Хочешь, я научу молитвам-заклинаниям, чтобы ты мог сам обращаться к богине и напоминать ей о себе? Повторяй за мной: «На море, на океане, на острове на Буяне есть пламенеющий белым огнем-светом Алатырь-камень. На том камне сидит красная девица. Сидит она и стреляет в чистое поле, убивает всякие боли. Девица красная, девица ясная, девица всеблагая, бей и мой недуг-затмение. Пошли из небесной криницы живой водицы на мои темные очи. Сделай так, чтобы они прозрели, чтобы я опять мог увидеть лик твой, ясную красу твою, утешался лесом, и долом, и людьми на свете».
Богданко послушно повторяет за бабусей – и раз, и второй, наконец задумывается, а потом спрашивает:
– А в том море есть и острова? Что это за остров – Буян?
Бабушка не гневается, бабушка у него словно богиня всеблагая: сама доброта, сама утеха и покорность. Усмехается только, когда внук не то спрашивает или не вовремя, и говорит:
– Земля, чтобы ты знал, это лишь капля суши в океан-море. Вокруг нее вода и над ней вода. Сколько солнца-света, столько воды и воздуха. Один океан окружает со всех сторон землю, другой плавает в воздухе. Этот другой – дождевой океан-море. А уж за тем морем – голубое царство солнца, луны, звезд, его-то и называют островом Буяном. Там не бывает стужи, там вечная благодать, текут медовые и молочные реки, а по берегам тех рек неувядающие сады, среди садов вечнозеленые луга. Чего только нет в тех садах. Яблоки только золотые. А уж птиц, боже ты мой! Так щебечут, так поют, что и рассказать нельзя. Боги наделили тот благословенный остров самым чистым на свете воздухом, водами животворными. Там, внучек, небесная криница, та, в которой самая чистая и самая вкусная вода на всем белом свете, из нее берут начало все небесные реки и наполняют животворными водами Мировой океан. На том острове, на Буяне, растет мокрецкий дожденосный дуб, зимуют все земные птицы. Не из бездны подземельной прилетают, из Вырая прилетают они весной и приносят в клювиках семена всяких растений – тех, что плодоносят в поле, и тех, что растут в лесу, на лугу или в саду.
– А челядница говорила, что семена ветры приносят.
– И ветры, голубь мой, а как же. Там, в поднебесье, живет великан-птица Стратим. Она и поднимает своими крыльями буйные ветры, а ветры, проносясь мимо острова Буяна, подхватывают семена и несут их на землю. А то откуда бы взяться на земле, такому множеству цветов, трав, деревьев… А еще хочу сказать тебе, соколик мой ясный, – погладила старая Доброгнева внука и почему-то перешла на шепот, – что там, на острове Буяне, возле небесной криницы стоит золотой дворец. И живет в том дворце царь-девица Золотая Коса, Ненаглядная Краса. У изголовья золотого ложа царь-девицы бьет источник живой воды. Когда дева слышит, что кто-то из землян молит ее о помощи, она протягивает руку и бросает воду на землю, а уж на земле вода найдет кого следует. Вот и не ленись, внучек, ходи со мной на утренние и вечерние росы, смотри своими глазоньками на солнышко ясное, когда оно всходит и когда заходит. Не гляди на него, если бывает оно в пышном сиянии, а на земле нет росы. И подстережешь счастливый час, а в нем – счастливое мгновение, то, которое незрячего делает зрячим. Согласен ли на это?
– Я на все согласен, бабуся, согласен, лишь бы прозреть.
– На том и порешим. Пусть будет благословен этот час, пусть будет благословен наш договор.
XIV
Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.
До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! – испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: – Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».
Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца – отцом, сестричек Божейки – сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».
На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»
Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом: работает ли во дворе, в доме, идет ли в лес, на люди, берет с собой и Миловидку. Да еще приговаривает: «Это моя любимая доченька, лада Божейки».
Поэтому и не отказала Миловиде, когда та попросила, чтобы не оставляла ее одну на ночь, только удивилась:
– Так ведь эти цокотухи не дадут спать, замучают разговорами.
