Но Миловида и не помышляла об этом. Сдерживала, волнуясь, дыхание и таяла в пламени, нарождающемся в сердце. И в этот сладкий миг, изнемогая от истомы, она услышала стук в ворота и чей-то зычный голос:
– Княже! Иди и чини требу. Боги указали уже на свою избранницу.
Миловида испуганно вскрикнула и выпорхнула из объятий Волота, не знала, куда деться от стыда и растерянности. Князя тоже остановило внезапное вторжение. Лицо его будто окаменело, казалось – погонит всех прочь. Но он князь! И Волот переборол недовольство и вышел к тем, кто его звал. Миловида знала: ненадолго. Скажет одно-два слова и снова придет. Что ж тогда? Как ей быть? Сопротивляться, как и тогда, в шатре, звать на помощь? А кого и для чего? Если нет Божейки, если лучшие годы ушли на поиски и скитания, чего ждать, на что надеяться? Может, и в самом деле складывается все так, как того хочет охранительница брачных уз Лада? Страшно, что избранником ее сердца будет князь? Он говорит, что полюбил, и полюбил больше жизни. Так зачем же бояться и сторониться? Волот – достойный муж. В годах уже? Да какие это годы!
И все же страшно. Руку и сердце предлагает не кто другой – сам князь. У него жена, дети. Что скажут они и как посмотрит на это народ тиверский?
Рывком открылись двери, и князь быстро пошел к ней. Видела: рад, что избавился от посланцев Черна, он охвачен мыслями о другой радости и ничто его не остановит.
– Княже! – сказала Миловида, едва справляясь с трепетом, и сложила перед ним, словно перед божеством, руки. – Если хочешь быть желанным в браке, сдержи себя и не торопи назначенный нам судьбой миг.
Он даже не остановился, наоборот, увидел в Миловиде что-то такое, чего раньше не замечал, сгреб, словно ястреб пташку, и, подняв, проговорил растроганно:
– Тот миг давно упущен. С умыслом ли, без умысла, но упущен. Надо наверстывать этот миг.
– Тогда… – Она, как утопающий хватается за соломинку, ухватилась за мысль. – Тогда пойдем к твоей матери, пусть благословит нас. Без этого я боюсь, княже. Только ее согласие прогонит страх из моего сердца и откроет нам путь к супружескому союзу.
Миловида говорила так сердечно и искренне, была так доверчива и испугана, что Волот не смог не выполнить просьбу и выпустил ее из объятий.
– А почему бы и нет? – согласился он. – Разве я прячусь от нее? Утром не только мать-княгиня, вся земля узнает о нашем браке, о том, что ты поселяешься в Соколиной Веже как жена и княгиня. Слышишь, вся земля!
Широко и с силой распахивая двери, вел свою нареченную за руку, не оглядываясь. И только когда остановились перед спальней, посмотрел на Миловиду. Так, взявшись за руки, и предстали они перед княгиней, перед ее слабо освещенным ложем.
– Мать-княгиня, – тихо и торжественно обратился к ней Волот. – Слышите, мать-княгиня? Во имя блага земли и нашего рода-племени благословите сына и его избранницу на желанный брак.
Видимо, уверены были, что княгиня слышит их, – склонили покорные головы, ждали. И мгновение, и другое. А княгиня не отзывалась. Они переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ложу…
– Она… – Миловидка глянула на Волота и еле сдержала крик отчаяния и жалости. – Она мертва, княже…
Волот испугался меньше Миловиды. Приклонил к материнскому ложу буйночубую свою голову и затих, подавляя в себе боль. Когда же понял, что не мать требует жалости, а Миловида прижимается к плечу и рыдает, испуганная тем, что случилось, и случилось неожиданно, – встал и сказал твердо, как жене и другу:
– Успокойся. Теперь ты хранительница очага в родовом доме Волотов. Собирай мать в последний путь, готовь тризну по ней. Челяди будет известно, кто ты отныне. Они станут слушаться твоего слова, как моего собственного. Слышала, жена моя любимая? Вытри слезы и берись за дела. Мне же пора ехать – пришло время отдать богам выбранную ими жертву. Как только управлюсь, сразу же буду около тебя.
XVII
Любопытных до зрелищ всегда хватает, а здесь представление не простое. Боги выбрали себе жертву не из старых, даже не из отроков или мужей – указали на молодую и красивую девушку из Колоброда. Как же не пойти и не глянуть на нее хоть глазком, если она божья нареченная, да такая красавица, как сама царевна, которая выкупалась в молоке морской кобылицы. Шестнадцать лет ей всего, станом стройная, высокая. Тело белое и нежное, такое нежное, что и дотронуться до него страшно. А косу какую вырастила, пышную и длинную, глазоньки, брови, щечки – смотреть не насмотреться.
