Но рядом был раненый, и сначала нужно было думать о нем. Лела где расстегнула, где разорвала одежду. Рана была в боку, она сочилась кровью. Лела зажала рану косынкой – это все, что она могла сделать.
– Мама, – неожиданно застонал раненый и впервые осмысленно посмотрел на Лелу. – Ты… жена Ваче?
Лела кивнула.
– Я – Мамука, брат Цаго, златокузнец… Шурин… брат жены поэта Торели.
Лела вгляделась в лицо Мамуки. Оно было искажено от боли, страданий, но все же в нем можно было найти черты, общие с его прекрасной сестрой.
– Помоги, умоляю… Как сестру… Именем Ваче.
Лела плакала в бессилье. На бывшем постоялом дворе было все перебито. В глубоком черепке кувшина сохранилось немного воды. Лела дала попить раненому и обмыла рану, постлала на пол кое-какие тряпки и уложила больного, как на постель.
Остатки дня и целую ночь Лела провела с больным, не сомкнула глаз, не отошла ни на шаг. Мамука метался и стонал. Лоб его пылал огнем. Лела не успевала прикладывать мокрую тряпку. Но потом вода в разбитом кувшине кончилась, и как больной ни просил остудить жар, даже этой маленькой просьбы Лела не могла исполнить.
На другой день жар усилился, Мамука впал в забытье и стал бредить. Лела поняла, что он умирает, но ничем не могла помочь. Время от времени Лела выглядывала из развалин наружу, не появится ли вблизи христианин. Но по улицам рыскали небольшие отряды хорезмийцев. Они искали, чем бы поживиться еще, дожигали недожженное, убивали неубитое. Где уж тут появиться на улице христианской душе!
Но под вечер в сумерках появилась женщина, завернутая в черное покрывало. Она, путаясь в длинных одеждах, бежала по улице. Лела не видела ее лица, но ясно, что это тбилисская, и ясно, что, если бы ей не нужна была помощь других людей, она не вышла бы в такое время на улицу одна, поэтому Лела выбежала ей навстречу. Незнакомка схватила Лелу за руку.
– Лела, это ты?! Пойдем скорей со мной, Ваче ранен, я знаю, где он лежит.
На мгновение женщина подняла покрывало с лица, и Лела увидела, что это Цаго.
– Ваче ранен? Да где же он?
Умирающий кузнец был мгновенно забыт, и обе женщины побежали по городу.
– Я затащила его в царские палаты. Я случайно оказалась на улице, искала ребенка.
– Тяжело он ранен?
– Я думаю, что нет, в плечо, – постаралась Цаго утешить Лелу, хотя знала, в каком состоянии находится Ваче. Женщины осторожно прокрались в покинутый всеми дворец, а затем и в зал, где Цаго оставила раненого. Что-то изменилось в этом зале во время отсутствия Цаго. Сначала она не могла понять что и вдруг остолбенела, увидев на стене изображение самой себя. До этого она не обращала внимания на большую картину, но сейчас все сразу прояснилось и встало на свои места: фигура Торели, лицо Цаго и юноша на плоской крыше дома. Он весь и взглядом и сердцем тянется к Цаго, а Цаго привстала на цыпочки, кажется, готова полететь за блестящим рыцарем царского двора, придворным поэтом Торели. Впервые Цаго почувствовала жалость к Ваче, она поняла, откуда бралась печаль, так часто набегавшая на его лицо, поняла, какую чистую, светлую любовь навсегда похоронил Ваче в своем сердце.
Лела тоже была поражена картиной. Чувство зависти и вражды шевельнулось в ней.
– Где же Ваче? – зло спросила она.
Цаго опомнилась, оторвалась от картины, оглянулась вокруг, но Ваче не было. Вдруг резко распахнулась дверь, и на пороге залы появился визирь Джелал-эд-Дина Шереф-эль-Молк. Женщины оцепенели под его взглядом, и он неторопливо разглядывал их, одну и другую.
– Женщина, изображенная на стене, – шепнул визирю один из свиты. Нужно взять ее и отвести к султану. Джелал-эд-Дин скажет спасибо.
Визирь перевел взгляд с живой Цаго на ее изображение и про себя уж принял решение сделать сюрприз своему господину. Но и вторая была ничуть не хуже. Понимая, что самое лучшее все же должно доставаться повелителю, он внутренне удовольствовался своей долей и сказал:
– Возьмите обеих и отведите ко мне в шатер.
