Поход потребует дополнительных сил!
– Никаких походов! – Все вздрогнули, услышав резкий, суровый голос тёти Ариадны Аркадьевны, которая незаметно подошла к ним. – Да, да, никаких походов! Девочки, немедленно домой! Завтра Голгофа должна быть дома!
– А! – грозно воскликнул дед Игнатий Савельевич. – Риадна! Аркадьевна! Если вы в самом деле беспокоитесь о Голгофе, милости просим с нами в многодневный поход! Можете взять с собой даже вашего бандитского кота!
Нет особой надобности подробно передавать очередную словесную распрю между уважаемыми соседями. Следует лишь отметить, что на сей раз получилась не обычная очередная словесная распря, а почти ссора, сугубо принципиальная и на сложнейшую педагогическую тему.
Тётя Ариадна Аркадьевна самым-пресамым наирешительнейшим образом требовала завтра же отправить Голгофу домой, не ожидая прибытия милиции или отца и врача П.И. Ратова.
Дед Игнатий Савельевич меньше говорил, а больше покашливал, покрякивал, покряхтывал то возмущённо, то яростно, то гневно, то презрительно и вдруг сказал прямо-таки загробным голосом:
– Сейчас, сейчас я вам сообщу, уважаемая соседушка… вы у меня… Только дайте мне возможность собраться, подготовиться…
Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, высыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет, по всем карманам медленно и долго искал спички, закурил и лишь тогда заговорил:
– Детей надо уважать даже тогда, когда они делают глупости и даже вредности. Вот ведь своему хулиганствующему коту вы любые безобразия прощаете, а…
– А мне смешно, – с обидой прервала его тётя Ариадна Аркадьевна. – Из-за бедного котика смешно. А из-за детей мне горько и страшно. Вы пожилой, вернее, старый человек, втягиваете их в опасную АВАНТЮРУ и толкаете на моральное преступление.
– Он никого никуда не втягивает и не толкает, – осторожно возразила эта милая Людмила. – Просто дедушка понимает нас. И хочет нам помочь. Ведь мы должны развиваться, закаляться, совершенствоваться, учиться самостоятельности, ответственности и… И не сердитесь на нас, дорогая тётечка! Идёмте с нами в многодневный поход! Он вам тоже необходим! Вы представляете, ночь у костра под огромным звёздным небом… Кругом темнота и тишина…
– Боюсь, очень боюсь, что завтра ты отправишься не в многодневный поход, а домой, – плачущим голосом проговорила тихо тётя Ариадна Аркадьевна. – И конечно, Голгофа тоже.
– Разрешите, тётечка, нам с ней спать на сеновале? – боязливо, но с оттенком настойчивости спросила эта милая Людмила. – Пусть она хоть вволю подышит свежим воздухом!
– Пусть она до утра делает чего ей вздумается. А ты, дорогая племянница, будь любезна, со мной! Я отвечаю за тебя перед твоими родителями! – И тётя Ариадна Аркадьевна быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а прямо-таки промаршировала к калитке, резко толкнула её, и…
И калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.
Обескураженная спорами о многодневном походе, раздосадованная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.
После её ухода все уныло, удрученно и даже обреченно молчали. Только дед Игнатий Савельевич изредка ободряюще кашлял или виновато покряхтывал. Голгофа часто, громко и глубоко вздыхала, видимо собираясь вот-вот зарыдать.
Первым не выдержал тягостного молчания Герка и спросил довольно насмешливо:
– Ну, какие будут предложения или указания с приказаниями? – и добавил почти торжествующе: – Говорил я вам, что ничего, у вас…
– А я вам вот что скажу! Вернее, тебе, дорогой внучек, заявляю! – Дед Игнатий Савельевич в сердцах два раза яростно крякнул, грозно покряхтел три раза и притопнул сначала левой, а затем правой ногой. – Утро вечера мудренее! Я лично сейчас же начинаю готовиться к многодневному походу! В восемь часов нуль-нуль минут мы с Геркой выступаем. Желающие могут присоединиться. Кто в чем сомневается, пусть до утра подумает.
– Чего думать-то? Думать-то чего? – запальчиво воскликнул Герка. – За этой завтра милиция или папаша прикатит! Эту тётечка дорогая не отпускает! Обеих завтра домой отправляют! Чего тут думать-то? Поход Людмилушка придумала, а топать мне?