– Ничего. Одной и боязно, и тоскливо. Лежу, и такие невеселые мысли одолевают, что кричать хочется.
– Ничего так ничего. Бери их, неугомонных. Грустить они тебе не дадут, это я уж по себе знаю.
Так оно и было, правда, недолго бодрствовали сестренки. Маленькие, они и есть маленькие, быстро засыпают. А Миловидку все одолевали тяжкие думы. Только задремала – услышала голос в соседней клети…
– Я тебе никогда не прощу, если не сделаешь этого, – сурово пообещала мать Божейки.
– Да как же я сделаю? – оправдывался хозяин. – Слышала, князь не смог вырвать их из ромейских цепей, а я смогу?
– Князь – всего лишь князь, а ты отец. У нас есть золото, есть ромейские солиды, которые выручили за пушнину. А ромеи страх какие жадные до них. Съезди туда, найди сына и выкупи. Такая девушка ждет его и страдает ожидая.
– Эх, разума у тебя, как у ребенка. «Съезди, найди…» Как поедешь, где найдешь? Кого спросишь там, если земля чужая, и люди чужие, и речь ихняя такая, что в толк не возьмешь.
– Бестолковый потому что и трус! Тебе только свою голову было бы где спрятать. Сын твой погибает, а тебе безразлично!
Они так разгневались друг на друга, что ни слово – то искра!
– Миловидка же сказала, – не могла успокоиться мать, – Божейку из Одеса повезли в свет. Вот оттуда и надо начинать поиски: куда повезли, кому и где продали. Свет велик, но человек не иголка, чтобы безнадежно потеряться в нем.
– Вот пусть твоя девушка и едет, пусть разыскивает. Сама сманила в свой Выпал Божейку, пускай теперь едет! Не такой я дурень, чтоб слушать каждый длинный бабий язык и потакать куцему разуму.
Хозяйка тоже что-то сказала в ответ, но Миловидка уже не прислушивалась. Ей было достаточно услышанного: выходит, не ромеи виноваты, а ее обвиняют в беде, что приключилась с Божейкой. О боженьки! А ведь думала, чиста перед ним и его стариками. Разве виновата, что Лада указала Божейке на нее, девушку из Выпала, что Божейко приехал туда и стал пленником ромеев? Ой, люди, как же может она оставаться в этом доме, как жить, если о ней такое думают?!
Не до сна теперь. Чем больше думала и убивалась, тем больше крепла уверенность: и это жилье не станет ей приютом. Лучше уж куда глаза глядят идти, чем оставаться, где ее считают басихой, накликавшей беду на своего лада и его жилище.
«А куда же пойду? К тетке, к князю или таки куда глаза глядят? Ох, горюшко!»
До самого рассвета одолевали Миловидку горькие думы. Пришло утро – дождалась, когда хозяин вышел на подворье, встала перед матерью Божейки:
– Прости меня, матушка, – сказала грустно, – я слышала, о чем вы говорили с мужем своим этой ночью, и вот что надумала: не кому другому, а мне надо идти к ромеям и искать там Божейку.
Женщина оторопела от этих слов. Но быстро пришла в себя.
– Опомнись, Миловидка! – замахала она руками. – Не бери к сердцу то, что слышала. Девичье ли это дело – идти к чужакам, слоняться среди татей и искать у них правды? Боги милостивые! Пропадешь ты, ей-богу, пропадешь!
– Ну почему же?
– Да потому хотя бы, что вон какая ты красивая. А кроме всего – беззащитная, чужая там. Кто защитит тебя, кто слово молвит, если кто-то скажет: моя? Идти тебе к ромеям – все равно что отдать себя на растерзание волчьей стае.
– Ну и пусть!
– Нет, не пусть… Они за таким добром в чужие земли с разбоем ходят, а ты сама к ним надумала. Соображаешь, в какую пропасть себя толкаешь?