В тот же день Джелал-эд-Дину было доложено о пленении редкой красавицы, изображенной на картине в царском дворце. Джелал-эд-Дин собирался в поход на Кахети и Картли. Ему, конечно, хотелось немедленно насладиться столь необыкновенной добычей, но он никогда не откладывал дела ради женщины.
– Отошли ее в Тавриз, в мой гарем, – приказал он, строго глядя на Шереф-эль-Молка. – Да смотри, чтобы до моего приезда никто не смел на нее глядеть.
Визирь, конечно, понимал, что предупреждение касается его самого.
Султан с войсками ушел в поход. Цаго отправили в Тавриз вместе с сокровищами Грузии в сопровождении усиленной охраны. Новый управитель Тбилиси Шереф-эль-Молк избрал своей резиденцией палаты царицы Русудан.
Наступил вечер. Султан с войском был уже далеко. В городе догорали пожары. Управителю Тбилиси нечего было делать в этот час, и он решил отдать его любви, тем более что прекрасная юная женщина была рядом, здесь же во дворце, и он уже приказал, чтобы ее приготовили и привели. Ему не терпелось увидеть пленницу. Он нервно шагал из конца в конец комнаты по мягкому глухому ковру.
Дверь отворилась, и на пороге возникла Лела. Она сильно похудела от тоски и горя, волосы ее были распущены, а глаза сверкали, точно у рыси, приготовившейся напасть. Все ее тело дрожало от напряжения, как будто она готова была к любому рывку, прыжку, к любому сопротивлению.
Когда визирь впервые увидел Лелу, у нее на лице было доброе и печальное выражение. Она была полна жалости и нежности, ожидания и тревоги. Теперь на лице не было ничего, кроме напряженности и злости.
Но это еще больше привлекло Шереф-эль-Молка, потому что ему приходилось все время иметь дело с покорными и податливыми женщинами.
На своем языке он старался ободрить вошедшую. Лела не понимала ни слова, но весь вид визиря, его жесты, его взгляд говорили больше, чем все слова. Внутренне Лела сжалась и приготовилась к отпору. Шереф-эль-Молк подошел вплотную, смелым хозяйским жестом откинул назад ее распущенные волосы, поднял пальцем подбородок и поглядел в глаза. Лела задышала тяжело и часто. Она вдруг оттолкнула руку мужчины и метнулась в противоположную сторону зала.
Шереф-эль-Молк снисходительно улыбнулся. Он знал, что ей некуда бежать, а сопротивление разжигало его все больше и больше. Медленно, осторожным, но уверенным шагом, как хороший наездник к норовистой необъезженной лошади, он снова пошел к грузинке. Он хотел обхватить ее поперек тела сильной своей рукой, но Лела вывернулась и так оттолкнула его, что он растянулся на полу.
После этого шутки кончились. Визирь вскочил, напал на Лелу, однако снова промахнулся, и Лела забегала, заметалась по просторному залу, как ласточка, залетевшая в четыре стены из неоглядных просторов синего неба.
Разъяренный мужчина гонялся за ней, схватывал в охапку и тащил к постели, пытался повалить на пол, но и женщина разъярилась не меньше насильника, царапалась, кусалась, вновь вырывалась и вновь попадала в железные тиски объятий. Одежда на ней рвалась, все больше оголяя молодое белое тело. Визирь, глядя на него и слыша его под руками, стервенел еще больше, в то время как женщина изнемогала и слабела после каждого натиска.
И все должно было кончиться, но Лела собрала вдруг последние силы и руками и ногами оттолкнула тяжело дышавшего, навалившегося на нее человека, выскользнула и вскочила на подоконник. Шереф-эль-Молк со словами: "…ну куда ты от меня денешься, дурочка", – пошел к ней с протянутыми для объятий руками. Лела отпрянула назад от этих жадных тянущихся рук, ударилась спиной о переплет, окно растворилось, и, не успев даже вскрикнуть, Лела полетела вниз. Не успел вскрикнуть и Шереф-эль-Молк.
Раненый Ваче попал в руки султановых лекарей. Они прикладывали к ране мази, поили каким-то лекарством, окуривали травами, кормили как на убой. Боль затихла, и рана начала заживать. Скоро она совсем затянется, и останется на месте раны один рубец. Но не радует Ваче счастливое излечение. Он знает, что как только станет совсем здоров, исполнится приказ Джелал-эд-Дина.
Каждому человеку было бы тяжело расставаться со зрением, но Ваче еще тяжелей. Он художник. Он видит намного острее других и чувствует тоже сильнее других.