– Пойду я в поход или не пойду, – задумчиво и медленно проговорила Голгофа, – мне всё равно попадёт. Так уж лучше пусть мне попадёт после того, как я вдоволь налюбуюсь у костра настоящими звёздами на настоящем небе. Проводите меня, пожалуйста, на сеновал, дедушка.
– А не боязно будет тебе там с непривычки-то?
– Ещё как! Но, понимаете, я хочу побояться! Я хочу чего-нибудь испытать! Переживать хочу! Я даже хочу, чтобы мне попало!
– Ты становишься нормальным человеком, – с уважением заметила эта милая Людмила.
– Нет, обе вы ненормальные, – грустно сказал Герка. – Если её одну в кино не пускают, то в многодневном-то походе она запросто и спокойненько и помереть ведь может!
Все вскочили, чтобы ему возразить, и Герка продолжал уже совсем-совсем запальчиво:
– Она же не-прис-по-соб-лен-на-я! Нам же её на руках нести придётся! Или носилки специальные делать! А вдруг ещё и деда из-за неё в милицию заберут? Какой же многодневный поход получится, когда за тобой милиция гонится? Людмилушка тут с тётечкой и котиком будут мультики по телику смотреть, а я и дед с Голочкой мучайся, да?
– Ты со мной мучаться будешь?! – возмутилась Голгофа. – Я не предоставлю тебе такой возможности, – ледяным тоном закончила она.
– Да Герман просто сам побаивается идти в поход, – насмешливо заявила эта милая Людмила. – А сам-то ты прис-по-соб-лен-ный? А не тебя ли придётся на руках нести или на специальных носилках тран-спор-ти-ро-вать? Ты, Герман, в данном случае о себе позаботься, а не о нас.
– Может быть, я физически и не очень подготовлена к многодневному походу, – уже почти сквозь слёзы сказала Голгофа, нервно поправляя свои голубые волосы, – но зато я… я зато… зато у меня достаточно желания, чтобы выдержать все трудности! И, к твоему сведению, Герман, я от тебя ни капелюшечки не завишу и прошу тебя обо мне не беспокоиться.
– Главное, ребята, картошки не забыть! – выходя на крыльцо с рюкзаком в руках, пропел дед Игнатий Савельевич. – Лук, главное, ребята, не забыть, лавровый лист, перец. Уха у нас будет… на всю жизнь запомните. А чаёк мы будем заваривать на смородиновом листе… И не важно, кто из нас к походу многодневному подготовлен, кто – нет. Для того мы в поход и отправляемся, чтобы сил набраться, закалиться, укрепить наши нервные системы. Сейчас – спать!
Он ушёл устраивать ночлег для Голгофы на сеновале. Людмила отправилась к тётечке, даже не взглянув в сторону Герки. Тот медленно, словно неуверенно скрылся в доме, плюхнулся на табуретку, сидел с мрачнейшим видом и никак не мог сообразить, чем же конкретно он так раздосадован и почему ему необходимо с кем-нибудь поругаться? Только что состоявшийся спор настолько перепутался у него в голове, что Герка вдруг метнулся к дверям, в ужасе подумав, что именно сейчас сюда примчится милиция!
Суетливыми, мешающими друг другу движениями он пытался закрыть дверь на крючок, и лишь когда услышал во дворе пение: «Главное, ребята, топорик не забыть!», – в изнеможении опустил руки, вернулся в комнату и рухнул на кровать.
А на улице тем временем происходило нечто весьма и весьма любопытное, из ряда, так сказать, вон выходящее. Появившись на улице, закрыв за собой калитку, эта милая Людмила услышала довольно громкое и злое сопение и не менее злое пыхтение. Пройдя несколько шагов, она услышала что-то, напоминающее визгливое рычание, всмотрелась в темноту и сначала ничего толком не могла разглядеть. На земле барахтался и катался, сопя, пыхтя и визгливо рыча, человек.
Приглядевшись, эта милая Людмила чуть не вскрикнула от страха: он весь был опутан веревками. Он попытался встать на ноги и упал, гулко ударившись о землю.
– Развяжи мене! – писклявым голосом крикнул человек, увидев её. – Развяжи мене! – Он продолжал барахтаться и кататься, стараясь освободиться от веревок, и, кажется, запутывался всё больше.
И тут эта милая Людмила рассмеялась так звонко и громко, что Пантя (а перед ней был именно он) перестал двигаться, а когда она засмеялась ещё звонче и громче, яростно пропищал:
– Я тебе нос оторву, если…
– Да как же… да как же… – пытаясь сдержать смех, с трудом выговорила эта милая Людмила. – Да как же ты МЕНЕ нос оторвешь, если ты связан по рукам и по ногам?
