– Я!! Крашу!!! – возмутилась Голгофа. – Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.
– А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.
– Я!!! Ношу длинные волосы!!!! – опять возмутилась Голгофа. – Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.
– Чего в тебе такого уж очень некрасивого? – искренне удивилась эта милая Людмила. – Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.
– Как? С чего вдруг?
– С чего – неизвестно. Но вот именно – вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг – раз! – и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И – вдруг! – потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!
– Мама говорит, что я непростительно тощая!
– Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.
– А мама?
– Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек – драмы, комедии, а чаще всего – цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.
– Почему же так бывает? – горестно и недоуменно спросила Голгофа.
– Никто толком не знает! – авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: – По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!
– Слушай… – Голгофа наклонилась к её уху. – А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?
– Вообще-то подобные рассуждения – не нашего ума дело, – задумчиво призналась эта милая Людмила, – вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.
– Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, – стыдливо сообщила Голгофа. – Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…
– Ка-а-а-а-ак? – рассмеялась эта милая Людмила.
– Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.
– Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка – противна, избалованный мальчик – просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?
– Нам рано об этом думать…
– Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…
– Они тебе сами рассказывали?!
– Мама, конечно, – с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. – Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.
Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.
– Какие вы свеженькие! – восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. – Неужели уже искупались?
И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:
– Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.
– Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!
Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:
– Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! – кого-то передразнила она. – На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.
И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.
– Всё пока складывается вроде бы прекрасно, – сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.
Раздался стук в дверь – осторожный и виноватый – и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.
– Что случилось? – спросила эта милая Людмила.
– Пока ничего не случилось, – очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но случиться может.
– Да что же?
– Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.
– Но, может быть, он всё-таки передумает? – Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. – Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?
– А вы его оставить не можете, – полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. – А нам без вас в походе будет трудновато.
– Без меня вам там вообще делать нечего! – вырвалось у деда Игнатия Савельевича. – В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…
– Поход состоится вне зависимости от поведения Германа, – решительно, но всё-таки осторожно перебила эта милая Людмила. – Пусть себе капризничает, пусть себе уросит сколько хочет и как хочет.
Тётя Ариадна Аркадьевна с явным осуждением взглянула на племянницу и предложила:
– Сначала надо попытаться объяснить Герману… ну, очевидную неразумность, неправильность, скажем прямо, даже некоторую непорядочность его поведения…
Вставая, дед Игнатий Савельевич проговорил обреченно:
– Проверю, как там. А послушаться он может только тебя, Людмилушка. На тебя одну и надежда…
– Ради похода, ради Голочки я готова на всё, даже на унижение.
Дед Игнатий Савельевич виновато покашлял в кулак и ушёл.
Все удрученно молчали, и лишь Кошмар был весел. Он то и дело залезал в приготовленную для его транспортировки корзину и там радостно урчал.
– Кошмарчик, видимо, убеждён, что похода всё-таки не будет, – печально сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Ах, как мне жаль уважаемого соседа! Ему и за внука стыдно, и в поход хочется.
Тут прикатил на мотоцикле дружинник Алёша Фролов по прозвищу Богатырёнок, долго фотографировал автограф Гагарина, эту милую Людмилу, и ей пришлось рассказать о своей встрече с космонавтом номер один.
Дружинник Алёша Фролов слушал и смотрел на неё с таким очень глубоким уважением, словно она сама была покорительницей Космоса. Потом Голгофа фотографировала её с ним, и он стоял такой гордый, словно сам был знаком с Юрием Алексеевичем.
– А чего вы такие все квёлые? – спросил дружинник Алёша Фролов и, узнав обстановку, весело предложил: – Во-первых, я могу вас по очереди, так сказать, по частям доставить к озеру. Во-вторых, вечером могу проверить, как вы устроились, в чём нуждаетесь… А Герочку я хорошо знаю. Девочка без косичек. Его, по-моему, дед и сейчас с ложечки кормит.
– И всё-таки мы должны приложить все усилия, – наставительным тоном произнесла эта милая Людмила, – чтобы попытаться на него воздействовать. Мы, Алёша, не только осуждаем недостатки человека, но и помогаем ему их устранить. А поход наш должен быть самостоятельным, абсолютно самостоятельным. Лишь тогда от него будет для нас польза. Нам нужен поход, а не катание на мотоцикле.
– Дело ваше. – Видно было, что дружинник Алёша Фролов несколько обижен отказом от его искренней помощи. – Желаю успеха. Фотографии к вашему возвращению будут готовы.
Он умчался на своём обиженно стрекотавшем мотоцикле.