Пройдет еще несколько дней, и померкнет свет, не будет ни луны, ни солнца, ни звезд, ни облаков, ни синего неба. Исчезнут эти ласкающие взгляд холмистые горы, эта синева, разлитая по горам, эта зелень, что окружила поле, эта игра света и тени… Разве можно перечислить все, что потеряет Ваче, когда исполнится жестокое слово султана.
Ваче лежал в постели и смотрел в окно на Куру. Обреченный на вечную темноту, он пока еще упивался живым движением волн, их переливами, их блеском, их неиссякаемой жизнью. Волны набегают, обгоняют, захлестывают одна другую, завихряются, кружатся, переливаются, они могут делать все, что угодно, при своем движении вперед. Только одного не дано им делать возвращаться назад.
За рекой была видна часть разрушенного Тбилиси. Кое-где еще дымились дотлевающие пожары, а те дома, что давно сгорели, стояли теперь без крыш, без окон, опаленные и немые. С церквей повсюду были сорваны кресты и купола. При виде этих ужасных скелетов (а если разобраться, то весь Тбилиси теперь один обглоданный уродливый скелет) Ваче почувствовал дрожь и проклял султана за то, что тот не добил его тогда, в первый же день и час, или что не сразу привел в исполнение свой приговор. По крайней мере, Ваче не успел бы увидеть надругательства над родным городом, и Тбилиси остался бы в его воображении по-прежнему величавым и прекрасным.
Лучше всего был виден Ваче дворец Русудан. На высокой скале он словно взлетел к облакам, да так и застыл в этом стремительном и легком порыве. Ни пожары, ни разрушения не тронули царского дворца. Он один возвышался среди голых и черных стен, среди мрачной картины всеобщего разрушения и оттого казался еще чудеснее и сказочнее.
Да, думал Ваче, какое прекрасное творение подарил родному городу и родной стране Гочи Мухасдзе. Если и захочешь придраться к какой-нибудь детали, не найдешь изъяна в этом дворце. Вон окно, через которое падает теперь свет на картину. Этой картины тоже он больше не увидит никогда.
Узкое окно, на которое теперь смотрел Ваче, вдруг распахнулось, и из окна вылетел, казалось, ангел, полуобнаженный, с развевающимися длинными волосами. Ангел не взмахнул крыльями, он опустился вниз на воды Куры и сразу же скрылся из глаз, словно растворился в воздухе. Из окна высунулся мужчина, но тотчас отшатнулся и торопливо исчез, захлопнув окно.
Цаго чувствовала себя самой несчастной на свете. Действительно, два ее брата, Павлиа и Мамука, остались в разоренном Тбилиси при смерти. Муж в плену, и неизвестно, что с ним. Единственный сын тоже в Тбилиси, без присмотра, среди кровожадных беспощадных врагов. А саму ее везут в Тавриз, в гарем разорителя Грузии, виновника всех бед и несчастий грузинского народа.
С первой минуты плена Цаго стала думать о самоубийстве, но люди, приставленные к ней, были догадливы и зорки. К тому же они боялись гнева Джелал-эд-Дина, а это удесятеряло их бдительность. Единственное, что могла Цаго и в чем ей не могли помешать, – морить себя голодом. Она некоторое время не принимала еды, не пила, но мужества у ней не хватило, и постепенно она стала есть и пить.
В самой непроглядной тьме тоски и горя всегда отыщется огонек надежды. Может быть, Турман все-таки жив, надеялась Цаго. Может быть, Павлиа сумел спрятаться где-нибудь и теперь в безопасности, может быть, не погибнет и другой брат, златокузнец Мамука, может быть, найдутся добрые люди, христиане, которые приютят ее мальчика, и он уцелеет в этом пекле, в этом мире, превратившемся в ужасный хаос. И только в одном не брезжило никакой надежды, это одно касалось ее самой. Она понимала, почему ее с таким почетом и так бережно везут в Иран. Ее лелеют для того, чтобы сделать наложницей султана. Скоро будет конец пути, и Цаго введут в гарем, где уже томятся, как в тюрьме, десятки ее предшественниц, и даже хуже, чем в тюрьме, потому что в тюрьме не нужно делить ночного ложа с ненавистным человеком помимо своего желания и вопреки понятиям о чести. Пройдет несколько дней, и Цаго будет обесчещена, и нет никаких надежд, что этого не случится.