Старые женщины уверяют: Хорс будет доволен такой, значит, смилостивится.
Чья такая, спрашиваете? Старшая из дочерей властелина, Ласкавица. Ее, как только взяла уготованный судьбой жребий, уже и не отпустили к родным, отдали в руки чужим женщинам, чтобы оберегали и готовили к встрече с богами ясными. Перед тем как выйти на последнюю встречу с людьми, божью нареченную искупают в благоухающей, настоянной на травах купели – и раз, и второй, и третий. Потом оденут в белоснежную, из тонкой заморской ткани тунику, такую яркую, что о ней не всякая царевна может мечтать. Затем вправят в уши подвески, наденут золотую гривну, увенчают венком-диадемой. Ой, это же не девка с земли Тиверской, настоящая богиня выйдет к людям и ослепит всех красотой своей.
– Бабуся, слышите, бабуся! – дергает за полу и умоляюще смотрит на старую взволнованная девчушка. – Ласкавица выйдет к нам?
– Выйдет, внученька, но не к нам, – вытирает слезы и печально вздыхает бабуся. – На огонь пойдет, богов в раю ласкать.
– А потом?
– И потом тоже. Не видать нам уже ее личика белого, не слышать речей медовых.
– Разве рай так далеко?
– Ой далеко, горлица ясная! Так далеко, что не будет нам уже от Ласкавицы ни ответа, ни привета.
– Зачем старая пугает дитя? – смотрит на бабушку косматый, подвязанный веревкой муж. – Девка удостоилась ласки божьей, в почете и славе будет ходить по вечнозеленой поляне рая, а она – ни ответа, ни привета.
Старуха бросила злой взгляд на мужа.
– Пошли, волхв, свою дочку, коли такой щедрый.
– А и послал бы, если бы была да богам понравилась.
– Вот то-то. Потому и щедрые, что посылаете чужих.
– Тьфу! – сплюнул в ее сторону косматый и исчез в толпе.
Капище Хорса не входило в черту стольного города земли Тиверской, пряталось от глаза людского в лесу, под крутым скалистым обрывом. Но стежка к нему хорошо знакома. Вот и идут туда непрерывным потоком поселяне.
Плотники еще вчера смастерили высокую лодью и поставили ее на дубовые пакулы. Под лодью наложили наколотых дров, заранее высушенных, тех, что вспыхивают вмиг и пылают факелом. У дуба же под скалой, в которой находится божья обитель – дупло, разбит высокий, под цвет огня, шатер. Там, в шатре, и должно произойти первое свидание Ласкавицы с богом. Предстанет перед нею ясный, доброликий, улыбнется радостно и скажет: «Ты нравишься мне, девушка, беру тебя». Поцелуй его будет болезненным, но только на мгновение. После него настанет сладостное забвение, а пока оно продолжается, положат божью избранницу в лодью и отдадут огню. Ясный Сварог возьмет ее на свои сильные руки и понесет вместе с лодьей через океан-море на Буян-остров, в страну вечного лета и вечнозеленых садов, благоухающего воздуха и прозрачных родников. А уж когда поселится Ласкавица в божьих хоромах и усладит его усладами любовными, тогда она должна вспомнить и о них, поселянах Тиверской земли, и упросить светлоликого Хорса, чтобы не палил их нивы своими огненными стрелами, давал земле плодоносную силу, а людям – блага земные, утешение и надежду на жизнь.
– Идет уже! Идет! – пошло-покатилось волной по толпе. – Божья нареченная идет!!!
Те, которые не могли ее увидеть, поднимались на цыпочки через чужие головы.
– Смотрите, правда идет!
– Ой, какая пышная!
От города к капищу Ласкавица шла не одна. Впереди, на расстоянии двух-трех сулиц, шагал проторенной стежкой князь, за князем – она в сопровождении двух старушек в одежде жриц. По обе стороны от женщин шли охранники при полной броне. Их было немало, но не они приковывали к себе взгляды, не на них смотрел люд тиверский. Божья нареченная яркой бабочкой выделялась среди всех – на нее только и смотрели. Как она была хороша! Тиверская земля не видала еще такой красавицы.
А тем временем у капища стали собираться девы и жены из стольного города. Их заметили только тогда, когда они высоко и слаженно запели:
Деве прекрасной слава навеки!
Слава и хвала! Слава и хвала!
