И тут рядом грохнуло, чей-то ствол расцвел огнем, и я тоже выстрелил, согнувшись. Пуля попала врагу в пах, он смешно, как лягушка, подскочил и упал, скрючившись.
Пригнувшись, прячась за деревьями, я бросился в сторону нашей стоянки. Слышался басовитый грохот ружья, предназначенного для охоты на бизонов, и молотьба шестизарядного револьвера. Пока что я — вне драки.
Остановившись передохнуть на мгновение, я ощутил холод за воротом, который расстегнулся, когда я падал со склона, и влажность тающего снега на щеке. Рука моя сжимала револьвер, и я пожалел, что я в перчатках. Оружие — продолжение руки, и, когда ты в перчатках, с ним труднее совладать.
Я не шевелился и пытался сообразить, что делать дальше. Идти прямо на стоянку нельзя: движущийся силуэт притягивает пулю. В темноте свои запросто могут принять меня за врага.
Вдруг стрельба прекратилась. Сперва умолкло тяжелое ружье Фоллета, а потом и остальные.
Убиты? Или отбили атаку?
Я стоял в снегу примерно в тридцати ярдах от нашего костра, но под горою, и потому они меня не видели. Наверное, на фоне снега меня можно было принять за обломок древесного ствола. Их было много. Стоит мне только шевельнуться, как я схлопочу выстрел.
Стало совсем тихо. Мой винчестер… Он еще может понадобиться.
Где же оно лежит? Я ударил одного, потом другого, потом отскочил в сторону и упал — вон там, налево отсюда. Должно быть, во время схватки мы забросали винтовку снегом, а снегу там не меньше, чем на целый фут.
Горы излучали покой. Мерзли пальцы. Скалы надо мной казались черными и зловещими. Я осторожно провел правой рукой по телу и сунул ее под мышку. Одними глазами, не поворачиваясь, обшарил склон. Везде снег, только валуны торчат. У подножия скалы — каша из обломков камней и бурелома.
Сделал шаг в сторону и подождал — ничего не случилось. Еще шагнул, а потом присел на корточки, спрятавшись за сухими стволами, и стал вглядываться в снег: не заблестит ли где металл. Я искал винчестер. Должно быть, оно лежит дальше. Вспомнил, что, когда падал, попал плечом в мягкий снег.
Где же тот индеец, который летел через меня по склону? Внизу, среди деревьев — ловит момент, чтобы выстрелить? Или же они ушли?
Нападение было внезапным, но застать нас врасплох им не удалось, потому что мой первый выстрел поднял всех на ноги. Кажется, на мой выстрел наложился звук еще двух, значит, у костра заметили нападение одновременно со мной. Небо вокруг Лысой горы светлело и наливалось голубизной.
Холод! Дикая стужа. Этот шошон, должно быть, сильно меня ненавидит или очень верит в свой амулет, раз уж решился напасть в такую ночь.
Все-таки похоже, что индейцы ушли. Они всегда были осторожными воинами и старались, несмотря на всю свою храбрость, не допускать потерь. Иначе племя быстро истощится, ослабеет, не сможет ни охотиться, ни защищаться. В их духе — стремительно атаковать, а если атака захлебнется — отойти и ждать другого удобного случая.
Только когда над Лысой горой появилось золотое свечение, я встал. Внимательно огляделся и пошел дальше влево. Нашел место, где я падал, а чуть поодаль увидел свой винчестер, слегка припорошенный снегом. Я его поднял, проверил, перезарядил и убрал пустую гильзу в карман.
От нашей стоянки доносились голоса. Я перекинул винтовку в левую руку, стянул перчатку с правой и сунул ее под мышку.
Лес дышал спокойствием. Наверное, сейчас можно вполне безопасно пройти к костру. Напоследок я огляделся еще раз. Взгляд скользнул по заснеженным елям, бурелому и остановился.