– Что же дальше? – растерянно и недовольно спросила тётя Ариадна Аркадьевна. – Так и будем ждать, что соизволит решить Герман?
– Мы идем к уважаемым соседям, – деловито ответила эта милая Людмила, – делаем всё возможное, что в наших силах, и в любом случае – в путь!
Тётя Ариадна Аркадьевна вздыхала так громко, что её вздох девочки слышали ещё за калиточкой.
– Погоди, погоди! – Голгофа остановилась. – Мы пойдём вчетвером плюс Кошмар минус дедушка?
– Минус! Дедушка! – резко отозвалась эта милая Людмила. – И ничего с нами не случится, кроме того, что мы подзакалимся, станем хоть чуточку смелее и прекрасно проведём время. В конце концов если мы струсим или просто не выдержим, то можем в любой момент вернуться с позором.
– Я бы так не хотела… – прошептала Голгофа. – Но почему ты запретила Алеше Фролову хотя бы проверить вечером, как мы устроились?
– Да потому, что, ещё не отправившись в путь, мы бы уже кричали: «Караул! На помощь!» Чего ты испугалась?
– Пока я ничего не испугалась. Мне дедушку жаль. Неужели ты не видишь, как он ужасно переживает?
– Прости меня, дорогая, – довольно высокомерно произнесла эта милая Людмила. – Но в данном случае надо перевоспитывать и дедушку.
– Мы его будем перевоспитывать?! – поразилась Голгофа.
– Да, в какой-то степени и мы. Но, в основном, жизнь. Нельзя же распускать внука до такой степени, что от его избалованности, уросливости зависит судьба целого коллектива! – не на шутку возмутилась эта милая Людмила. – Ты только вспомни, сколько произошло событий, сколько в них участвовало людей, чтобы мы получили возможность отправиться в поход! И вдруг один, всего-то на-всего один Герочка, девчонка без косичек, всё срывает!
Голгофа быстро и густо покраснела, опустила глаза и стыдливо прошептала:
– По-моему… всё зависит лишь от тебя… уверяю… Да, он избалованный, капризный, но… понимаешь, он не умеет правильно выразить свои чувства к тебе… Вот ему хочется доказать, тебе доказать, что он независимый… что его решения самостоятельны, но… ничего у него не получается. Но чувства его к тебе, я считаю, нельзя оставлять без внимания.
Ответ этой милой Людмилы сводился к тому, что чистые и добрые, а тем более возвышенные чувства могут направить человека только на прекрасные дела. Судя по недостойному поведению Германа, никаких там особенных чувств у него быть не может. Но даже если и есть у Германа что-то вроде каких-то там особенных чувств, то думает-то он, беспокоится, заботится только о себе, только о том, как бы ему лучше было, удобнее. И воздействовать на него может лишь сама жизнь, а не разговоры и убеждения, которых он наслышался уже достаточно.
А отчего, по-вашему, уважаемые читатели, Голгофа так упорно и горячо защищает Герку? Давайте подумаем, а потом, обменяемся мнениями.
Девочки, конечно, не поссорились, но, как говорится, крупно поспорили. В голосе этой милой Людмилы часто и отчетливо проскальзывало не свойственное ей раздражение, которое, однако, не испугало Голгофу, а вынудило её возражать ещё упорнее и горячее.
– Ты же очень сильная! – Она даже повысила голос. – Ты обязана помогать тем, кто слабее тебя!
– В принципе ты абсолютно права, – помолчав и чуть-чуть успокоившись, согласилась эта милая Людмила. – Я давно убедилась, что девочки просто обязаны вести неустанную перевоспитательную работу с плохими мальчишками. Заниматься ими не жалея ни сил, ни времени.
– Вот тебе и самый подходящий случай! – радостно воскликнула Голгофа. – Не проходи мимо!
– И опять в принципе ты абсолютно права, – уже несколько надменно проговорила эта милая Людмила. – Но у нас мало времени! Ведь речь идёт не вообще о перевоспитании Германа, а о том, пойдёт он в многодневный поход или нет.
– Постой, постой! – умоляюще попросила Голгофа. – Я должна объяснить тебе, а ты должна понять… Тебе ведь трудно представить, что такое избалованный человек. А мы с Германом именно такие. Только мне удалось своевременно заметить, что меня безобразно балуют, и что это может кончиться для меня ужасно. А Герман этого до сих пор не осознал, и винить надо не его одного! Он не понимает самых простых вещей. Он нуждается в особом внимании. Я прошу тебя быть к нему снисходительнее, терпеливее. Ведь избалованный человек не представляет грозящей ему опасности.