– Я была уже там, матушка. Боги уберегли и вызволили. Смотришь, и на этот раз уберегут. Знаю Одес в ромейских землях, знаю Маркианополь. Есть у меня там пусть и старенький, но добрый человек – кочующий лудильщик из полян. Думаю, откликнется на мои мольбы и поможет разыскать Божейку. Он моя единственная надежда на ромейской земле. Он язык понимает, обычаи ромейские знает, знает и ромеев. Нужно будет расспросить – расспросит, заплатить – знает, кому и сколько. Да и дороги ему везде открыты. Скажет, что я дочка его, и пойдем. А вас об одном прошу: если и вправду хотите видеть Божейку, не пожалейте тех солидов и того золота, что у вас есть. Правду вы говорили: ромеи их очень любят. Только бы посчастливилось мне найти моего ладо, за солиды да за золото выкуплю. Присягаю в этом, матушка милая. Две цены дам, а выкуплю!
Не сдержала данного себе слова – быть твердой, словно кремень. Опустилась на колени. Почувствовала себя не только обездоленной, обиженной самыми близкими людьми! Что оставалось делать ей, не имеющей ни роду-племени, ни матери-советчицы? И зарыдала. А рядом с ней плакала и мать Божейки.
XV
За все лето князь Волот лишь изредка бывал в Черне да попутно – в Соколиной Веже. Заключенный с вечем договор удерживал его на придунайских границах Тивери и обязывал неустанно хлопотать о делах всей земли – выборе места под сторожевые вежи да об устройстве границ при веже. Не хотел, чтобы кто-то опорочил это дело своей нерадивостью, потому ко всему присматривался и начинал все сам. Придунавье не то что Поднестровье. Здесь низины, и найти место, которое хоть немного поднималось бы над местностью и позволяло просматривать не только Дунай, но и Задунавье, не так просто. А таких мест нужно было найти не одно, и именно там, где вероятней всего возможно вражеское вторжение.
Вот и ездил, присматривался да приглядывался. Возводить вежи приходилось, где еще никто не жил. Что будет и как будет? Земля эта испокон века славянская и по воле тех же славян отдана для гостинца. Хочешь ехать из степей в горы, к склавинам, или через Дунай, к ромеям, – поезжай себе, для этого есть границы земли Тиверской и торговый путь на границах. Хочешь отправиться с гор в степи или из придунайских долин в те же степи – отправляйся хоть со всем племенем, не только с конями, но и возами, для этого опять-таки есть границы и незанятые земли на границах. Лишь бы к славянам не забегал, лишь бы не грабил, как тать. Теперь, выходит, князь Тивери займет нетронутые земли, перегородит гостинец, а если кто-то осмелится идти по нему, должен сказать «нет». Осмелится ли на это или ограничится тем, что только расположится вежами на нетронутых землях, сами же земли оставит торговому пути?
Ограничился бы, если бы можно было. Потому что и сам толком не знает, как будет с нетронутыми землями, и на вече умолчал о них. А кажется, не следовало бы. Ромеи давно сломали тот вековой обычай, так почему же он должен придерживаться его? Чтобы дать татям возможность безнаказанно переправляться через Дунай и грабить славянские земли за Дунаем? Нет, надо бы сразу и все сказать на вече: не только вежами да постройками при вежах, веем людом выйти на Дунай и стать Длинной стеной по Дунаю. А если бы получил на это благословение вече, мог бы осуществить свою давнюю мечту-искусительницу: быть не просто предводителем тиверской рати и дружины, но и государственным мужем на своей земле, хотя бы таким, каким уже стал сейчас князь Киева, который вон какую вольницу позволяет себе – сооружает в Тивери морское пристанище, собирается ходить за море, вести с ромеями торговлю. Есть у него, наверное, кого послать и на кого опереться в таком деле. Разве он, Волот, не способен быть не только предводителем, а государем Тивери? Старейшины почитают его, как князя, вече ему не противится, видит в его делах здравый смысл, поэтому держит за него руку. А все же сделано не так уж много, чтобы чувствовать себя полноправным властелином в своей земле. Чтобы стать им, надо иметь и собственную силу, которая могла бы справиться с вечем. И сила эта не только рать и дружина, а мужи, способные поставить при необходимости под княжью руку и дружину, и рать. Такие воеводы в Тивери