Мысль о возможных прикосновениях султана привела ее в брезгливое содрогание. Можно что угодно вытерпеть ради минутного свидания с мужем, или сыном, или своими братьями, но этого вытерпеть нельзя. Лучше лишить себя всякой надежды и самой погасить тот слабый и робкий огонек, который лукаво светит во тьме! "Я найду способ убить себя, если дело дойдет до объятий этого проклятого хорезмийца". Утвердившись в этой мысли, Цаго несколько успокоилась. Никто не знал, какие мысли теснятся в голове красивейшей женщины Грузии, которую, словно царицу, в сопровождении блестящей свиты и надежной охраны увозили все дальше и дальше на юг.
Выглядывая из паланкина, Цаго с грустью озирала скользящим взглядом остающиеся на севере горы и раскинувшиеся вокруг и впереди бескрайние плоские степи. Изредка встречались сады, изредка попадались реки.
Цаго думала о том, что, вероятно, и Турмана везли по этой же самой дороге и что все, что видит сейчас она, видел и он и думал о ней, о Цаго, как она сейчас думает о нем.
Цаго никогда не ездила дальше Ахалдабы и Тбилиси, Тори и Ахалцихе. Она не думала, что мир столь велик, что можно ехать и ехать и не видеть конца пути, а белому свету – края. Цаго не помнила, сколько раз загорались прохладные голубые звезды и сколько раз поднималось в небо раскаленное жестокое солнце. С каждым днем пути становилось все жарче и жарче. Стало трудно дышать, вместо живительного ветерка, который прилетает в Грузии с отдаленных гор, из пустыни веяло горячим воздухом, точно поблизости лежали раскаленные угли и от них-то и тянуло нестерпимым иссушающим жаром. Белые облака Грузии давно уж скрылись из глаз.
Пленники, следовавшие под охраной вместе с Цаго, чувствовали себя все хуже. Они стонали, падали на ходу, иногда раздавались причитания, вопли, плач.
Однажды остановились на привал у широкой быстрой реки. На берегу росли широколиственные деревья, была тень, прохлада, и пленники немного вздохнули. Не только пленникам, но и сопровождавшим хорезмийцам была приятна прохлада. Они провели в тени остаток дня и здесь же решили ночевать. Ничто не беспокоило караван в течение многих дней пути, и охрана расслабилась, чувство опасности притупилось или даже исчезло вовсе. Сложив оружие в кучу, воины с вечера завалились спать, надеясь к утру хорошенько выспаться.
Цаго тоже едва донесла голову до подушки. Во сне она слышала как будто бы родные грузинские голоса. Она радостно встрепенулась во сне и открыла глаза. Вокруг все спали. На разные голоса переливался храп часовых. Цаго лежала и чутко вслушивалась в темноту и тишину ночи. Ей чудились какие-то шорохи, шаги, едва различимый шепот.
Внезапно тишина оборвалась. Послышался неясный нарастающий грохот, факелы загорелись в темноте, замелькали, забесновались, и наконец все прояснилось в конский топот, в бряцание оружия, боевые крики грузин:
– Ваша, бей, руби! Ваша!
Хорезмийцы не успели опомниться ото сна, как все попадали под саблями ночных налетчиков. В один миг вся военная добыча, которую везли хорезмийцы, и все пленники достались ночному отряду грузин.
– Живые, спасайтесь, кто как может! – крикнул пленникам один из грузин, и голос его показался Цаго удивительно знакомым. Она высунулась из своих почетных носилок и в красных отблесках факела увидела воина на коне с поднятой кверху саблей. Тотчас она узнала Гочи Мухасдзе.
– Гочи, Гочи! – закричала она и тут же забилась в припадке рыданий. Все, что накопилось в душе за эти дни, прорвалось наружу. Мухасдзе поворотил коня, в два прыжка оказался около паланкина.
– Цаго, несчастная, как ты сюда попала? – Гочи перегнулся с коня и вытащил Цаго из носилок, посадил ее сзади себя на лошадиный круп. Цаго судорожно обвила руками сидящего впереди мужчину. – Куда тебя отвезти, где твой дом?
– Нет у меня больше ни дома, ни семьи. Куда все, туда с вами и я.
– Ладно, поговорим потом. – Гочи дернул коня, и он прыгнул в темноту из трепетного призрачного света догорающих факелов.
Воины Гочи погрузили отбитые сокровища на коней. Пленники, пожелавшие присоединиться к отряду, разобрали оружие, оставшееся после изрубленных хорезмийцев. Отряд сел на коней и двинулся в путь. Остальные пленники, не захотевшие браться за оружие, разбрелись кто куда. Каждый выбрал себе свою дорогу.