Когда я его увидел, он стоял в пятидесяти футах от меня и поднимал ружье. Моя же рука опускалась вниз, чтобы застегнуть куртку. Она была в двух дюймах от револьвера. Я выхватил револьвер и выстрелил.
Его винчестер успел плюнуть огнем, но я ничего не почувствовал и выстрелил снова. Он качнулся, поскользнулся и начал выпрямляться. Я ждал с револьвером наготове.
Он попытался установить ногу покрепче, но она подкосилась, и он упал. Я сосчитал до четырех и пошел к нему, готовый выстрелить при первом его движении. Движения не было.
Он лежал на боку, но, когда я приблизился, сделал попытку встать, тут же поскользнувшись и упав на спину. Я нагнулся, подобрал его винтовку и отшвырнул ее в сторону. Он впился в меня горящими ненавистью глазами. По его движениям, вернее, по их отсутствию, я догадался, что моя пуля, должно быть, повредила ему спинной мозг. Он не мог двигать ногами и, по крайней мере, одной рукой.
Я понял, что он умирает, и заговорил, четко произнося английские слова.
— Прости меня, — сказал я. — Я никогда не был тебе врагом.
В его черных и жестких глазах отразилось недоумение, а губы дрогнули в поисках слов, которых ему не суждено было произнести.
— Это большая страна, — сказал я. — Нам всем хватило бы места. Я хотел быть тебе другом.
Кажется, он меня услышал, хотя кто его знает. Я присел с ним рядом на корточки, не желая оставлять одного. Холодный ветер шарил по елям, сдувая снег, одна снежинка упала на его глазное яблоко. Он не сморгнул, и я понял, что индеец умер.
Я медленно встал, зарядил револьвер парой патронов и спрятал его в кобуру.
А когда принялся застегивать куртку, то увидел на ней дыры. Их было две: на левой стороне груди, примерно на уровне локтя. Обе рядом. Наверное, куртка у меня расстегнулась, когда я согревал руки, а потом, когда выхватывал револьвер, и вовсе распахнулась, а он стрелял туда, где, как ему казалось, должно было быть мое сердце. Странно — я помнил только один выстрел.
Проковыляв несколько ярдов вверх по склону, я позвал:
— Этан! Стейси!
Наступила тишина, потом раздался голос Этана:
— Бен! Это ты? Иди сюда!
Коротышка Бык был тяжело ранен. Урувиши прикладывал к его ране какие-то травы из тех, что всегда возил с собой. Этану пуля поцарапала щеку, а у Стейси на левой руке была окровавленная повязка.
— У нас была хорошая позиция, — говорил Стейси. — Да и ты, Бен, предупредил.
— А кто стрелял первым? — спросил я. — Вначале, почти одновременно со мной?
Стейси махнул трубкой в сторону Урувиши.
— Это старик. Когда я проснулся, он уже лупил с колена.
— Они подкрались по снегу, — сказал я. — В мехах, в волчьих шкурах, что ли. Они все были в белом или в сером, я их едва разглядел.
— Уложил кого-нибудь? — спросил Стейси.
— Одного-то точно, — сказал я. — А может, и троих, кто его знает. Знаю, что в двоих то ли попал, то ли просто спугнул.
— Я пригвоздил одного, — сказал Стейси. — Летел прямо на меня. Пришлось спустить курок.
— Как Коротышка?
Этан пожал плечами.
— Старик его чинит. Это он умеет, не беспокойся. Зараза на таком холоде не пристанет, а он вообще-то парень крепкий.
Мы развели костер и приготовили еду. После кофе я почувствовал себя лучше. Но никто не видел мертвых индейцев, только моего шошона там, на склоне. Они всегда уносят своих мертвых с собой, если им это удается, но, конечно, могло так случиться, что больше убитых не было. Всегда охота думать, что ты стреляешь лучше, чем оно есть на самом деле.
Мы нарубили жердей и сделали носилки для Коротышки. Погрузив его, уселись в седла. Даже если мы будем ехать очень медленно, к полудню будем у Лечебного колеса.