есть. Это перво-наперво те властелины, у которых уже есть свои угодья-вотчины, и склоняются они к князю, а не к вечу; это, наконец, и те, кто хотел бы получить свои земли, – воеводы, сотенные, десятские, считай, вся старшая дружина. Беда только, что не так много у него под рукой вольной земли, чтобы мог наградить всех угодьями. Вот и думай себе: не время ли воспользоваться нетронутыми землями? Вон скольких можно сделать властелинами в Приднепровье, воеводами на границах, если поделить свободные земли. А на место тех, кто пойдет в Подунавье, поставил бы воеводами, сотенными, десятскими других – вот и имел бы свою, княжью, силу и надежную опору в Тивери. Потому что всех награжденных, а особенно тех, кто стал бы властелинами и воеводами в Подунавье, обязал бы собрать собственную дружину. Вместе с княжеской они и составили бы рать – ту, с которой не всегда осмелилась бы состязаться и рать ополченцев. Сила станет против силы и заставит старейшин быть сговорчивее, а вече – покорней. И напрасно он не решился вынести на обсуждение вече мысль о необходимости поделить нетронутые земли между воеводами. Заключил бы с вече договор, сразу двух зайцев убил бы: и своих мужей и свою дружину имел бы в Подунавье, и надежную стену-заслон поставил бы против ромеев. Рискнуть разве и пообещать эту землю воеводам без решения веча?.. А почему бы и нет?.. Или ему трудно объяснить вече, почему поступил так, или после того, что случилось в Подунавье, кто-то осмелится перечить князю? Нет, не должны возражать, а уж в том, что воеводы возьмутся за сооружение веж да построек, за укрепление границ в Подунавье, если пообещает им вотчину-угодье поблизости веж, не сомневался.
Много значит и то, что нетронутые земли перестанут быть пристанищем для татей, всякого беглого и обиженного люда. Именно из него воеводы наберут себе дружины, а властелины – челядь. Вольный смерд в дружину, как и в челядь, не очень-то охотно идет. В дружину пойдет лишь тот, кто в конец обнищал, отрекся или избавился от земли. Сейчас эти люди кое-как перебиваются, а скажут им: идите на хлеб ратный, и у вас будет не только воля, но и конь, броня, все, чем сыт и доволен поселянин, пойдут не раздумывая. И воины они не хуже тех, из которых состоит сейчас дружина князя: отроки и мужи, именно такие нужны сейчас на южных границах Тиверской земли – смелые, находчивые, равнодушные к смерти и способные пойти на смерть.
Вдоль и поперек мерил в то лето князь дунайское прибрежье. И все – в седле, считай, месяца три уже в походе. А еще в постоянных заботах. Недостаточно было только выбрать место для вежей и построек, нужно еще в точности выверить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Богданко послушно повторяет за бабусей – и раз, и второй, наконец задумывается, а потом спрашивает:
– А в том море есть и острова? Что это за остров – Буян?
Бабушка не гневается, бабушка у него словно богиня всеблагая: сама доброта, сама утеха и покорность. Усмехается только, когда внук не то спрашивает или не вовремя, и говорит:
– Земля, чтобы ты знал, это лишь капля суши в океан-море. Вокруг нее вода и над ней вода. Сколько солнца-света, столько воды и воздуха. Один океан окружает со всех сторон землю, другой плавает в воздухе. Этот другой – дождевой океан-море. А уж за тем морем – голубое царство солнца, луны, звезд, его-то и называют островом Буяном. Там не бывает стужи, там вечная благодать, текут медовые и молочные реки, а по берегам тех рек неувядающие сады, среди садов вечнозеленые луга. Чего только нет в тех садах. Яблоки только золотые. А уж птиц, боже ты мой! Так щебечут, так поют, что и рассказать нельзя. Боги наделили тот благословенный остров самым чистым на свете воздухом, водами животворными. Там, внучек, небесная криница, та, в которой самая чистая и самая вкусная вода на всем белом свете, из нее берут начало все небесные реки и наполняют животворными водами Мировой океан. На том острове, на Буяне, растет мокрецкий дожденосный дуб, зимуют все земные птицы. Не из бездны подземельной прилетают, из Вырая прилетают они весной и приносят в клювиках семена всяких растений – тех, что плодоносят в поле, и тех, что растут в лесу, на лугу или в саду.