Отряд мчался галопом в кромешной ночи. Опасаясь наткнуться на хорезмийцев, грузины держались в стороне от больших дорог, мчались опушками леса по узким нехоженым тропинкам. Привычные кони сами выбирали, где им скакать, и скакали по бездорожью, по краю опасных пропастей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Мама, – неожиданно застонал раненый и впервые осмысленно посмотрел на Лелу. – Ты… жена Ваче?
Лела кивнула.
– Я – Мамука, брат Цаго, златокузнец… Шурин… брат жены поэта Торели.
Лела вгляделась в лицо Мамуки. Оно было искажено от боли, страданий, но все же в нем можно было найти черты, общие с его прекрасной сестрой.
– Помоги, умоляю… Как сестру… Именем Ваче.
Лела плакала в бессилье. На бывшем постоялом дворе было все перебито. В глубоком черепке кувшина сохранилось немного воды. Лела дала попить раненому и обмыла рану, постлала на пол кое-какие тряпки и уложила больного, как на постель.
Остатки дня и целую ночь Лела провела с больным, не сомкнула глаз, не отошла ни на шаг. Мамука метался и стонал. Лоб его пылал огнем. Лела не успевала прикладывать мокрую тряпку. Но потом вода в разбитом кувшине кончилась, и как больной ни просил остудить жар, даже этой маленькой просьбы Лела не могла исполнить.
На другой день жар усилился, Мамука впал в забытье и стал бредить. Лела поняла, что он умирает, но ничем не могла помочь. Время от времени Лела выглядывала из развалин наружу, не появится ли вблизи христианин. Но по улицам рыскали небольшие отряды хорезмийцев. Они искали, чем бы поживиться еще, дожигали недожженное, убивали неубитое. Где уж тут появиться на улице христианской душе!
Но под вечер в сумерках появилась женщина, завернутая в черное покрывало. Она, путаясь в длинных одеждах, бежала по улице. Лела не видела ее лица, но ясно, что это тбилисская, и ясно, что, если бы ей не нужна была помощь других людей, она не вышла бы в такое время на улицу одна, поэтому Лела выбежала ей навстречу. Незнакомка схватила Лелу за руку.
– Лела, это ты?! Пойдем скорей со мной, Ваче ранен, я знаю, где он лежит.
На мгновение женщина подняла покрывало с лица, и Лела увидела, что это Цаго.
– Ваче ранен? Да где же он?
Умирающий кузнец был мгновенно забыт, и обе женщины побежали по городу.
– Я затащила его в царские палаты. Я случайно оказалась на улице, искала ребенка.
– Тяжело он ранен?
– Я думаю, что нет, в плечо, – постаралась Цаго утешить Лелу, хотя знала, в каком состоянии находится Ваче. Женщины осторожно прокрались в покинутый всеми дворец, а затем и в зал, где Цаго оставила раненого. Что-то изменилось в этом зале во время отсутствия Цаго. Сначала она не могла понять что и вдруг остолбенела, увидев на стене изображение самой себя. До этого она не обращала внимания на большую картину, но сейчас все сразу прояснилось и встало на свои места: фигура Торели, лицо Цаго и юноша на плоской крыше дома. Он весь и взглядом и сердцем тянется к Цаго, а Цаго привстала на цыпочки, кажется, готова полететь за блестящим рыцарем царского двора, придворным поэтом Торели. Впервые Цаго почувствовала жалость к Ваче, она поняла, откуда бралась печаль, так часто набегавшая на его лицо, поняла, какую чистую, светлую любовь навсегда похоронил Ваче в своем сердце.
Лела тоже была поражена картиной. Чувство зависти и вражды шевельнулось в ней.
– Где же Ваче? – зло спросила она.
Цаго опомнилась, оторвалась от картины, оглянулась вокруг, но Ваче не было. Вдруг резко распахнулась дверь, и на пороге залы появился визирь Джелал-эд-Дина Шереф-эль-Молк. Женщины оцепенели под его взглядом, и он неторопливо разглядывал их, одну и другую.
– Женщина, изображенная на стене, – шепнул визирю один из свиты. Нужно взять ее и отвести к султану. Джелал-эд-Дин скажет спасибо.
Визирь перевел взгляд с живой Цаго на ее изображение и про себя уж принял решение сделать сюрприз своему господину. Но и вторая была ничуть не хуже. Понимая, что самое лучшее все же должно доставаться повелителю, он внутренне удовольствовался своей долей и сказал:
– Возьмите обеих и отведите ко мне в шатер.
В тот же день Джелал-эд-Дину было доложено о пленении редкой красавицы, изображенной на картине в царском дворце. Джелал-эд-Дин собирался в поход на Кахети и Картли. Ему, конечно, хотелось немедленно насладиться столь необыкновенной добычей, но он никогда не откладывал дела ради женщины.