Но злостный хулиган, видимо, уже плохо соображал и слышал и пропищал ещё более яростно:
– Я тебе и ухи оторву! Если ты мене не развяжешь! – И с каждой новой попыткой освободиться он всё крепче запутывался в веревках. – Если ты мене… я тебе… – угрожал он всё писклявее. – Я тебе… если ты мене… я тебе… если ты мене…
Вполне вероятно, уважаемые читатели, что вы пока ещё сами не догадались, что же произошло со злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя, так я вам с удовольствием и, честно говоря, с большой радостью объясню.
Помните, дед Игнатий Савельевич сделал для единственного внука специальную загородку – между четырёх кольев натянул верёвку? Ну, чтобы не в меру избалованный Герка мог тренироваться, готовиться быть живым экспонатом наравне со скелетом мамонта в областном краеведческом музее?
Так вот, привычно слоняясь по улицам, но уже не в надежде сделать кому-нибудь пакость или мерзость, а просто изнывая от безделья и одиночества, Пантя вспоминал и вспоминал, как весело провел он день, подглядывая за нашей троицей. Сейчас его и тянуло к ней, и он не сразу догадался, где её разыскать. И когда Пантя обнаружил ребят во дворе деда Игнатия Савельевича, то с интересом, хотя ничего толком и не понимая, стал подслушивать спор о каком-то многодневном походе.
И как вы помните, уважаемые читатели, тётя Ариадна Аркадьевна оборвала спор и быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а промаршировала к калитке и резко толкнула её.
Калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.
Обескураженная спором о походе, раздосадованная, рассерженная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.
Пантя же, получив довольно крепкий удар по лбу калиткой, бросился бежать, в темноте налетел на верёвку, упал на спину, перевернулся, чтобы встать, и начал запутываться, выдернув к тому же колья… И чем сильнее и отчаяннее старался он выпутаться, тем крепче запутывался…
Тут и подошла эта милая Людмила. Тут Пантя и стал требовать, чтобы она освободила его, да ещё и угрожал:
– Ты мене… я тебе…
Она поинтересовалась возмущённо:
– А ты по-человечески попросить не можешь?
– Не! Не! – искренне признался Пантя. – Ухи оторвать тебе могу! И нос оторвать могу! Развяжи мене!
– Ну тогда и лежи! – рассердилась эта милая Людмила. – Пока на ТЕБЕ грузовик не наедет! Или трактор! А ещё лучше – бульдозер!
– Не! Не! Не-е-е-е… – таким жалобным голосом пропищал Пантя, что она сразу же пожалела его, но строгим тоном приказала:
– Повтори за мной: пожалуйста, развяжи меня.
– Ррррррррразвяжи мене!!!!!
– Не рррррррразвяжу я ТЕБЕ, – передразнила эта милая Людмила, – пока ты МЕНЕ не скажешь «пожалуйста»!
Пантя учащенно, испуганно и громко запыхтел, стараясь впервые в жизни выговорить абсолютно непривычное для него слово, и, когда пыхтение стало жалобным, тихим и беспомощным, он прошептал умоляюще:
– Развяжи мене… а я тебе… ничего не буду… ну развяжи мене… – И он сделал отчаяннейшую попытку произнести абсолютно непривычное для него слово: – Пжа… жла… ласта…
– Ну, молодец! – не то насмешливо, не то искренне похвалила эта милая Людмила, принялась распутывать верёвку, восторженно или насмешливо повторяя: – Молодец, молодец, просто молодчина! Конечно, «пожалуйста» – очень трудное слово. Недаром так нелегко приучить к нему детей. Но я с тобой позанимаюсь, и ты осилишь его.
Пантя уже стоял во весь рост, и ловкие Людмилины пальцы быстро освобождали его от веревки.
Даже и не знаю, уважаемые читатели, как мне передать необычайнейшие ощущения, которые сейчас испытывал злостный хулиган. Проще всего было бы сказать, что он ничегошеньки не понимал. Всего в жизни он привык добиваться угрозами, грубостью, наглостью, запугиваниями, жестокостью, а тут… какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка заставила его просить, он ПОСЛУШАЛСЯ её, и она выполнила его просьбу из-за одного только слова. И уже во второй раз не испугалась его, которого все боялись.
– Вот ты и свободен. Забыла, как тебя звать?