От рода к роду.
От края до края
Слава и хвала! Слава и хвала!
– Слава и хвала! – мощно подхватила здравицу и толпа. – Хвала Ласкавице! Слава божьей невесте!
– Иди к нему, красная девица, будь ласковой с ним! Упроси ясноликого Хорса, пусть смилостивится над нами, над детьми и скотинкой и не жжет, не пепелит злаки земные!
– Пусть живет в ладу со всеми богами ясными и надоумит их, чтобы не скупились они на дожди, поливали землю молоком дев поднебесных, помогали расти и зреть ржи, пшенице и всякой пашнице!
– Будь милостивой и упроси!
– На это только и надеемся, уповаем только на тебя!
Одни старались стать поближе к Ласкавице, чтобы она услышала их, другие протягивали к ней руки и опускались перед божьей избранницей на колени, третьи старались заглянуть ей в глаза и просили не забывать о них, если станет самой счастливой. Ласкавица, видимо, не могла всех услышать, только смотрела на людей удивленно, кивала в знак согласия головой и как-то неуверенно улыбалась.
– Она хмельная! – заметил кто-то из тех, кто не кричал и не молил о заступничестве. – Смотрите, она хмельная!
– А вы хотели, – с упреком сказал кто-то из толпы, – хотели, говорю, чтобы трезвой шла на жертвенник? Первое и последнее пристанище у девушки. Почему бы и не выпить перед ним?
Князь тем временем приблизился к капищу и что-то повелел старым жрицам. Им не нужно было долго объяснять, сами знали, что делать. Они взяли Ласкавицу под руки и показали, куда она должна идти. Девушка оглянулась один раз, оглянулась второй – кого-то искала, даже звала и рванулась было, но наконец послушалась старых жриц и пошла к шатру.
Мужи стали по обе стороны полога, хор дружно и слаженно запел величальную. Только теперь уже воздавал хвалу не девушке – богу Хорсу, тому всесильному и всемогущему богу, на которого уповали ныне, от которого ждали милости и благодати.
Пение ли утихомирило возбужденных поселян, окруживших капище, или то, что должно было произойти, но люди приумолкли и ждали. И в тот момент, когда молчание стало особенно напряженным, послышался душераздирающий крик. Полог откинулся и из шатра, полуголая и до неузнаваемости напуганная, выскочила девушка.
Это была Ласкавица. Те, кто стоял ближе, заметили: она бежала, взывая о помощи и спасении. И в толпе откликнулись ей таким же отчаянным криком. Да и было от чего застыть крови, на безупречно белой тунике божьей избранницы, там, где бьется сердце, расплылось и горело пламенем огромное кровавое пятно.
Это продолжалось какое-то мгновение, может, чуть дольше, но осталось в памяти людской как видение. Кто-то сильный и злой схватил девушку на руки и в мгновение ока занес в шатер. Еще слышались мольбы, угадывался придушенный крик, потом все стихло. Даже пение оборвалось неожиданно. И лишь когда подняли полог и стали выносить чашу с кровью Ласкавицы, затем Ласкавицу, покрытую белым покрывалом, пение возобновилось – печальное и жалобное, оно растекалось по ущелью.
Под это пение торжественно положили божью избранницу на верхнюю палубу лодьи и начали обставлять ее временное пристанище яствами, сосудами с напитками, украшали цветами из лесу – такими синими, как ее очи, такими белыми, как даренное ей перед поселением в божьей обители убранство, и такими алыми, как пролитая на жертвенник кровь. Потом вспыхнул под лодьей огонь, взметнулось жадное на добычу пламя, и вместе с ним грянуло многоголосое пение. Словно испуганная птица, слетело оно с женских уст, ударилось о крутую скалу и, усиленное ею, наполнило собою все урочище, не только ближние, но и дальние околицы. Его усиливали крики прощания родных Ласкавицы, стон-мольба люда тиверского: не забыть о нем, избитом горем и бедами, обескровленном голодом и вторжением чужеземцев, помнить там, в божьем пристанище, что народ тиверский, поселяне – ее кровные. Пусть же идет к богу, станет женой ясноликого. Кому же, как не ей, молодой и непорочно чистой, красавице из красавиц, надлежит расщедрить Хорса и сделать милостивым к ним. Расщедрить и сделать милостивым!