– А челядница говорила, что семена ветры приносят.
– И ветры, голубь мой, а как же. Там, в поднебесье, живет великан-птица Стратим. Она и поднимает своими крыльями буйные ветры, а ветры, проносясь мимо острова Буяна, подхватывают семена и несут их на землю. А то откуда бы взяться на земле, такому множеству цветов, трав, деревьев… А еще хочу сказать тебе, соколик мой ясный, – погладила старая Доброгнева внука и почему-то перешла на шепот, – что там, на острове Буяне, возле небесной криницы стоит золотой дворец. И живет в том дворце царь-девица Золотая Коса, Ненаглядная Краса. У изголовья золотого ложа царь-девицы бьет источник живой воды. Когда дева слышит, что кто-то из землян молит ее о помощи, она протягивает руку и бросает воду на землю, а уж на земле вода найдет кого следует. Вот и не ленись, внучек, ходи со мной на утренние и вечерние росы, смотри своими глазоньками на солнышко ясное, когда оно всходит и когда заходит. Не гляди на него, если бывает оно в пышном сиянии, а на земле нет росы. И подстережешь счастливый час, а в нем – счастливое мгновение, то, которое незрячего делает зрячим. Согласен ли на это?
– Я на все согласен, бабуся, согласен, лишь бы прозреть.
– На том и порешим. Пусть будет благословен этот час, пусть будет благословен наш договор.
XIV
Заря вечерняя, советчица обездоленных. Ты одна видишь и знаешь, какая печаль точит сердце Миловидки, сосет из него кровь, словно пиявка, которая живет на болотах. И тепло, и уютно, и приветливо в доме Божейки, в той светлице, что предназначалась, говорят, для молодоженов, и вместе с тем так горько. Так горько, заря ясная, что нет ни сна, ни покоя. И противится Миловида своей печали, а одолеть не может. Почему так случилось? Почему? Они же с Божейкой так любили друг дружку и хотели быть вместе… И все бы свершилось, если бы не горе, которое свалилось в ночь на Ярилу. Жили бы здесь, в этом доме, какая радость и для них, и для родителей. Божейко голубком летал бы вокруг нее, и она не скупилась бы на ласку и любовь. Давно бы дитя под сердцем носила, и расцветала бы от счастья, которое ее переполняло, и делилась бы им со всеми! Светелочку эту вымыла бы до блеска, украсила цветами, расписала голубочками, что живут парами, вьют свое гнездышко для своих деток. Все бы Божейкино подворье, а то и всю весь приукрасила и развеселила, такая уж уродилась, что всех ей хотелось обнять и согреть своим сердцем. Если бы мир этот не был таким злым и коварным… Ой, боженьки! Если бы не таким! Пленил ее голубка, да и завез в чужие края, к подлым и жадным на солиды людям. И тем самым и на нее надел вериги. Такие тяжелые и такие безнадежно тоскливые, что хоть руки на себя накладывай. Потому что это мука адская: жить под кровом лада своего и не видеть его.
До глубокой ночи не спала Миловида, все думала думу горькую и плакала безутешно. А потом так и сказала себе: «Не уживусь я здесь. Ей-богу, не уживусь! Одолеет меня печаль-тоска и погонит прочь. Только вот куда? Снова к тетке в Выпал или к князю? Нет, нет! – испугалась Миловида этой мысли и поспешила убедить себя: – Это так тоскливо потому, что одна ночую в клети. Завтра попрошу маму Божейки, чтобы разрешила ночевать со мной и его сестричкам».