Все ещё ничегошеньки не соображая, кроме того, что какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка освободила его, и не из-за страха перед ним, а из-за одного только слова, Пантя от старания наинапряжённейше выговорил, почти с болью шевеля губами:
– Пжа… жла… ласта…
– Да просто пожалуйста! По-жа-луй-ста! – Эта милая Людмила громко и звонко рассмеялась. – Ничего, ничего, под моим непосредственным руководством научишься выговаривать и не менее, видимо, трудное для ТЕБЕ ещё одно слово – спасибо. Как тебя зовут?
– Пантя.
– Странное имя. Ни разу не слышала ничего подобного. Пан-тя. А ещё как тебя можно, звать?
– Пантя… лей.
– А-а-а, Пантелеймон! Роскошное имя! Редкое!
– Не, не! – отмахнулся Пантя. – Так мене только в милиции зовут.
– Значит, ты и в милиции побывал! – Эта милая Людмила сразу стала серьёзной. – Значит, ещё интереснее будет заниматься с тобой перевоспитательной работой. Ну, а МЕНЕ зовут Людмилой. Научу, научу я ТЕБЕ правильно говорить! Пора по домам, к сожалению. МЕНЕ было бы очень любопытно расспросить ТЕБЕ о твоей жизни. Но ведь мы ещё увидимся? Иди, иди. А то дома тебе попадёт. Очень уже поздно.
– Не, не! – Пантя замахал длиннющими ручищами. – Не попадёт. Мене домой не пустят. Спят.
– Чепуха какая. А где же ты спать будешь?
Пантя беспечно хмыкнул и быстро пошл прочь, вдруг резко обернулся и сказал:
– Я вот… есть хочу! Здорово есть мене охота! – И он вздохнул так непроизвольно, громко, жалобно и беспомощно, что эта милая Людмила скомандовала не свойственным ей, грубым тоном:
– А ну жди меня здесь! Накормлю! Безобразие какое!
Вам, конечно, известно, уважаемые читатели, такое совершенно разумное правило: сначала подумай, а потом делай. Но есть у данного совершенно разумного правила, впрочем, как и у всякого правила, исключение: сначала сделай, а затем подумай. И если, например, человек очень хочет есть, то сначала накорми его, а уж потом разузнай, по каким причинам он оказался голодным.
Тётя Ариадна Аркадьевна с котом сидели перед телевизором, точнее говоря, Кошмар настороженно подремывал, удивляясь, почему благодетельница не ложится спать, но надеясь ещё вкусно и обильно второй раз поужинать. Настроение у него было вроде бы распрекрасное: особка исчезла, значит, ему не о чем беспокоиться, опять он здесь единственная любовь.
Не замечал самоуверенный, самодовольный и самонадеянный Кошмар, что благодетельница не обращает ни на него, ни на телевизор никакого внимания, что глаза её полны слез, что давным-давно она сидит неподвижно, будто окаменев.
И лишь когда в комнатку стремительно ворвалась особка, Кошмар сразу почуял, что его благополучие всё ещё под опасной угрозой.
– Дорогая тётечка, простите, что я так задержалась, – виновато и торопливо сказала эта милая Людмила, – но мне пришлось спасать Пантю, а сейчас его необходимо накормить. Он очень хочет есть, и ему даже ночевать негде!
– Можешь делать всё, что взбредет в твою голову, – после долгого молчания еле-еле-еле слышно прошептала тётя Ариадна Аркадьевна и чуть-чуть-чуть громче добавила: – Если злостный хулиган дороже те-бе, чем я, можешь делать всё, абсолютно всё, что взбредет в твою голову. Завтра мы расстанемся, как я и предполагала и предупреждала те-бя.
– Пусть он злостный хулиган, – голос этой милой Людмилы дрогнул от несдерживаемого сожаления, – но сейчас он просто голодный человек.
– Иди, иди, иди, иди…
– И никуда я завтра не уеду. Если вы даже и выгоните меня… Тем более, никто не знает, что ещё может случиться завтра.
– Да иди же, иди же, иди же, иди же…
Кошмар очень удовлетворённо разлегся, вытянув передние лапы, как бы указывая особке на дверь – вон, мол.
– Он, может быть, потому и злостный хулиган, что его дома не кормят регулярно.
– Я, кажется, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Никаких походов! – Все вздрогнули, услышав резкий, суровый голос тёти Ариадны Аркадьевны, которая незаметно подошла к ним. – Да, да, никаких походов! Девочки, немедленно домой! Завтра Голгофа должна быть дома!