XVIII
Давно погас огонь на капище Хорса, стала пеплом та, которую принесли в жертву богам, а князь все сидит и сидит в своем чернском тереме, не хочет или не смеет показаться на глаза ни челяди, ни окружающим людям. Такая тоска давит сердце с того дня, словно и его коснулся тот мощный, всеиспепеляющий огонь. Да что там – коснулся… Он испепелил в нем все, оставив холод и тлен, грустное равнодушие, а если по чести – неверие и испуг. Да, и испуг. Потому не уверен уже, что он князь на Тивери. Не хотел же, в мыслях и сердцем был против того, чтобы посылать в дар богам людей, но не вышел и не нарушил этого стародавнего обычая. Почему – спросить бы? Обрадовался, что вече освободило его от необходимости тянуть жребий, что сладко подольстило князю: такого не было и не будет? А сначала почему промолчал и не положил конец безумству Жадана? Он ведь не кто-нибудь – князь, его мнение – не то что мнение какого-то волхва.
Что кричала та девочка, когда выскользнула на миг из-под жертвенного ножа из шатра? Умоляла сжалиться, не губить? Нет же, крикнула: «Княже, ты один все можешь, защити!» А он промолчал. Опустил глаза и промолчал. Потому что не мог уже защитить, должен был раньше думать, как поступить, чтобы не шли люди под жертвенный нож. Да, раньше!
«Так почему же не подумал? Совет волхва стал неожиданностью или испугался тех, что стояли за спиной волхва, что одному придется встать против них? Постыдись, Волот. Ведь кто-то когда-то должен восстать против всех, если обычай не воспринимается умом, если тому обычаю не может покориться сердце».
– Княже! – На пороге стоял стольник. Он прервал раздумья князя. – В Черн прибывают послы из Волына. Кому прикажешь принять их?
– Какие послы? Для чего?
– Они еще только прибывают, зачем не ведаю.
– Пусть отдохнут с дороги. Примем за обеденным столом.
Пришлось собирать малый совет. А уж как собрали, позвали и послов из Волына.
– Чем встревожена земля Дулебская? Зачем шлет к нам мужей своих?
– Особых тревог нет. – Дулебы старались быть степенными и почтительными. – Однако то, с чем приехали, не терпит отлагательств. На днях гостили в Больше послы от славян, что живут в горах и за горами. Приезжали звать нас, дулебов, тиверцев, полян, уличей, даже тех, кто живет на север от нас, чтобы присоединились и шли в земли ромеев. Мы, анты, как водится, в земли Мезии и Фракии, они – в Илирик. Цель похода – пройти с оружием и занять те плодоносные земли. Князь Добрит с этим и послал нас в Черн: присоединяется ли Тиверь к общеславянскому движению?
– А как дулебы, поляне, уличи?
– Дулебы сначала хотят послушать, что скажете вы – тиверцы, поляне, уличи.
Волот, не раздумывая долго, резко ответил:
– Не ведаю, как посмотрят на этот поход другие, а Тиверь сразу скажет: нет. Своя земля горит под ногами. Голод и мор грядет. Не сегодня завтра псы завоют по дворам, а сычи в пущах.
Дулебы неуверенно переглянулись.
– Так, может, именно поход и спасет люд тиверский от голода и мора?
– Как это?
– Те, что отправятся в поход, добудут еду для себя и своих кровных.
– А что будет, если ромеи осилят нас и сами пойдут в нашу землю? Сможет ли голодная Тиверь собраться и выйти на рать? Между нами и ромеями заключен договор. К лицу ли нам нарушать его?.. Вспомните, какой крови стоил этот мир. Дулебам, может, и все равно, чем завершится поход. Они далеко, им не придется расплачиваться хребтом, а нам выпадет такая доля. Поэтому стоим на своем: нет и нет.
– Говорю же, – оправдывался старший среди волынских мужей, – князь Добрит не имеет намерения повелевать. Он только хочет знать мнение всех антов, а потом только скажет склавинам, согласны мы с ними идти в поход или нет.
Сказано вроде бы и искренне, без привычного в таких делах тумана, но Волот никак не мог подавить в себе недовольство, его так и подмывало возражать. Поэтому набрался смелости и заговорил стольник:
– Не считают ли послы из Волына, что их слова нужно обсудить на вече?
– Это ваше дело. Для нас важно передать князю Добриту то, что думает вся Тиверь.
– На том и остановимся: князь Тивери знает, что скажет нынче народ тиверский, его слова считайте ответом всего народа. – Стольник немного подумал и добавил: – А сейчас я прошу посланников с земли Дулебской к княжьему столу и княжьим яствам. После долгого пути нужно отдохнуть.