— Твой шошон был просто чудовищем, — ворчал Стейси. — И это после того, что ты для него сделал. Настоящее бесчеловечное чудовище.
— А что, по-твоему, «человечность», Стейси? — мягко спросил я. — Мы зовем человечным то, что кажется нам святым и справедливым, то, что внушено и воспитано нашим миром. И думаем, что то же самое присуще человеческой натуре везде и всегда. А теперь посмотри на мир с его точки зрения. Он захватил пленных, а с незапамятных времен захватчик имеет право распоряжаться пленными как ему угодно. Хочет — убьет, а хочет — сделает рабами. Наши предки испокон веку поступали точно так же — что в Европе, что в Африке. Дальше. Он обсуждает свои дела со старейшинами, а тут приходим мы, забираем его пленных, лупим и сбиваем его с ног прямо там, где он только что бахвалился. Мы его обесчестили, унизили, и он обязан отомстить. Потом мы находим его раненым. Приносим в дом, лечим и возвращаем племени. Тут его главный триумф, потому что он верит в свой амулет. Ему кажется, что амулет оказался для нас непреодолимой преградой, иначе мы бы его просто убили, как он намеревался убить меня. Наши подарки казались ему дешевым подкупом, он думал, что мы его боимся. В его мироздании такая вещь, как благодарность, не предусмотрена. Никто не учил его простой истине, что он должен поступать с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с ним.
Мы въезжали на западный отрог Лечебной горы. Солнце грело, небо было ясное, а перед нами возникло Колесо.
Оно было почти круглое, сделанное из кусков белого известняка. Около семидесяти футов в поперечнике и больше двухсот пятидесяти по кругу. Камни выступали из травы на два-три фута. В центре находилась сложенная из камней пирамида примерно двенадцати футов шириной с отверстием с одной стороны. От этого отверстия по земле разбегались двадцать восемь спиц. И еще там были разбросанные камни, которые когда-то, может быть, составляли еще одну спицу. Некоторые камни были повреждены — возможно, из-за морозов или чего-нибудь еще.
Уступ горы, на котором лежало Колесо, был высоким и голым, местами он растрескался, и некоторые трещины достигали в ширину четырех, а в глубину — ста футов.
Мы подъехали и остановились молча. Ветер дул нам в лицо и трепал волосы Урувиши.
Мы — бледнолицые, мы рассуждали не так, как он, наша кровь текла иначе, нашу память не будоражили древние тайны, которые он хранил в своей плоти и крови. Но, когда мы стояли здесь, рядом с ним, я хотел верить, что наши чувства хоть немного схожи.
Он был не один. Его окружали духи всех тех, кто ушел до него.
— Как много раз! — заговорил он. — Как много раз менялось это место! Как долго разрушали его ветер, снег, лед… Они двигали камни, но камни возвращались. Здесь место, где человек может слиться воедино с Великим Духом. Здесь место, чтоб мечтать, чтобы курить, и место, чтобы умирать. Я здесь! Я, Урувиши, пришел!
Руки старика медленно поднялись к небу. Прерывистым голосом он спел песню смерти, а потом сказал:
— Теперь я пойду к своим отцам, я пойду туда, где нет старости, где цветы не вянут, а рыба сверкает в ручьях серебром. Я пойду туда, куда ушли бизоны, куда мои братья воины ушли прежде меня. Только не думайте, что я печалюсь! Я приехал сюда с мужчинами! Я сбросил шкуру старого вождя и снова был с молодыми и смелыми! Я здесь! Я пришел! Я — Урувиши!
Его руки медленно опустились, старик покачнулся. Мы подбежали и уложили его на землю. Его усталая рука сжала мою руку. Он смотрел мне прямо в глаза.
— Ты сказал — поезжай со мною, и я поехал. Ты не увидел слабого усталого старика. Ты увидел то, что скрывалось под кожей, сморщенной и обветренной годами, ты увидел молодого воина, который живет в моем сердце. Ты видел Урувиши!