– А! – грозно воскликнул дед Игнатий Савельевич. – Риадна! Аркадьевна! Если вы в самом деле беспокоитесь о Голгофе, милости просим с нами в многодневный поход! Можете взять с собой даже вашего бандитского кота!
Нет особой надобности подробно передавать очередную словесную распрю между уважаемыми соседями. Следует лишь отметить, что на сей раз получилась не обычная очередная словесная распря, а почти ссора, сугубо принципиальная и на сложнейшую педагогическую тему.
Тётя Ариадна Аркадьевна самым-пресамым наирешительнейшим образом требовала завтра же отправить Голгофу домой, не ожидая прибытия милиции или отца и врача П.И. Ратова.
Дед Игнатий Савельевич меньше говорил, а больше покашливал, покрякивал, покряхтывал то возмущённо, то яростно, то гневно, то презрительно и вдруг сказал прямо-таки загробным голосом:
– Сейчас, сейчас я вам сообщу, уважаемая соседушка… вы у меня… Только дайте мне возможность собраться, подготовиться…
Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, высыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет, по всем карманам медленно и долго искал спички, закурил и лишь тогда заговорил:
– Детей надо уважать даже тогда, когда они делают глупости и даже вредности. Вот ведь своему хулиганствующему коту вы любые безобразия прощаете, а…
– А мне смешно, – с обидой прервала его тётя Ариадна Аркадьевна. – Из-за бедного котика смешно. А из-за детей мне горько и страшно. Вы пожилой, вернее, старый человек, втягиваете их в опасную АВАНТЮРУ и толкаете на моральное преступление.
– Он никого никуда не втягивает и не толкает, – осторожно возразила эта милая Людмила. – Просто дедушка понимает нас. И хочет нам помочь. Ведь мы должны развиваться, закаляться, совершенствоваться, учиться самостоятельности, ответственности и… И не сердитесь на нас, дорогая тётечка! Идёмте с нами в многодневный поход! Он вам тоже необходим! Вы представляете, ночь у костра под огромным звёздным небом… Кругом темнота и тишина…
– Боюсь, очень боюсь, что завтра ты отправишься не в многодневный поход, а домой, – плачущим голосом проговорила тихо тётя Ариадна Аркадьевна. – И конечно, Голгофа тоже.
– Разрешите, тётечка, нам с ней спать на сеновале? – боязливо, но с оттенком настойчивости спросила эта милая Людмила. – Пусть она хоть вволю подышит свежим воздухом!
– Пусть она до утра делает чего ей вздумается. А ты, дорогая племянница, будь любезна, со мной! Я отвечаю за тебя перед твоими родителями! – И тётя Ариадна Аркадьевна быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а прямо-таки промаршировала к калитке, резко толкнула её, и…
И калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.
Обескураженная спорами о многодневном походе, раздосадованная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.
После её ухода все уныло, удрученно и даже обреченно молчали. Только дед Игнатий Савельевич изредка ободряюще кашлял или виновато покряхтывал. Голгофа часто, громко и глубоко вздыхала, видимо собираясь вот-вот зарыдать.
Первым не выдержал тягостного молчания Герка и спросил довольно насмешливо:
– Ну, какие будут предложения или указания с приказаниями? – и добавил почти торжествующе: – Говорил я вам, что ничего, у вас…
– А я вам вот что скажу! Вернее, тебе, дорогой внучек, заявляю! – Дед Игнатий Савельевич в сердцах два раза яростно крякнул, грозно покряхтел три раза и притопнул сначала левой, а затем правой ногой. – Утро вечера мудренее! Я лично сейчас же начинаю готовиться к многодневному походу! В восемь часов нуль-нуль минут мы с Геркой выступаем. Желающие могут присоединиться. Кто в чем сомневается, пусть до утра подумает.
– Чего думать-то? Думать-то чего? – запальчиво воскликнул Герка. – За этой завтра милиция или папаша прикатит! Эту тётечка дорогая не отпускает! Обеих завтра домой отправляют! Чего тут думать-то? Поход Людмилушка придумала, а топать мне?
– Пойду я в поход или не пойду, – задумчиво и медленно проговорила Голгофа, – мне всё равно попадёт. Так уж лучше пусть мне попадёт после того, как я вдоволь налюбуюсь у костра настоящими звёздами на настоящем небе. Проводите меня, пожалуйста, на сеновал, дедушка.
– А не боязно будет тебе там с непривычки-то?