Сидели за столом в Черне, сидели после и в Волыне, угощались, потчевали друг друга, а червь сомнения, зародившийся в сердце князя Волота после принесения в жертву молодой и красивой девушки, продолжал точить, лишь переставал на время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Княже! Иди и чини требу. Боги указали уже на свою избранницу.
Миловида испуганно вскрикнула и выпорхнула из объятий Волота, не знала, куда деться от стыда и растерянности. Князя тоже остановило внезапное вторжение. Лицо его будто окаменело, казалось – погонит всех прочь. Но он князь! И Волот переборол недовольство и вышел к тем, кто его звал. Миловида знала: ненадолго. Скажет одно-два слова и снова придет. Что ж тогда? Как ей быть? Сопротивляться, как и тогда, в шатре, звать на помощь? А кого и для чего? Если нет Божейки, если лучшие годы ушли на поиски и скитания, чего ждать, на что надеяться? Может, и в самом деле складывается все так, как того хочет охранительница брачных уз Лада? Страшно, что избранником ее сердца будет князь? Он говорит, что полюбил, и полюбил больше жизни. Так зачем же бояться и сторониться? Волот – достойный муж. В годах уже? Да какие это годы!
И все же страшно. Руку и сердце предлагает не кто другой – сам князь. У него жена, дети. Что скажут они и как посмотрит на это народ тиверский?
Рывком открылись двери, и князь быстро пошел к ней. Видела: рад, что избавился от посланцев Черна, он охвачен мыслями о другой радости и ничто его не остановит.
– Княже! – сказала Миловида, едва справляясь с трепетом, и сложила перед ним, словно перед божеством, руки. – Если хочешь быть желанным в браке, сдержи себя и не торопи назначенный нам судьбой миг.
Он даже не остановился, наоборот, увидел в Миловиде что-то такое, чего раньше не замечал, сгреб, словно ястреб пташку, и, подняв, проговорил растроганно:
– Тот миг давно упущен. С умыслом ли, без умысла, но упущен. Надо наверстывать этот миг.
– Тогда… – Она, как утопающий хватается за соломинку, ухватилась за мысль. – Тогда пойдем к твоей матери, пусть благословит нас. Без этого я боюсь, княже. Только ее согласие прогонит страх из моего сердца и откроет нам путь к супружескому союзу.
Миловида говорила так сердечно и искренне, была так доверчива и испугана, что Волот не смог не выполнить просьбу и выпустил ее из объятий.
– А почему бы и нет? – согласился он. – Разве я прячусь от нее? Утром не только мать-княгиня, вся земля узнает о нашем браке, о том, что ты поселяешься в Соколиной Веже как жена и княгиня. Слышишь, вся земля!
Широко и с силой распахивая двери, вел свою нареченную за руку, не оглядываясь. И только когда остановились перед спальней, посмотрел на Миловиду. Так, взявшись за руки, и предстали они перед княгиней, перед ее слабо освещенным ложем.
– Мать-княгиня, – тихо и торжественно обратился к ней Волот. – Слышите, мать-княгиня? Во имя блага земли и нашего рода-племени благословите сына и его избранницу на желанный брак.
Видимо, уверены были, что княгиня слышит их, – склонили покорные головы, ждали. И мгновение, и другое. А княгиня не отзывалась. Они переглянулись и, не сговариваясь, бросились к ложу…
– Она… – Миловидка глянула на Волота и еле сдержала крик отчаяния и жалости. – Она мертва, княже…
Волот испугался меньше Миловиды. Приклонил к материнскому ложу буйночубую свою голову и затих, подавляя в себе боль. Когда же понял, что не мать требует жалости, а Миловида прижимается к плечу и рыдает, испуганная тем, что случилось, и случилось неожиданно, – встал и сказал твердо, как жене и другу:
– Успокойся. Теперь ты хранительница очага в родовом доме Волотов. Собирай мать в последний путь, готовь тризну по ней. Челяди будет известно, кто ты отныне. Они станут слушаться твоего слова, как моего собственного. Слышала, жена моя любимая? Вытри слезы и берись за дела. Мне же пора ехать – пришло время отдать богам выбранную ими жертву. Как только управлюсь, сразу же буду около тебя.
XVII
Любопытных до зрелищ всегда хватает, а здесь представление не простое. Боги выбрали себе жертву не из старых, даже не из отроков или мужей – указали на молодую и красивую девушку из Колоброда. Как же не пойти и не глянуть на нее хоть глазком, если она божья нареченная, да такая красавица, как сама царевна, которая выкупалась в молоке морской кобылицы. Шестнадцать лет ей всего, станом стройная, высокая. Тело белое и нежное, такое нежное, что и дотронуться до него страшно. А косу какую вырастила, пышную и длинную, глазоньки, брови, щечки – смотреть не насмотреться.