Воспоминание о хозяйке дома утешает и приглушает сердечную боль. Никто на всем белом свете не относится с такой добротой к Миловиде. Так и сказала хозяйка Миловиде, когда она во второй раз пришла из Выпала: «Живи у нас, дитя, и будь нашей. Ничего, что нет с нами Божейки, главное, он жив, вот и дожидайся его. Меня зови мамой, отца – отцом, сестричек Божейки – сестричками. Было бы, конечно, лучше, если бы счастье и кровь соединяли нас. Но что поделаешь: те, кого соединяет горе, тоже родня».
На что надеется старая, только ей и ведомо это. А может, и не знает, может, просто сердце велит: будет при ней Миловидка, будет и надежда, что возвратится сын. И добра она с ней, и ласкова: «Ты такая пригожая, такая милая, смотрю на тебя, и рана меньше болит. Каким бы счастливым был Божейко, если бы ты стала его женой, и какой он трижды несчастный, что не муж тебе!»
Вздыхает тяжко и сдерживает, как может, боль. Не хочет причинять лишнее горе дочке, оберегает ее. Все время делает так, чтобы Миловида была рядом: работает ли во дворе, в доме, идет ли в лес, на люди, берет с собой и Миловидку. Да еще приговаривает: «Это моя любимая доченька, лада Божейки».
Поэтому и не отказала Миловиде, когда та попросила, чтобы не оставляла ее одну на ночь, только удивилась:
– Так ведь эти цокотухи не дадут спать, замучают разговорами.
– Ничего. Одной и боязно, и тоскливо. Лежу, и такие невеселые мысли одолевают, что кричать хочется.
– Ничего так ничего. Бери их, неугомонных. Грустить они тебе не дадут, это я уж по себе знаю.
Так оно и было, правда, недолго бодрствовали сестренки. Маленькие, они и есть маленькие, быстро засыпают. А Миловидку все одолевали тяжкие думы. Только задремала – услышала голос в соседней клети…
– Я тебе никогда не прощу, если не сделаешь этого, – сурово пообещала мать Божейки.
– Да как же я сделаю? – оправдывался хозяин. – Слышала, князь не смог вырвать их из ромейских цепей, а я смогу?
– Князь – всего лишь князь, а ты отец. У нас есть золото, есть ромейские солиды, которые выручили за пушнину. А ромеи страх какие жадные до них. Съезди туда, найди сына и выкупи. Такая девушка ждет его и страдает ожидая.
– Эх, разума у тебя, как у ребенка. «Съезди, найди…» Как поедешь, где найдешь? Кого спросишь там, если земля чужая, и люди чужие, и речь ихняя такая, что в толк не возьмешь.
– Бестолковый потому что и трус! Тебе только свою голову было бы где спрятать. Сын твой погибает, а тебе безразлично!
Они так разгневались друг на друга, что ни слово – то искра!
– Миловидка же сказала, – не могла успокоиться мать, – Божейку из Одеса повезли в свет. Вот оттуда и надо начинать поиски: куда повезли, кому и где продали. Свет велик, но человек не иголка, чтобы безнадежно потеряться в нем.
– Вот пусть твоя девушка и едет, пусть разыскивает. Сама сманила в свой Выпал Божейку, пускай теперь едет! Не такой я дурень, чтоб слушать каждый длинный бабий язык и потакать куцему разуму.
Хозяйка тоже что-то сказала в ответ, но Миловидка уже не прислушивалась. Ей было достаточно услышанного: выходит, не ромеи виноваты, а ее обвиняют в беде, что приключилась с Божейкой. О боженьки! А ведь думала, чиста перед ним и его стариками. Разве виновата, что Лада указала Божейке на нее, девушку из Выпала, что Божейко приехал туда и стал пленником ромеев? Ой, люди, как же может она оставаться в этом доме, как жить, если о ней такое думают?!
Не до сна теперь. Чем больше думала и убивалась, тем больше крепла уверенность: и это жилье не станет ей приютом. Лучше уж куда глаза глядят идти, чем оставаться, где ее считают басихой, накликавшей беду на своего лада и его жилище.
«А куда же пойду? К тетке, к князю или таки куда глаза глядят? Ох, горюшко!»