– Ещё как! Но, понимаете, я хочу побояться! Я хочу чего-нибудь испытать! Переживать хочу! Я даже хочу, чтобы мне попало!
– Ты становишься нормальным человеком, – с уважением заметила эта милая Людмила.
– Нет, обе вы ненормальные, – грустно сказал Герка. – Если её одну в кино не пускают, то в многодневном-то походе она запросто и спокойненько и помереть ведь может!
Все вскочили, чтобы ему возразить, и Герка продолжал уже совсем-совсем запальчиво:
– Она же не-прис-по-соб-лен-на-я! Нам же её на руках нести придётся! Или носилки специальные делать! А вдруг ещё и деда из-за неё в милицию заберут? Какой же многодневный поход получится, когда за тобой милиция гонится? Людмилушка тут с тётечкой и котиком будут мультики по телику смотреть, а я и дед с Голочкой мучайся, да?
– Ты со мной мучаться будешь?! – возмутилась Голгофа. – Я не предоставлю тебе такой возможности, – ледяным тоном закончила она.
– Да Герман просто сам побаивается идти в поход, – насмешливо заявила эта милая Людмила. – А сам-то ты прис-по-соб-лен-ный? А не тебя ли придётся на руках нести или на специальных носилках тран-спор-ти-ро-вать? Ты, Герман, в данном случае о себе позаботься, а не о нас.
– Может быть, я физически и не очень подготовлена к многодневному походу, – уже почти сквозь слёзы сказала Голгофа, нервно поправляя свои голубые волосы, – но зато я… я зато… зато у меня достаточно желания, чтобы выдержать все трудности! И, к твоему сведению, Герман, я от тебя ни капелюшечки не завишу и прошу тебя обо мне не беспокоиться.
– Главное, ребята, картошки не забыть! – выходя на крыльцо с рюкзаком в руках, пропел дед Игнатий Савельевич. – Лук, главное, ребята, не забыть, лавровый лист, перец. Уха у нас будет… на всю жизнь запомните. А чаёк мы будем заваривать на смородиновом листе… И не важно, кто из нас к походу многодневному подготовлен, кто – нет. Для того мы в поход и отправляемся, чтобы сил набраться, закалиться, укрепить наши нервные системы. Сейчас – спать!
Он ушёл устраивать ночлег для Голгофы на сеновале. Людмила отправилась к тётечке, даже не взглянув в сторону Герки. Тот медленно, словно неуверенно скрылся в доме, плюхнулся на табуретку, сидел с мрачнейшим видом и никак не мог сообразить, чем же конкретно он так раздосадован и почему ему необходимо с кем-нибудь поругаться? Только что состоявшийся спор настолько перепутался у него в голове, что Герка вдруг метнулся к дверям, в ужасе подумав, что именно сейчас сюда примчится милиция!
Суетливыми, мешающими друг другу движениями он пытался закрыть дверь на крючок, и лишь когда услышал во дворе пение: «Главное, ребята, топорик не забыть!», – в изнеможении опустил руки, вернулся в комнату и рухнул на кровать.
А на улице тем временем происходило нечто весьма и весьма любопытное, из ряда, так сказать, вон выходящее. Появившись на улице, закрыв за собой калитку, эта милая Людмила услышала довольно громкое и злое сопение и не менее злое пыхтение. Пройдя несколько шагов, она услышала что-то, напоминающее визгливое рычание, всмотрелась в темноту и сначала ничего толком не могла разглядеть. На земле барахтался и катался, сопя, пыхтя и визгливо рыча, человек.
Приглядевшись, эта милая Людмила чуть не вскрикнула от страха: он весь был опутан веревками. Он попытался встать на ноги и упал, гулко ударившись о землю.
– Развяжи мене! – писклявым голосом крикнул человек, увидев её. – Развяжи мене! – Он продолжал барахтаться и кататься, стараясь освободиться от веревок, и, кажется, запутывался всё больше.
И тут эта милая Людмила рассмеялась так звонко и громко, что Пантя (а перед ней был именно он) перестал двигаться, а когда она засмеялась ещё звонче и громче, яростно пропищал:
– Я тебе нос оторву, если…
– Да как же… да как же… – пытаясь сдержать смех, с трудом выговорила эта милая Людмила. – Да как же ты МЕНЕ нос оторвешь, если ты связан по рукам и по ногам?