– Отошли ее в Тавриз, в мой гарем, – приказал он, строго глядя на Шереф-эль-Молка. – Да смотри, чтобы до моего приезда никто не смел на нее глядеть.
Визирь, конечно, понимал, что предупреждение касается его самого.
Султан с войсками ушел в поход. Цаго отправили в Тавриз вместе с сокровищами Грузии в сопровождении усиленной охраны. Новый управитель Тбилиси Шереф-эль-Молк избрал своей резиденцией палаты царицы Русудан.
Наступил вечер. Султан с войском был уже далеко. В городе догорали пожары. Управителю Тбилиси нечего было делать в этот час, и он решил отдать его любви, тем более что прекрасная юная женщина была рядом, здесь же во дворце, и он уже приказал, чтобы ее приготовили и привели. Ему не терпелось увидеть пленницу. Он нервно шагал из конца в конец комнаты по мягкому глухому ковру.
Дверь отворилась, и на пороге возникла Лела. Она сильно похудела от тоски и горя, волосы ее были распущены, а глаза сверкали, точно у рыси, приготовившейся напасть. Все ее тело дрожало от напряжения, как будто она готова была к любому рывку, прыжку, к любому сопротивлению.
Когда визирь впервые увидел Лелу, у нее на лице было доброе и печальное выражение. Она была полна жалости и нежности, ожидания и тревоги. Теперь на лице не было ничего, кроме напряженности и злости.
Но это еще больше привлекло Шереф-эль-Молка, потому что ему приходилось все время иметь дело с покорными и податливыми женщинами.
На своем языке он старался ободрить вошедшую. Лела не понимала ни слова, но весь вид визиря, его жесты, его взгляд говорили больше, чем все слова. Внутренне Лела сжалась и приготовилась к отпору. Шереф-эль-Молк подошел вплотную, смелым хозяйским жестом откинул назад ее распущенные волосы, поднял пальцем подбородок и поглядел в глаза. Лела задышала тяжело и часто. Она вдруг оттолкнула руку мужчины и метнулась в противоположную сторону зала.
Шереф-эль-Молк снисходительно улыбнулся. Он знал, что ей некуда бежать, а сопротивление разжигало его все больше и больше. Медленно, осторожным, но уверенным шагом, как хороший наездник к норовистой необъезженной лошади, он снова пошел к грузинке. Он хотел обхватить ее поперек тела сильной своей рукой, но Лела вывернулась и так оттолкнула его, что он растянулся на полу.
После этого шутки кончились. Визирь вскочил, напал на Лелу, однако снова промахнулся, и Лела забегала, заметалась по просторному залу, как ласточка, залетевшая в четыре стены из неоглядных просторов синего неба.
Разъяренный мужчина гонялся за ней, схватывал в охапку и тащил к постели, пытался повалить на пол, но и женщина разъярилась не меньше насильника, царапалась, кусалась, вновь вырывалась и вновь попадала в железные тиски объятий. Одежда на ней рвалась, все больше оголяя молодое белое тело. Визирь, глядя на него и слыша его под руками, стервенел еще больше, в то время как женщина изнемогала и слабела после каждого натиска.
И все должно было кончиться, но Лела собрала вдруг последние силы и руками и ногами оттолкнула тяжело дышавшего, навалившегося на нее человека, выскользнула и вскочила на подоконник. Шереф-эль-Молк со словами: "…ну куда ты от меня денешься, дурочка", – пошел к ней с протянутыми для объятий руками. Лела отпрянула назад от этих жадных тянущихся рук, ударилась спиной о переплет, окно растворилось, и, не успев даже вскрикнуть, Лела полетела вниз. Не успел вскрикнуть и Шереф-эль-Молк.
Раненый Ваче попал в руки султановых лекарей. Они прикладывали к ране мази, поили каким-то лекарством, окуривали травами, кормили как на убой. Боль затихла, и рана начала заживать. Скоро она совсем затянется, и останется на месте раны один рубец. Но не радует Ваче счастливое излечение. Он знает, что как только станет совсем здоров, исполнится приказ Джелал-эд-Дина.
Каждому человеку было бы тяжело расставаться со зрением, но Ваче еще тяжелей. Он художник. Он видит намного острее других и чувствует тоже сильнее других.
Пройдет еще несколько дней, и померкнет свет, не будет ни луны, ни солнца, ни звезд, ни облаков, ни синего неба. Исчезнут эти ласкающие взгляд холмистые горы, эта синева, разлитая по горам, эта зелень, что окружила поле, эта игра света и тени… Разве можно перечислить все, что потеряет Ваче, когда исполнится жестокое слово султана.