И он умер там, под голубым небом, рядом с местом, где люди, которые не знали железа, построили свой храм. Он умер не будучи одиноким, и его оплакали.
Глава 47
Мы оставили Урувиши на горе под бескрайним небом, но не там, где он упал. Хотя, может быть, он хотел именно этого.
Мы не знали похоронного обряда уматиллов, а Коротышка Бык лежал без сознания. Но день был короткий, и нам предстояла тяжелая дорога, да еще нужно было успеть отвезти Коротышку к ручью, где можно было бы полечить его раны.
Мы похоронили Урувиши по обычаям равнинных индейцев, и если нам не все удалось исполнить в точности, то, по крайней мере, мы хоронили его с глубочайшим уважением.
В лесу под горой мы вырезали четыре жердины и вкопали их в землю. На них укрепили площадку из ветвей и положили туда Урувиши, а рядом с ним — его винчестер, патронташ и мешочек с амулетами. Мы накрыли тело одеялом и придавили края камнями.
У него была с собой лучшая одежда, и только когда мы решили его переодеть, то мы увидели огнестрельную рану на левом боку. Она сильно кровоточила, но он остановил кровь мхом, а нам не сказал ничего.
Мы могли оставить его там, где он упал, как порой оставляют погибших в бою, но наше уважение к нему было слишком велико. Мы подняли его, нарядили, а Стейси, который долго жил среди индейцев, спел песню погибших воинов.
Когда мы исполнили все, мы уехали. Но прежде чем скрыться за бугром, я оглянулся.
Помост ясно выделялся на фоне синего неба, ч мне казалось, что я вижу, как волосы старика развеваются на ветру. Я отвернулся, думая, что вот, я оставил еще одного отца, отца, которого знал, увы, слишком мало. Оставил там, где ручьи чисты и холодны, а на небе ярко сияют звезды.
Ночью он проедет по Млечному пути, который крики называют Дорогой Вождей.
А я вернусь в наш город. И немного погодя встречусь с Нинон и с той жизнью, которая ждет меня впереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Пригнувшись, прячась за деревьями, я бросился в сторону нашей стоянки. Слышался басовитый грохот ружья, предназначенного для охоты на бизонов, и молотьба шестизарядного револьвера. Пока что я — вне драки.
Остановившись передохнуть на мгновение, я ощутил холод за воротом, который расстегнулся, когда я падал со склона, и влажность тающего снега на щеке. Рука моя сжимала револьвер, и я пожалел, что я в перчатках. Оружие — продолжение руки, и, когда ты в перчатках, с ним труднее совладать.
Я не шевелился и пытался сообразить, что делать дальше. Идти прямо на стоянку нельзя: движущийся силуэт притягивает пулю. В темноте свои запросто могут принять меня за врага.
Вдруг стрельба прекратилась. Сперва умолкло тяжелое ружье Фоллета, а потом и остальные.
Убиты? Или отбили атаку?
Я стоял в снегу примерно в тридцати ярдах от нашего костра, но под горою, и потому они меня не видели. Наверное, на фоне снега меня можно было принять за обломок древесного ствола. Их было много. Стоит мне только шевельнуться, как я схлопочу выстрел.
Стало совсем тихо. Мой винчестер… Он еще может понадобиться.
Где же оно лежит? Я ударил одного, потом другого, потом отскочил в сторону и упал — вон там, налево отсюда. Должно быть, во время схватки мы забросали винтовку снегом, а снегу там не меньше, чем на целый фут.
Горы излучали покой. Мерзли пальцы. Скалы надо мной казались черными и зловещими. Я осторожно провел правой рукой по телу и сунул ее под мышку. Одними глазами, не поворачиваясь, обшарил склон. Везде снег, только валуны торчат. У подножия скалы — каша из обломков камней и бурелома.