Но злостный хулиган, видимо, уже плохо соображал и слышал и пропищал ещё более яростно:
– Я тебе и ухи оторву! Если ты мене не развяжешь! – И с каждой новой попыткой освободиться он всё крепче запутывался в веревках. – Если ты мене… я тебе… – угрожал он всё писклявее. – Я тебе… если ты мене… я тебе… если ты мене…
Вполне вероятно, уважаемые читатели, что вы пока ещё сами не догадались, что же произошло со злостным хулиганом Пантелеймоном Зыкиным по прозвищу Пантя, так я вам с удовольствием и, честно говоря, с большой радостью объясню.
Помните, дед Игнатий Савельевич сделал для единственного внука специальную загородку – между четырёх кольев натянул верёвку? Ну, чтобы не в меру избалованный Герка мог тренироваться, готовиться быть живым экспонатом наравне со скелетом мамонта в областном краеведческом музее?
Так вот, привычно слоняясь по улицам, но уже не в надежде сделать кому-нибудь пакость или мерзость, а просто изнывая от безделья и одиночества, Пантя вспоминал и вспоминал, как весело провел он день, подглядывая за нашей троицей. Сейчас его и тянуло к ней, и он не сразу догадался, где её разыскать. И когда Пантя обнаружил ребят во дворе деда Игнатия Савельевича, то с интересом, хотя ничего толком и не понимая, стал подслушивать спор о каком-то многодневном походе.
И как вы помните, уважаемые читатели, тётя Ариадна Аркадьевна оборвала спор и быстрыми, решительными, почти солдатскими шагами не прошла, а промаршировала к калитке и резко толкнула её.
Калитка обо что-то стукнулась, раздался приглушенный писклявый вскрик, и послышался стремительно удалявшийся топот ног.
Обескураженная спором о походе, раздосадованная, рассерженная, разгневанная, растерянная, тётя Ариадна Аркадьевна ничего не заметила и уже не промаршировала, а медленно и устало, опираясь рукой о заборчик, прошла в свой дворик.
Пантя же, получив довольно крепкий удар по лбу калиткой, бросился бежать, в темноте налетел на верёвку, упал на спину, перевернулся, чтобы встать, и начал запутываться, выдернув к тому же колья… И чем сильнее и отчаяннее старался он выпутаться, тем крепче запутывался…
Тут и подошла эта милая Людмила. Тут Пантя и стал требовать, чтобы она освободила его, да ещё и угрожал:
– Ты мене… я тебе…
Она поинтересовалась возмущённо:
– А ты по-человечески попросить не можешь?
– Не! Не! – искренне признался Пантя. – Ухи оторвать тебе могу! И нос оторвать могу! Развяжи мене!
– Ну тогда и лежи! – рассердилась эта милая Людмила. – Пока на ТЕБЕ грузовик не наедет! Или трактор! А ещё лучше – бульдозер!
– Не! Не! Не-е-е-е… – таким жалобным голосом пропищал Пантя, что она сразу же пожалела его, но строгим тоном приказала:
– Повтори за мной: пожалуйста, развяжи меня.
– Ррррррррразвяжи мене!!!!!
– Не рррррррразвяжу я ТЕБЕ, – передразнила эта милая Людмила, – пока ты МЕНЕ не скажешь «пожалуйста»!
Пантя учащенно, испуганно и громко запыхтел, стараясь впервые в жизни выговорить абсолютно непривычное для него слово, и, когда пыхтение стало жалобным, тихим и беспомощным, он прошептал умоляюще:
– Развяжи мене… а я тебе… ничего не буду… ну развяжи мене… – И он сделал отчаяннейшую попытку произнести абсолютно непривычное для него слово: – Пжа… жла… ласта…
– Ну, молодец! – не то насмешливо, не то искренне похвалила эта милая Людмила, принялась распутывать верёвку, восторженно или насмешливо повторяя: – Молодец, молодец, просто молодчина! Конечно, «пожалуйста» – очень трудное слово. Недаром так нелегко приучить к нему детей. Но я с тобой позанимаюсь, и ты осилишь его.
Пантя уже стоял во весь рост, и ловкие Людмилины пальцы быстро освобождали его от веревки.
Даже и не знаю, уважаемые читатели, как мне передать необычайнейшие ощущения, которые сейчас испытывал злостный хулиган. Проще всего было бы сказать, что он ничегошеньки не понимал. Всего в жизни он привык добиваться угрозами, грубостью, наглостью, запугиваниями, жестокостью, а тут… какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка заставила его просить, он ПОСЛУШАЛСЯ её, и она выполнила его просьбу из-за одного только слова. И уже во второй раз не испугалась его, которого все боялись.