Ваче лежал в постели и смотрел в окно на Куру. Обреченный на вечную темноту, он пока еще упивался живым движением волн, их переливами, их блеском, их неиссякаемой жизнью. Волны набегают, обгоняют, захлестывают одна другую, завихряются, кружатся, переливаются, они могут делать все, что угодно, при своем движении вперед. Только одного не дано им делать возвращаться назад.
За рекой была видна часть разрушенного Тбилиси. Кое-где еще дымились дотлевающие пожары, а те дома, что давно сгорели, стояли теперь без крыш, без окон, опаленные и немые. С церквей повсюду были сорваны кресты и купола. При виде этих ужасных скелетов (а если разобраться, то весь Тбилиси теперь один обглоданный уродливый скелет) Ваче почувствовал дрожь и проклял султана за то, что тот не добил его тогда, в первый же день и час, или что не сразу привел в исполнение свой приговор. По крайней мере, Ваче не успел бы увидеть надругательства над родным городом, и Тбилиси остался бы в его воображении по-прежнему величавым и прекрасным.
Лучше всего был виден Ваче дворец Русудан. На высокой скале он словно взлетел к облакам, да так и застыл в этом стремительном и легком порыве. Ни пожары, ни разрушения не тронули царского дворца. Он один возвышался среди голых и черных стен, среди мрачной картины всеобщего разрушения и оттого казался еще чудеснее и сказочнее.
Да, думал Ваче, какое прекрасное творение подарил родному городу и родной стране Гочи Мухасдзе. Если и захочешь придраться к какой-нибудь детали, не найдешь изъяна в этом дворце. Вон окно, через которое падает теперь свет на картину. Этой картины тоже он больше не увидит никогда.
Узкое окно, на которое теперь смотрел Ваче, вдруг распахнулось, и из окна вылетел, казалось, ангел, полуобнаженный, с развевающимися длинными волосами. Ангел не взмахнул крыльями, он опустился вниз на воды Куры и сразу же скрылся из глаз, словно растворился в воздухе. Из окна высунулся мужчина, но тотчас отшатнулся и торопливо исчез, захлопнув окно.
Цаго чувствовала себя самой несчастной на свете. Действительно, два ее брата, Павлиа и Мамука, остались в разоренном Тбилиси при смерти. Муж в плену, и неизвестно, что с ним. Единственный сын тоже в Тбилиси, без присмотра, среди кровожадных беспощадных врагов. А саму ее везут в Тавриз, в гарем разорителя Грузии, виновника всех бед и несчастий грузинского народа.
С первой минуты плена Цаго стала думать о самоубийстве, но люди, приставленные к ней, были догадливы и зорки. К тому же они боялись гнева Джелал-эд-Дина, а это удесятеряло их бдительность. Единственное, что могла Цаго и в чем ей не могли помешать, – морить себя голодом. Она некоторое время не принимала еды, не пила, но мужества у ней не хватило, и постепенно она стала есть и пить.
В самой непроглядной тьме тоски и горя всегда отыщется огонек надежды. Может быть, Турман все-таки жив, надеялась Цаго. Может быть, Павлиа сумел спрятаться где-нибудь и теперь в безопасности, может быть, не погибнет и другой брат, златокузнец Мамука, может быть, найдутся добрые люди, христиане, которые приютят ее мальчика, и он уцелеет в этом пекле, в этом мире, превратившемся в ужасный хаос. И только в одном не брезжило никакой надежды, это одно касалось ее самой. Она понимала, почему ее с таким почетом и так бережно везут в Иран. Ее лелеют для того, чтобы сделать наложницей султана. Скоро будет конец пути, и Цаго введут в гарем, где уже томятся, как в тюрьме, десятки ее предшественниц, и даже хуже, чем в тюрьме, потому что в тюрьме не нужно делить ночного ложа с ненавистным человеком помимо своего желания и вопреки понятиям о чести. Пройдет несколько дней, и Цаго будет обесчещена, и нет никаких надежд, что этого не случится.
Мысль о возможных прикосновениях султана привела ее в брезгливое содрогание. Можно что угодно вытерпеть ради минутного свидания с мужем, или сыном, или своими братьями, но этого вытерпеть нельзя. Лучше лишить себя всякой надежды и самой погасить тот слабый и робкий огонек, который лукаво светит во тьме! "Я найду способ убить себя, если дело дойдет до объятий этого проклятого хорезмийца". Утвердившись в этой мысли, Цаго несколько успокоилась. Никто не знал, какие мысли теснятся в голове красивейшей женщины Грузии, которую, словно царицу, в сопровождении блестящей свиты и надежной охраны увозили все дальше и дальше на юг.