Сделал шаг в сторону и подождал — ничего не случилось. Еще шагнул, а потом присел на корточки, спрятавшись за сухими стволами, и стал вглядываться в снег: не заблестит ли где металл. Я искал винчестер. Должно быть, оно лежит дальше. Вспомнил, что, когда падал, попал плечом в мягкий снег.
Где же тот индеец, который летел через меня по склону? Внизу, среди деревьев — ловит момент, чтобы выстрелить? Или же они ушли?
Нападение было внезапным, но застать нас врасплох им не удалось, потому что мой первый выстрел поднял всех на ноги. Кажется, на мой выстрел наложился звук еще двух, значит, у костра заметили нападение одновременно со мной. Небо вокруг Лысой горы светлело и наливалось голубизной.
Холод! Дикая стужа. Этот шошон, должно быть, сильно меня ненавидит или очень верит в свой амулет, раз уж решился напасть в такую ночь.
Все-таки похоже, что индейцы ушли. Они всегда были осторожными воинами и старались, несмотря на всю свою храбрость, не допускать потерь. Иначе племя быстро истощится, ослабеет, не сможет ни охотиться, ни защищаться. В их духе — стремительно атаковать, а если атака захлебнется — отойти и ждать другого удобного случая.
Только когда над Лысой горой появилось золотое свечение, я встал. Внимательно огляделся и пошел дальше влево. Нашел место, где я падал, а чуть поодаль увидел свой винчестер, слегка припорошенный снегом. Я его поднял, проверил, перезарядил и убрал пустую гильзу в карман.
От нашей стоянки доносились голоса. Я перекинул винтовку в левую руку, стянул перчатку с правой и сунул ее под мышку.
Лес дышал спокойствием. Наверное, сейчас можно вполне безопасно пройти к костру. Напоследок я огляделся еще раз. Взгляд скользнул по заснеженным елям, бурелому и остановился.
Когда я его увидел, он стоял в пятидесяти футах от меня и поднимал ружье. Моя же рука опускалась вниз, чтобы застегнуть куртку. Она была в двух дюймах от револьвера. Я выхватил револьвер и выстрелил.
Его винчестер успел плюнуть огнем, но я ничего не почувствовал и выстрелил снова. Он качнулся, поскользнулся и начал выпрямляться. Я ждал с револьвером наготове.
Он попытался установить ногу покрепче, но она подкосилась, и он упал. Я сосчитал до четырех и пошел к нему, готовый выстрелить при первом его движении. Движения не было.
Он лежал на боку, но, когда я приблизился, сделал попытку встать, тут же поскользнувшись и упав на спину. Я нагнулся, подобрал его винтовку и отшвырнул ее в сторону. Он впился в меня горящими ненавистью глазами. По его движениям, вернее, по их отсутствию, я догадался, что моя пуля, должно быть, повредила ему спинной мозг. Он не мог двигать ногами и, по крайней мере, одной рукой.
Я понял, что он умирает, и заговорил, четко произнося английские слова.
— Прости меня, — сказал я. — Я никогда не был тебе врагом.
В его черных и жестких глазах отразилось недоумение, а губы дрогнули в поисках слов, которых ему не суждено было произнести.
— Это большая страна, — сказал я. — Нам всем хватило бы места. Я хотел быть тебе другом.
Кажется, он меня услышал, хотя кто его знает. Я присел с ним рядом на корточки, не желая оставлять одного. Холодный ветер шарил по елям, сдувая снег, одна снежинка упала на его глазное яблоко. Он не сморгнул, и я понял, что индеец умер.
Я медленно встал, зарядил револьвер парой патронов и спрятал его в кобуру.
А когда принялся застегивать куртку, то увидел на ней дыры. Их было две: на левой стороне груди, примерно на уровне локтя. Обе рядом. Наверное, куртка у меня расстегнулась, когда я согревал руки, а потом, когда выхватывал револьвер, и вовсе распахнулась, а он стрелял туда, где, как ему казалось, должно было быть мое сердце. Странно — я помнил только один выстрел.
