать и прямо с коня она переходила в свой привычный шатер, как будто все на том же месте, и не было скачки, и не осталось за спиной расстояния, преодоленного быстрым конем.
Ну, а шатер, где бы он ни стоял, был убран роскошно, достойно царицы, и всегда перед сном была широкая горячая грудь султана, его объятия, после которых спится так спокойно и крепко.
Чем хуже складывались дела султана, тем чаще и жаднее обращался он к своей последней любви, стремясь не то забыться, не то насладиться за все те будущие годы, которые могли бы быть, но которых, как говорило предчувствие, не будет.
Но любовь не ослабляла тоски, и приговор судьбы не отдалялся после любовной ночи.
И сейчас, войдя в шатер, султан набросился на сонную молодую жену. Ее тепло, тепло постели, тепло сонного женского тела ударили в голову темным дурманом. Никогда еще его ласки не были столь ненасытны и требовательны, и никогда еще молодая жена не отвечала на них столь самозабвенно и щедро.
Отдыхая, женщина пригубливала шербет, отщипывала понемногу от крыла турача. Султан же ел жадно, как будто три дня ничего не было во рту, и пил из большой чаши, то и дело наполняя ее душистым красным вином.
Они не знали, что это была их последняя ночь.
Захмелевшему султану захотелось видеть перед собой сотрапезника, собутыльника, собеседника. Он, покачиваясь, вышел из шатра и отправился к Несеви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47