Теперь ясно вам, уважаемые читатели, почему Голгофа так упорно и горячо заступалась за Герку? И ведь она была права не только в принципе, но и в данном, конкретном случае. Но и эта милая Людмила имела многие веские основания не соглашаться с подругой именно в том смысле, что сейчас не было времени доказывать Герке вздорность его поведения, убеждать, что он подводит всех, особенно Голгофу, и т. д. Требовались какие-то особые методы воздействия на мальчишку. Их эта милая Людмила и искала.

Но пока Герка ещё спал, дед Игнатий Савельевич просил разрешить не будить его, и эта милая Людмила, чтобы не терять времени даром, принялась стричь Голгофу. Можно сказать, что стригла она умело, ловко, но и безжалостно. Голгофа, краешком глаза наблюдая, как зелёная трава вокруг неё покрывается прядями голубых волос, безропотно терпела и говорила только о Герке.
– Постарайся быть с Германом помягче, – застенчиво попросила Голгофа, – постарайся быть с ним поубедительней. Честное слово, он, по-моему, готов понять свои заблуждения.
– Я не меньше твоего хочу, чтобы он участвовал в походе, – с еле заметным раздражением сказала эта милая Людмила. – Без него в походе и дедушке невесело будет. А главное, ведь именно многодневный поход помог бы Герману избавиться от большинства недостатков.
– Нету Панти! – услышали они расстроенный голос деда Игнатия Савельевича. – То есть Пантелея нету! – Он остановился перед девочками, недоуменно пожав плечами. – Опять, конечное дело, сбежал! Но – почему? Вроде бы вчера уговорили его.
– Да он и не нуждался в уговаривании! – сердито воскликнула Голгофа. – Он бы с удовольствием в поход, но… но они с Германом… Пантелей чувствует себя и чужим, и недостойным… Нет, нет, мне начинает казаться, что никакого похода ни за что не получится! То одно, то другое препятствие! Что делать?
– Не паниковать, – спокойно ответила эта милая Людмила. – А довести дело до конца. Желательно – победного. Сначала я беседую с Германом…
– А Пантелей?
– Придёт. Или найдём. Мы, девочки, с помощью старших товарищей должны обязательно воздействовать на мальчишек. Сделать их из отрицательных хотя бы полуположительными. Пантелей всё равно пойдёт с нами. А я иду к Герману. – И она твёрдым шагом направилась в дом.
Дед Игнатий Савельевич присел на бревно около сарая. Голгофа устроилась рядом.
– Не понимаю я! Не по-ни-ма-ю! – сказала она. – Как можно вырасти в таких прекрасных местах и не любить природу? Не стремиться пойти в многодневный поход?!
– Ни к чему Герка не стремится – вот в чём беда его и горе. И моя беда, и горе мое. И ведь так может всю жизнь прожить, если, конечное дело, армия его не выправит.
– Ну, а Пантя-то куда мог деться? То есть Пантелей? Честное слово, я уже перестала верить, что поход состоится!
– Обязательно состоится! – наикатегоричнейшим тоном заявил дед Игнатий Савельевич. – Сегодня во что бы то ни стало выступим! И не позднее, чем в первой половине дня.
– А вы не передумаете, дедушка?
– Мне отступать нельзя.
Должен ещё раз напомнить вам, уважаемые читатели, что дед Игнатий Савельевич и сам был поражен своей решительностью. Совсем недавно, не более двадцати минут назад, он ещё сомневался в себе, ещё боялся, что пожалеет единственного внука, отступит и тем самым подчинится ему. Нет, нет, пусть старое дедское сердце сжимается от боли за непутёвого Герку, но он, дед, всё сделает для того, чтобы внук впервые почувствовал ответственность за своё поведение.
Примерно то же самое говорила ему сейчас эта милая Людмила:
– Герман, ты должен понять, что никто тебя не ругает. Все искренне желают тебе добра. Но и прямо указывают на твои ужасные недостатки. И не надо сердиться, а надо делать выводы. А ты боишься правды о себе. И зря. Всё может кончиться очень и очень плохо. Тебе грозит опасность вырасти просто неинтересным человеком. Из тебя может вообще не получиться настоящего мужчины. Тебе пора серьёзно задуматься об ответственности за своё поведение.
Герка слушал её, сжав кулаки и зубы, решив, что ни слова она от него не услышит. Но сдержаться ему не удалось, и он почти закричал:
– Да почему ты всех учишь? Сама-то ты кем… получишься? Настоящей женщиной, думаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36