Проковыляв несколько ярдов вверх по склону, я позвал:
— Этан! Стейси!
Наступила тишина, потом раздался голос Этана:
— Бен! Это ты? Иди сюда!
Коротышка Бык был тяжело ранен. Урувиши прикладывал к его ране какие-то травы из тех, что всегда возил с собой. Этану пуля поцарапала щеку, а у Стейси на левой руке была окровавленная повязка.
— У нас была хорошая позиция, — говорил Стейси. — Да и ты, Бен, предупредил.
— А кто стрелял первым? — спросил я. — Вначале, почти одновременно со мной?
Стейси махнул трубкой в сторону Урувиши.
— Это старик. Когда я проснулся, он уже лупил с колена.
— Они подкрались по снегу, — сказал я. — В мехах, в волчьих шкурах, что ли. Они все были в белом или в сером, я их едва разглядел.
— Уложил кого-нибудь? — спросил Стейси.
— Одного-то точно, — сказал я. — А может, и троих, кто его знает. Знаю, что в двоих то ли попал, то ли просто спугнул.
— Я пригвоздил одного, — сказал Стейси. — Летел прямо на меня. Пришлось спустить курок.
— Как Коротышка?
Этан пожал плечами.
— Старик его чинит. Это он умеет, не беспокойся. Зараза на таком холоде не пристанет, а он вообще-то парень крепкий.
Мы развели костер и приготовили еду. После кофе я почувствовал себя лучше. Но никто не видел мертвых индейцев, только моего шошона там, на склоне. Они всегда уносят своих мертвых с собой, если им это удается, но, конечно, могло так случиться, что больше убитых не было. Всегда охота думать, что ты стреляешь лучше, чем оно есть на самом деле.
Мы нарубили жердей и сделали носилки для Коротышки. Погрузив его, уселись в седла. Даже если мы будем ехать очень медленно, к полудню будем у Лечебного колеса.
— Твой шошон был просто чудовищем, — ворчал Стейси. — И это после того, что ты для него сделал. Настоящее бесчеловечное чудовище.
— А что, по-твоему, «человечность», Стейси? — мягко спросил я. — Мы зовем человечным то, что кажется нам святым и справедливым, то, что внушено и воспитано нашим миром. И думаем, что то же самое присуще человеческой натуре везде и всегда. А теперь посмотри на мир с его точки зрения. Он захватил пленных, а с незапамятных времен захватчик имеет право распоряжаться пленными как ему угодно. Хочет — убьет, а хочет — сделает рабами. Наши предки испокон веку поступали точно так же — что в Европе, что в Африке. Дальше. Он обсуждает свои дела со старейшинами, а тут приходим мы, забираем его пленных, лупим и сбиваем его с ног прямо там, где он только что бахвалился. Мы его обесчестили, унизили, и он обязан отомстить. Потом мы находим его раненым. Приносим в дом, лечим и возвращаем племени. Тут его главный триумф, потому что он верит в свой амулет. Ему кажется, что амулет оказался для нас непреодолимой преградой, иначе мы бы его просто убили, как он намеревался убить меня. Наши подарки казались ему дешевым подкупом, он думал, что мы его боимся. В его мироздании такая вещь, как благодарность, не предусмотрена. Никто не учил его простой истине, что он должен поступать с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с ним.
Мы въезжали на западный отрог Лечебной горы. Солнце грело, небо было ясное, а перед нами возникло Колесо.
Оно было почти круглое, сделанное из кусков белого известняка. Около семидесяти футов в поперечнике и больше двухсот пятидесяти по кругу. Камни выступали из травы на два-три фута. В центре находилась сложенная из камней пирамида примерно двенадцати футов шириной с отверстием с одной стороны. От этого отверстия по земле разбегались двадцать восемь спиц. И еще там были разбросанные камни, которые когда-то, может быть, составляли еще одну спицу. Некоторые камни были повреждены — возможно, из-за морозов или чего-нибудь еще.