Старые женщины уверяют: Хорс будет доволен такой, значит, смилостивится.
Чья такая, спрашиваете? Старшая из дочерей властелина, Ласкавица. Ее, как только взяла уготованный судьбой жребий, уже и не отпустили к родным, отдали в руки чужим женщинам, чтобы оберегали и готовили к встрече с богами ясными. Перед тем как выйти на последнюю встречу с людьми, божью нареченную искупают в благоухающей, настоянной на травах купели – и раз, и второй, и третий. Потом оденут в белоснежную, из тонкой заморской ткани тунику, такую яркую, что о ней не всякая царевна может мечтать. Затем вправят в уши подвески, наденут золотую гривну, увенчают венком-диадемой. Ой, это же не девка с земли Тиверской, настоящая богиня выйдет к людям и ослепит всех красотой своей.
– Бабуся, слышите, бабуся! – дергает за полу и умоляюще смотрит на старую взволнованная девчушка. – Ласкавица выйдет к нам?
– Выйдет, внученька, но не к нам, – вытирает слезы и печально вздыхает бабуся. – На огонь пойдет, богов в раю ласкать.
– А потом?
– И потом тоже. Не видать нам уже ее личика белого, не слышать речей медовых.
– Разве рай так далеко?
– Ой далеко, горлица ясная! Так далеко, что не будет нам уже от Ласкавицы ни ответа, ни привета.
– Зачем старая пугает дитя? – смотрит на бабушку косматый, подвязанный веревкой муж. – Девка удостоилась ласки божьей, в почете и славе будет ходить по вечнозеленой поляне рая, а она – ни ответа, ни привета.
Старуха бросила злой взгляд на мужа.
– Пошли, волхв, свою дочку, коли такой щедрый.
– А и послал бы, если бы была да богам понравилась.
– Вот то-то. Потому и щедрые, что посылаете чужих.
– Тьфу! – сплюнул в ее сторону косматый и исчез в толпе.
Капище Хорса не входило в черту стольного города земли Тиверской, пряталось от глаза людского в лесу, под крутым скалистым обрывом. Но стежка к нему хорошо знакома. Вот и идут туда непрерывным потоком поселяне.
Плотники еще вчера смастерили высокую лодью и поставили ее на дубовые пакулы. Под лодью наложили наколотых дров, заранее высушенных, тех, что вспыхивают вмиг и пылают факелом. У дуба же под скалой, в которой находится божья обитель – дупло, разбит высокий, под цвет огня, шатер. Там, в шатре, и должно произойти первое свидание Ласкавицы с богом. Предстанет перед нею ясный, доброликий, улыбнется радостно и скажет: «Ты нравишься мне, девушка, беру тебя». Поцелуй его будет болезненным, но только на мгновение. После него настанет сладостное забвение, а пока оно продолжается, положат божью избранницу в лодью и отдадут огню. Ясный Сварог возьмет ее на свои сильные руки и понесет вместе с лодьей через океан-море на Буян-остров, в страну вечного лета и вечнозеленых садов, благоухающего воздуха и прозрачных родников. А уж когда поселится Ласкавица в божьих хоромах и усладит его усладами любовными, тогда она должна вспомнить и о них, поселянах Тиверской земли, и упросить светлоликого Хорса, чтобы не палил их нивы своими огненными стрелами, давал земле плодоносную силу, а людям – блага земные, утешение и надежду на жизнь.
– Идет уже! Идет! – пошло-покатилось волной по толпе. – Божья нареченная идет!!!
Те, которые не могли ее увидеть, поднимались на цыпочки через чужие головы.
– Смотрите, правда идет!
– Ой, какая пышная!
От города к капищу Ласкавица шла не одна. Впереди, на расстоянии двух-трех сулиц, шагал проторенной стежкой князь, за князем – она в сопровождении двух старушек в одежде жриц. По обе стороны от женщин шли охранники при полной броне. Их было немало, но не они приковывали к себе взгляды, не на них смотрел люд тиверский. Божья нареченная яркой бабочкой выделялась среди всех – на нее только и смотрели. Как она была хороша! Тиверская земля не видала еще такой красавицы.
А тем временем у капища стали собираться девы и жены из стольного города. Их заметили только тогда, когда они высоко и слаженно запели:
Деве прекрасной слава навеки!
Слава и хвала! Слава и хвала!
От рода к роду.
От края до края
Слава и хвала! Слава и хвала!