До самого рассвета одолевали Миловидку горькие думы. Пришло утро – дождалась, когда хозяин вышел на подворье, встала перед матерью Божейки:
– Прости меня, матушка, – сказала грустно, – я слышала, о чем вы говорили с мужем своим этой ночью, и вот что надумала: не кому другому, а мне надо идти к ромеям и искать там Божейку.
Женщина оторопела от этих слов. Но быстро пришла в себя.
– Опомнись, Миловидка! – замахала она руками. – Не бери к сердцу то, что слышала. Девичье ли это дело – идти к чужакам, слоняться среди татей и искать у них правды? Боги милостивые! Пропадешь ты, ей-богу, пропадешь!
– Ну почему же?
– Да потому хотя бы, что вон какая ты красивая. А кроме всего – беззащитная, чужая там. Кто защитит тебя, кто слово молвит, если кто-то скажет: моя? Идти тебе к ромеям – все равно что отдать себя на растерзание волчьей стае.
– Ну и пусть!
– Нет, не пусть… Они за таким добром в чужие земли с разбоем ходят, а ты сама к ним надумала. Соображаешь, в какую пропасть себя толкаешь?
– Я была уже там, матушка. Боги уберегли и вызволили. Смотришь, и на этот раз уберегут. Знаю Одес в ромейских землях, знаю Маркианополь. Есть у меня там пусть и старенький, но добрый человек – кочующий лудильщик из полян. Думаю, откликнется на мои мольбы и поможет разыскать Божейку. Он моя единственная надежда на ромейской земле. Он язык понимает, обычаи ромейские знает, знает и ромеев. Нужно будет расспросить – расспросит, заплатить – знает, кому и сколько. Да и дороги ему везде открыты. Скажет, что я дочка его, и пойдем. А вас об одном прошу: если и вправду хотите видеть Божейку, не пожалейте тех солидов и того золота, что у вас есть. Правду вы говорили: ромеи их очень любят. Только бы посчастливилось мне найти моего ладо, за солиды да за золото выкуплю. Присягаю в этом, матушка милая. Две цены дам, а выкуплю!
Не сдержала данного себе слова – быть твердой, словно кремень. Опустилась на колени. Почувствовала себя не только обездоленной, обиженной самыми близкими людьми! Что оставалось делать ей, не имеющей ни роду-племени, ни матери-советчицы? И зарыдала. А рядом с ней плакала и мать Божейки.
XV
За все лето князь Волот лишь изредка бывал в Черне да попутно – в Соколиной Веже. Заключенный с вечем договор удерживал его на придунайских границах Тивери и обязывал неустанно хлопотать о делах всей земли – выборе места под сторожевые вежи да об устройстве границ при веже. Не хотел, чтобы кто-то опорочил это дело своей нерадивостью, потому ко всему присматривался и начинал все сам. Придунавье не то что Поднестровье. Здесь низины, и найти место, которое хоть немного поднималось бы над местностью и позволяло просматривать не только Дунай, но и Задунавье, не так просто. А таких мест нужно было найти не одно, и именно там, где вероятней всего возможно вражеское вторжение.
Вот и ездил, присматривался да приглядывался. Возводить вежи приходилось, где еще никто не жил. Что будет и как будет? Земля эта испокон века славянская и по воле тех же славян отдана для гостинца. Хочешь ехать из степей в горы, к склавинам, или через Дунай, к ромеям, – поезжай себе, для этого есть границы земли Тиверской и торговый путь на границах. Хочешь отправиться с гор в степи или из придунайских долин в те же степи – отправляйся хоть со всем племенем, не только с конями, но и возами, для этого опять-таки есть границы и незанятые земли на границах. Лишь бы к славянам не забегал, лишь бы не грабил, как тать. Теперь, выходит, князь Тивери займет нетронутые земли, перегородит гостинец, а если кто-то осмелится идти по нему, должен сказать «нет». Осмелится ли на это или ограничится тем, что только расположится вежами на нетронутых землях, сами же земли оставит торговому пути?