– Вот ты и свободен. Забыла, как тебя звать?
Все ещё ничегошеньки не соображая, кроме того, что какая-то махонькая – муха по сравнению с ним, верзилой! – девчонка освободила его, и не из-за страха перед ним, а из-за одного только слова, Пантя от старания наинапряжённейше выговорил, почти с болью шевеля губами:
– Пжа… жла… ласта…
– Да просто пожалуйста! По-жа-луй-ста! – Эта милая Людмила громко и звонко рассмеялась. – Ничего, ничего, под моим непосредственным руководством научишься выговаривать и не менее, видимо, трудное для ТЕБЕ ещё одно слово – спасибо. Как тебя зовут?
– Пантя.
– Странное имя. Ни разу не слышала ничего подобного. Пан-тя. А ещё как тебя можно, звать?
– Пантя… лей.
– А-а-а, Пантелеймон! Роскошное имя! Редкое!
– Не, не! – отмахнулся Пантя. – Так мене только в милиции зовут.
– Значит, ты и в милиции побывал! – Эта милая Людмила сразу стала серьёзной. – Значит, ещё интереснее будет заниматься с тобой перевоспитательной работой. Ну, а МЕНЕ зовут Людмилой. Научу, научу я ТЕБЕ правильно говорить! Пора по домам, к сожалению. МЕНЕ было бы очень любопытно расспросить ТЕБЕ о твоей жизни. Но ведь мы ещё увидимся? Иди, иди. А то дома тебе попадёт. Очень уже поздно.
– Не, не! – Пантя замахал длиннющими ручищами. – Не попадёт. Мене домой не пустят. Спят.
– Чепуха какая. А где же ты спать будешь?
Пантя беспечно хмыкнул и быстро пошл прочь, вдруг резко обернулся и сказал:
– Я вот… есть хочу! Здорово есть мене охота! – И он вздохнул так непроизвольно, громко, жалобно и беспомощно, что эта милая Людмила скомандовала не свойственным ей, грубым тоном:
– А ну жди меня здесь! Накормлю! Безобразие какое!
Вам, конечно, известно, уважаемые читатели, такое совершенно разумное правило: сначала подумай, а потом делай. Но есть у данного совершенно разумного правила, впрочем, как и у всякого правила, исключение: сначала сделай, а затем подумай. И если, например, человек очень хочет есть, то сначала накорми его, а уж потом разузнай, по каким причинам он оказался голодным.
Тётя Ариадна Аркадьевна с котом сидели перед телевизором, точнее говоря, Кошмар настороженно подремывал, удивляясь, почему благодетельница не ложится спать, но надеясь ещё вкусно и обильно второй раз поужинать. Настроение у него было вроде бы распрекрасное: особка исчезла, значит, ему не о чем беспокоиться, опять он здесь единственная любовь.
Не замечал самоуверенный, самодовольный и самонадеянный Кошмар, что благодетельница не обращает ни на него, ни на телевизор никакого внимания, что глаза её полны слез, что давным-давно она сидит неподвижно, будто окаменев.
И лишь когда в комнатку стремительно ворвалась особка, Кошмар сразу почуял, что его благополучие всё ещё под опасной угрозой.
– Дорогая тётечка, простите, что я так задержалась, – виновато и торопливо сказала эта милая Людмила, – но мне пришлось спасать Пантю, а сейчас его необходимо накормить. Он очень хочет есть, и ему даже ночевать негде!
– Можешь делать всё, что взбредет в твою голову, – после долгого молчания еле-еле-еле слышно прошептала тётя Ариадна Аркадьевна и чуть-чуть-чуть громче добавила: – Если злостный хулиган дороже те-бе, чем я, можешь делать всё, абсолютно всё, что взбредет в твою голову. Завтра мы расстанемся, как я и предполагала и предупреждала те-бя.
– Пусть он злостный хулиган, – голос этой милой Людмилы дрогнул от несдерживаемого сожаления, – но сейчас он просто голодный человек.
– Иди, иди, иди, иди…
– И никуда я завтра не уеду. Если вы даже и выгоните меня… Тем более, никто не знает, что ещё может случиться завтра.
– Да иди же, иди же, иди же, иди же…
Кошмар очень удовлетворённо разлегся, вытянув передние лапы, как бы указывая особке на дверь – вон, мол.
– Он, может быть, потому и злостный хулиган, что его дома не кормят регулярно.
– Я, кажется, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36