– Слава и хвала! – мощно подхватила здравицу и толпа. – Хвала Ласкавице! Слава божьей невесте!
– Иди к нему, красная девица, будь ласковой с ним! Упроси ясноликого Хорса, пусть смилостивится над нами, над детьми и скотинкой и не жжет, не пепелит злаки земные!
– Пусть живет в ладу со всеми богами ясными и надоумит их, чтобы не скупились они на дожди, поливали землю молоком дев поднебесных, помогали расти и зреть ржи, пшенице и всякой пашнице!
– Будь милостивой и упроси!
– На это только и надеемся, уповаем только на тебя!
Одни старались стать поближе к Ласкавице, чтобы она услышала их, другие протягивали к ней руки и опускались перед божьей избранницей на колени, третьи старались заглянуть ей в глаза и просили не забывать о них, если станет самой счастливой. Ласкавица, видимо, не могла всех услышать, только смотрела на людей удивленно, кивала в знак согласия головой и как-то неуверенно улыбалась.
– Она хмельная! – заметил кто-то из тех, кто не кричал и не молил о заступничестве. – Смотрите, она хмельная!
– А вы хотели, – с упреком сказал кто-то из толпы, – хотели, говорю, чтобы трезвой шла на жертвенник? Первое и последнее пристанище у девушки. Почему бы и не выпить перед ним?
Князь тем временем приблизился к капищу и что-то повелел старым жрицам. Им не нужно было долго объяснять, сами знали, что делать. Они взяли Ласкавицу под руки и показали, куда она должна идти. Девушка оглянулась один раз, оглянулась второй – кого-то искала, даже звала и рванулась было, но наконец послушалась старых жриц и пошла к шатру.
Мужи стали по обе стороны полога, хор дружно и слаженно запел величальную. Только теперь уже воздавал хвалу не девушке – богу Хорсу, тому всесильному и всемогущему богу, на которого уповали ныне, от которого ждали милости и благодати.
Пение ли утихомирило возбужденных поселян, окруживших капище, или то, что должно было произойти, но люди приумолкли и ждали. И в тот момент, когда молчание стало особенно напряженным, послышался душераздирающий крик. Полог откинулся и из шатра, полуголая и до неузнаваемости напуганная, выскочила девушка.
Это была Ласкавица. Те, кто стоял ближе, заметили: она бежала, взывая о помощи и спасении. И в толпе откликнулись ей таким же отчаянным криком. Да и было от чего застыть крови, на безупречно белой тунике божьей избранницы, там, где бьется сердце, расплылось и горело пламенем огромное кровавое пятно.
Это продолжалось какое-то мгновение, может, чуть дольше, но осталось в памяти людской как видение. Кто-то сильный и злой схватил девушку на руки и в мгновение ока занес в шатер. Еще слышались мольбы, угадывался придушенный крик, потом все стихло. Даже пение оборвалось неожиданно. И лишь когда подняли полог и стали выносить чашу с кровью Ласкавицы, затем Ласкавицу, покрытую белым покрывалом, пение возобновилось – печальное и жалобное, оно растекалось по ущелью.
Под это пение торжественно положили божью избранницу на верхнюю палубу лодьи и начали обставлять ее временное пристанище яствами, сосудами с напитками, украшали цветами из лесу – такими синими, как ее очи, такими белыми, как даренное ей перед поселением в божьей обители убранство, и такими алыми, как пролитая на жертвенник кровь. Потом вспыхнул под лодьей огонь, взметнулось жадное на добычу пламя, и вместе с ним грянуло многоголосое пение. Словно испуганная птица, слетело оно с женских уст, ударилось о крутую скалу и, усиленное ею, наполнило собою все урочище, не только ближние, но и дальние околицы. Его усиливали крики прощания родных Ласкавицы, стон-мольба люда тиверского: не забыть о нем, избитом горем и бедами, обескровленном голодом и вторжением чужеземцев, помнить там, в божьем пристанище, что народ тиверский, поселяне – ее кровные. Пусть же идет к богу, станет женой ясноликого. Кому же, как не ей, молодой и непорочно чистой, красавице из красавиц, надлежит расщедрить Хорса и сделать милостивым к ним. Расщедрить и сделать милостивым!