Выглядывая из паланкина, Цаго с грустью озирала скользящим взглядом остающиеся на севере горы и раскинувшиеся вокруг и впереди бескрайние плоские степи. Изредка встречались сады, изредка попадались реки.
Цаго думала о том, что, вероятно, и Турмана везли по этой же самой дороге и что все, что видит сейчас она, видел и он и думал о ней, о Цаго, как она сейчас думает о нем.
Цаго никогда не ездила дальше Ахалдабы и Тбилиси, Тори и Ахалцихе. Она не думала, что мир столь велик, что можно ехать и ехать и не видеть конца пути, а белому свету – края. Цаго не помнила, сколько раз загорались прохладные голубые звезды и сколько раз поднималось в небо раскаленное жестокое солнце. С каждым днем пути становилось все жарче и жарче. Стало трудно дышать, вместо живительного ветерка, который прилетает в Грузии с отдаленных гор, из пустыни веяло горячим воздухом, точно поблизости лежали раскаленные угли и от них-то и тянуло нестерпимым иссушающим жаром. Белые облака Грузии давно уж скрылись из глаз.
Пленники, следовавшие под охраной вместе с Цаго, чувствовали себя все хуже. Они стонали, падали на ходу, иногда раздавались причитания, вопли, плач.
Однажды остановились на привал у широкой быстрой реки. На берегу росли широколиственные деревья, была тень, прохлада, и пленники немного вздохнули. Не только пленникам, но и сопровождавшим хорезмийцам была приятна прохлада. Они провели в тени остаток дня и здесь же решили ночевать. Ничто не беспокоило караван в течение многих дней пути, и охрана расслабилась, чувство опасности притупилось или даже исчезло вовсе. Сложив оружие в кучу, воины с вечера завалились спать, надеясь к утру хорошенько выспаться.
Цаго тоже едва донесла голову до подушки. Во сне она слышала как будто бы родные грузинские голоса. Она радостно встрепенулась во сне и открыла глаза. Вокруг все спали. На разные голоса переливался храп часовых. Цаго лежала и чутко вслушивалась в темноту и тишину ночи. Ей чудились какие-то шорохи, шаги, едва различимый шепот.
Внезапно тишина оборвалась. Послышался неясный нарастающий грохот, факелы загорелись в темноте, замелькали, забесновались, и наконец все прояснилось в конский топот, в бряцание оружия, боевые крики грузин:
– Ваша, бей, руби! Ваша!
Хорезмийцы не успели опомниться ото сна, как все попадали под саблями ночных налетчиков. В один миг вся военная добыча, которую везли хорезмийцы, и все пленники достались ночному отряду грузин.
– Живые, спасайтесь, кто как может! – крикнул пленникам один из грузин, и голос его показался Цаго удивительно знакомым. Она высунулась из своих почетных носилок и в красных отблесках факела увидела воина на коне с поднятой кверху саблей. Тотчас она узнала Гочи Мухасдзе.
– Гочи, Гочи! – закричала она и тут же забилась в припадке рыданий. Все, что накопилось в душе за эти дни, прорвалось наружу. Мухасдзе поворотил коня, в два прыжка оказался около паланкина.
– Цаго, несчастная, как ты сюда попала? – Гочи перегнулся с коня и вытащил Цаго из носилок, посадил ее сзади себя на лошадиный круп. Цаго судорожно обвила руками сидящего впереди мужчину. – Куда тебя отвезти, где твой дом?
– Нет у меня больше ни дома, ни семьи. Куда все, туда с вами и я.
– Ладно, поговорим потом. – Гочи дернул коня, и он прыгнул в темноту из трепетного призрачного света догорающих факелов.
Воины Гочи погрузили отбитые сокровища на коней. Пленники, пожелавшие присоединиться к отряду, разобрали оружие, оставшееся после изрубленных хорезмийцев. Отряд сел на коней и двинулся в путь. Остальные пленники, не захотевшие браться за оружие, разбрелись кто куда. Каждый выбрал себе свою дорогу.
Отряд мчался галопом в кромешной ночи. Опасаясь наткнуться на хорезмийцев, грузины держались в стороне от больших дорог, мчались опушками леса по узким нехоженым тропинкам. Привычные кони сами выбирали, где им скакать, и скакали по бездорожью, по краю опасных пропастей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47