Ограничился бы, если бы можно было. Потому что и сам толком не знает, как будет с нетронутыми землями, и на вече умолчал о них. А кажется, не следовало бы. Ромеи давно сломали тот вековой обычай, так почему же он должен придерживаться его? Чтобы дать татям возможность безнаказанно переправляться через Дунай и грабить славянские земли за Дунаем? Нет, надо бы сразу и все сказать на вече: не только вежами да постройками при вежах, веем людом выйти на Дунай и стать Длинной стеной по Дунаю. А если бы получил на это благословение вече, мог бы осуществить свою давнюю мечту-искусительницу: быть не просто предводителем тиверской рати и дружины, но и государственным мужем на своей земле, хотя бы таким, каким уже стал сейчас князь Киева, который вон какую вольницу позволяет себе – сооружает в Тивери морское пристанище, собирается ходить за море, вести с ромеями торговлю. Есть у него, наверное, кого послать и на кого опереться в таком деле. Разве он, Волот, не способен быть не только предводителем, а государем Тивери? Старейшины почитают его, как князя, вече ему не противится, видит в его делах здравый смысл, поэтому держит за него руку. А все же сделано не так уж много, чтобы чувствовать себя полноправным властелином в своей земле. Чтобы стать им, надо иметь и собственную силу, которая могла бы справиться с вечем. И сила эта не только рать и дружина, а мужи, способные поставить при необходимости под княжью руку и дружину, и рать. Такие воеводы в Тивери есть. Это перво-наперво те властелины, у которых уже есть свои угодья-вотчины, и склоняются они к князю, а не к вечу; это, наконец, и те, кто хотел бы получить свои земли, – воеводы, сотенные, десятские, считай, вся старшая дружина. Беда только, что не так много у него под рукой вольной земли, чтобы мог наградить всех угодьями. Вот и думай себе: не время ли воспользоваться нетронутыми землями? Вон скольких можно сделать властелинами в Приднепровье, воеводами на границах, если поделить свободные земли. А на место тех, кто пойдет в Подунавье, поставил бы воеводами, сотенными, десятскими других – вот и имел бы свою, княжью, силу и надежную опору в Тивери. Потому что всех награжденных, а особенно тех, кто стал бы властелинами и воеводами в Подунавье, обязал бы собрать собственную дружину. Вместе с княжеской они и составили бы рать – ту, с которой не всегда осмелилась бы состязаться и рать ополченцев. Сила станет против силы и заставит старейшин быть сговорчивее, а вече – покорней. И напрасно он не решился вынести на обсуждение вече мысль о необходимости поделить нетронутые земли между воеводами. Заключил бы с вече договор, сразу двух зайцев убил бы: и своих мужей и свою дружину имел бы в Подунавье, и надежную стену-заслон поставил бы против ромеев. Рискнуть разве и пообещать эту землю воеводам без решения веча?.. А почему бы и нет?.. Или ему трудно объяснить вече, почему поступил так, или после того, что случилось в Подунавье, кто-то осмелится перечить князю? Нет, не должны возражать, а уж в том, что воеводы возьмутся за сооружение веж да построек, за укрепление границ в Подунавье, если пообещает им вотчину-угодье поблизости веж, не сомневался.
Много значит и то, что нетронутые земли перестанут быть пристанищем для татей, всякого беглого и обиженного люда. Именно из него воеводы наберут себе дружины, а властелины – челядь. Вольный смерд в дружину, как и в челядь, не очень-то охотно идет. В дружину пойдет лишь тот, кто в конец обнищал, отрекся или избавился от земли. Сейчас эти люди кое-как перебиваются, а скажут им: идите на хлеб ратный, и у вас будет не только воля, но и конь, броня, все, чем сыт и доволен поселянин, пойдут не раздумывая. И воины они не хуже тех, из которых состоит сейчас дружина князя: отроки и мужи, именно такие нужны сейчас на южных границах Тиверской земли – смелые, находчивые, равнодушные к смерти и способные пойти на смерть.
Вдоль и поперек мерил в то лето князь дунайское прибрежье. И все – в седле, считай, месяца три уже в походе. А еще в постоянных заботах. Недостаточно было только выбрать место для вежей и построек, нужно еще в точности выверить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51