Уступ горы, на котором лежало Колесо, был высоким и голым, местами он растрескался, и некоторые трещины достигали в ширину четырех, а в глубину — ста футов.
Мы подъехали и остановились молча. Ветер дул нам в лицо и трепал волосы Урувиши.
Мы — бледнолицые, мы рассуждали не так, как он, наша кровь текла иначе, нашу память не будоражили древние тайны, которые он хранил в своей плоти и крови. Но, когда мы стояли здесь, рядом с ним, я хотел верить, что наши чувства хоть немного схожи.
Он был не один. Его окружали духи всех тех, кто ушел до него.
— Как много раз! — заговорил он. — Как много раз менялось это место! Как долго разрушали его ветер, снег, лед… Они двигали камни, но камни возвращались. Здесь место, где человек может слиться воедино с Великим Духом. Здесь место, чтоб мечтать, чтобы курить, и место, чтобы умирать. Я здесь! Я, Урувиши, пришел!
Руки старика медленно поднялись к небу. Прерывистым голосом он спел песню смерти, а потом сказал:
— Теперь я пойду к своим отцам, я пойду туда, где нет старости, где цветы не вянут, а рыба сверкает в ручьях серебром. Я пойду туда, куда ушли бизоны, куда мои братья воины ушли прежде меня. Только не думайте, что я печалюсь! Я приехал сюда с мужчинами! Я сбросил шкуру старого вождя и снова был с молодыми и смелыми! Я здесь! Я пришел! Я — Урувиши!
Его руки медленно опустились, старик покачнулся. Мы подбежали и уложили его на землю. Его усталая рука сжала мою руку. Он смотрел мне прямо в глаза.
— Ты сказал — поезжай со мною, и я поехал. Ты не увидел слабого усталого старика. Ты увидел то, что скрывалось под кожей, сморщенной и обветренной годами, ты увидел молодого воина, который живет в моем сердце. Ты видел Урувиши!
И он умер там, под голубым небом, рядом с местом, где люди, которые не знали железа, построили свой храм. Он умер не будучи одиноким, и его оплакали.
Глава 47
Мы оставили Урувиши на горе под бескрайним небом, но не там, где он упал. Хотя, может быть, он хотел именно этого.
Мы не знали похоронного обряда уматиллов, а Коротышка Бык лежал без сознания. Но день был короткий, и нам предстояла тяжелая дорога, да еще нужно было успеть отвезти Коротышку к ручью, где можно было бы полечить его раны.
Мы похоронили Урувиши по обычаям равнинных индейцев, и если нам не все удалось исполнить в точности, то, по крайней мере, мы хоронили его с глубочайшим уважением.
В лесу под горой мы вырезали четыре жердины и вкопали их в землю. На них укрепили площадку из ветвей и положили туда Урувиши, а рядом с ним — его винчестер, патронташ и мешочек с амулетами. Мы накрыли тело одеялом и придавили края камнями.
У него была с собой лучшая одежда, и только когда мы решили его переодеть, то мы увидели огнестрельную рану на левом боку. Она сильно кровоточила, но он остановил кровь мхом, а нам не сказал ничего.
Мы могли оставить его там, где он упал, как порой оставляют погибших в бою, но наше уважение к нему было слишком велико. Мы подняли его, нарядили, а Стейси, который долго жил среди индейцев, спел песню погибших воинов.
Когда мы исполнили все, мы уехали. Но прежде чем скрыться за бугром, я оглянулся.
Помост ясно выделялся на фоне синего неба, ч мне казалось, что я вижу, как волосы старика развеваются на ветру. Я отвернулся, думая, что вот, я оставил еще одного отца, отца, которого знал, увы, слишком мало. Оставил там, где ручьи чисты и холодны, а на небе ярко сияют звезды.
Ночью он проедет по Млечному пути, который крики называют Дорогой Вождей.
А я вернусь в наш город. И немного погодя встречусь с Нинон и с той жизнью, которая ждет меня впереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32