XVIII
Давно погас огонь на капище Хорса, стала пеплом та, которую принесли в жертву богам, а князь все сидит и сидит в своем чернском тереме, не хочет или не смеет показаться на глаза ни челяди, ни окружающим людям. Такая тоска давит сердце с того дня, словно и его коснулся тот мощный, всеиспепеляющий огонь. Да что там – коснулся… Он испепелил в нем все, оставив холод и тлен, грустное равнодушие, а если по чести – неверие и испуг. Да, и испуг. Потому не уверен уже, что он князь на Тивери. Не хотел же, в мыслях и сердцем был против того, чтобы посылать в дар богам людей, но не вышел и не нарушил этого стародавнего обычая. Почему – спросить бы? Обрадовался, что вече освободило его от необходимости тянуть жребий, что сладко подольстило князю: такого не было и не будет? А сначала почему промолчал и не положил конец безумству Жадана? Он ведь не кто-нибудь – князь, его мнение – не то что мнение какого-то волхва.
Что кричала та девочка, когда выскользнула на миг из-под жертвенного ножа из шатра? Умоляла сжалиться, не губить? Нет же, крикнула: «Княже, ты один все можешь, защити!» А он промолчал. Опустил глаза и промолчал. Потому что не мог уже защитить, должен был раньше думать, как поступить, чтобы не шли люди под жертвенный нож. Да, раньше!
«Так почему же не подумал? Совет волхва стал неожиданностью или испугался тех, что стояли за спиной волхва, что одному придется встать против них? Постыдись, Волот. Ведь кто-то когда-то должен восстать против всех, если обычай не воспринимается умом, если тому обычаю не может покориться сердце».
– Княже! – На пороге стоял стольник. Он прервал раздумья князя. – В Черн прибывают послы из Волына. Кому прикажешь принять их?
– Какие послы? Для чего?
– Они еще только прибывают, зачем не ведаю.
– Пусть отдохнут с дороги. Примем за обеденным столом.
Пришлось собирать малый совет. А уж как собрали, позвали и послов из Волына.
– Чем встревожена земля Дулебская? Зачем шлет к нам мужей своих?
– Особых тревог нет. – Дулебы старались быть степенными и почтительными. – Однако то, с чем приехали, не терпит отлагательств. На днях гостили в Больше послы от славян, что живут в горах и за горами. Приезжали звать нас, дулебов, тиверцев, полян, уличей, даже тех, кто живет на север от нас, чтобы присоединились и шли в земли ромеев. Мы, анты, как водится, в земли Мезии и Фракии, они – в Илирик. Цель похода – пройти с оружием и занять те плодоносные земли. Князь Добрит с этим и послал нас в Черн: присоединяется ли Тиверь к общеславянскому движению?
– А как дулебы, поляне, уличи?
– Дулебы сначала хотят послушать, что скажете вы – тиверцы, поляне, уличи.
Волот, не раздумывая долго, резко ответил:
– Не ведаю, как посмотрят на этот поход другие, а Тиверь сразу скажет: нет. Своя земля горит под ногами. Голод и мор грядет. Не сегодня завтра псы завоют по дворам, а сычи в пущах.
Дулебы неуверенно переглянулись.
– Так, может, именно поход и спасет люд тиверский от голода и мора?
– Как это?
– Те, что отправятся в поход, добудут еду для себя и своих кровных.
– А что будет, если ромеи осилят нас и сами пойдут в нашу землю? Сможет ли голодная Тиверь собраться и выйти на рать? Между нами и ромеями заключен договор. К лицу ли нам нарушать его?.. Вспомните, какой крови стоил этот мир. Дулебам, может, и все равно, чем завершится поход. Они далеко, им не придется расплачиваться хребтом, а нам выпадет такая доля. Поэтому стоим на своем: нет и нет.
– Говорю же, – оправдывался старший среди волынских мужей, – князь Добрит не имеет намерения повелевать. Он только хочет знать мнение всех антов, а потом только скажет склавинам, согласны мы с ними идти в поход или нет.
Сказано вроде бы и искренне, без привычного в таких делах тумана, но Волот никак не мог подавить в себе недовольство, его так и подмывало возражать. Поэтому набрался смелости и заговорил стольник:
– Не считают ли послы из Волына, что их слова нужно обсудить на вече?
– Это ваше дело. Для нас важно передать князю Добриту то, что думает вся Тиверь.
– На том и остановимся: князь Тивери знает, что скажет нынче народ тиверский, его слова считайте ответом всего народа. – Стольник немного подумал и добавил: – А сейчас я прошу посланников с земли Дулебской к княжьему столу и княжьим яствам. После долгого пути нужно отдохнуть.
Сидели за столом в Черне, сидели после и в Волыне, угощались, потчевали друг друга, а червь сомнения, зародившийся в сердце князя Волота после принесения в жертву молодой и красивой девушки, продолжал точить, лишь переставал на время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51