Но пока все живы.
Только к полуночи я добрался до дома и остался наконец один.
Квартира на пятнадцатом этаже, за окном видны огни студенческого городка и темный городской парк. Несмотря на сумасшедшие последние сутки, я нисколько не чувствую себя усталым.
Сам по старинке вскипятил себе чай, заварил по всем правилам, сел у окна с видом на университет. Сколько я так просижу? Заснуть не смогу, можно не пытаться. Надо действовать и прямо сейчас, ночь – лишь досадная помеха.
И тут меня обожгла мысль, которая несколько часов была прочно упрятана в подсознание. Цертис! Инопланетное существо, живущее в моем теле. И меня охватила паника. Если я об этом подумал – значит, это стало известно службе безопасности.
Я коснулся рукой окна и тут же отдернул ладонь, опасаясь расплавить стекло. Кисть руки окружает знакомое белое сияние. Оно стекает с пальцев и падает на пол серебряным потоком, и вместе с ним уходит энергия. Подступает слабость. Сияние вырастает, поднимается и превращается в женщину, которая с каждой секундой становится все материальнее. И наконец серебряная нить, связывающая цертиса и меня, истончается и исчезает. И мир меркнет.
Утро. Солнечный свет бьет сквозь огромные окна, украшенные по верху палевыми витражами в стиле японских ширм. Сажусь на кровати и не сразу понимаю, что я дома, в снятой накануне квартире. Рядом сидит цертис и улыбается.
– Доброе утро, Даниэль, – поет она в моей голове.
Я знаю, что понятие пола к цертису неприменимо, но раз уж ему угодно быть женщиной – пусть будет «она».
– Сколько я был без сознания?
– Ты спал. Четырнадцать часов.
Устройство связи услужливо подсказало время: три часа пополудни. Я вскочил с кровати и бросился одеваться. Цертис насмешливо смотрит на меня.
– Куда ты торопишься?
– Это же ужасно! Я потерял столько времени!
– Успокойся, тебе надо было выспаться.
Я посмотрел на цертиса и вдруг понял, кого она напоминает. Я был когда-то на Старой Земле. Там, в Риме, в храме Святого Петра есть скульптура Микеланджело: юная Мадонна, обнимающая мертвого Христа. Если бы распятый ожил и лицо Богоматери озарила улыбка – это была бы моя цертис.
– Ты очень красивая, – сказал я.
– Ничего не бойся, – улыбнулась она. – Нас не услышат. Это я поставила блок на твою память после Светлояра. Микроаннигилятор тоже можно заблокировать.
– Значит, я свободен?
– Разве ты не был свободен? Или ты собирался предать?
– Нет.
– Тогда ничего не изменилось.
– Я бы не хотел, чтобы им стало известно о тебе.
– И не станет. Мысли и слова можно скрыть, но предательство полководца скрыть нельзя. Я не знаю, сработает ли тогда микроаннигилятор. Об этом знает только Теодор Тракль.
– Федор Тракль умер более века назад, – заметил я.
– Что есть смерть?
Я не расположен вести философские разговоры.
– Лучше расскажи о цертисах, – попросил я. – Кто вы?
– Ты думаешь, что этот вопрос легче, чем вопрос о смерти?
– Я постараюсь понять.
Она встала, взяла мою руку, и меня пронзило непонятное чувство, которое мне уже приходилось испытывать: то ли боль, то ли наслаждение, то ли смутное воспоминание о чем-то прекрасном и навсегда утерянном. Оно напоминает дежавю и возникает внезапно, в любой момент, в любой обстановке, и так же неожиданно исчезает непонятно куда. И теперь передо мной словно приоткрылись небесные врата.
Мы пошли на кухню.
– Закажи себе обед, – сказала она. – Это долгий разговор.
Я коснулся рукой панели управления доставкой еды, и устройство связи запросило яичницу с колбасой и кофе. Через несколько секунд заказанное блюдо уже дымилось на подносе. Я перенес его на стол и вопросительно посмотрел на цертиса.
– Мне не надо, – улыбнулась она.
– Так кто вы?
– Человечество давно знает о нас. Древние евреи называли нас ангелами, греки – богами, китайцы – духами, японцы – ками. Мы направляли, поддерживали и оказывали покровительство. Теперь нас называют цертис и считают почти равными себе, всего лишь инопланетянами. Это не совсем так. Да, мы живем не только на Земле, мы живем во Вселенной. Но и Старая Земля, и Кратос, и Тесса, и Дарт, и другие песчинки мироздания так же дороги нам, как и все остальные.
– В это трудно поверить.
Она пожала плечами.
– Я не требую веры. Ты спрашивал.
– В чем ваша цель?
– Мы сами – цель. Человек может стать цертисом более того, он должен им стать.
– Метаморфы? Они и есть будущее человечество?
– Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.
– Значит, не болезнь?
– Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
– Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
– Что есть смерть? – улыбнулась она. – Мы опять пришли к этому вопросу.
– Исчезновение, – сдался я.
– Тоже не определение, – сказала она. – Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
– Где мне искать причину?
– Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
– Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
– Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
– До свидания! – сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
– Не совсем, – сказал он. – Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляет собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски кланяется:
– Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлю, пораженный нищетой обстановки.
– Ну, что стоишь? Заходи! – говорит он и разводит руками. – Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч – гора, а не человек. И голос под стать – громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой – обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа – еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови вразлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.
Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.
– Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? – интересуюсь я.
Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.
– Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! – гремит он.
Я кивнул.
– Она и для меня Великая Императрица. Просто пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.
– Дурак был, – сказал Никита. – Пока имеем – сам знаешь. Ты садись!
Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.
– Тессианское? – поинтересовался я.
– Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки – берегу для таких случаев.
Выпили.
– Двадцать человек по делу арестовано, – сказал Никита. – И, думаю, этим не кончится.
– По делу Хазаровского?
– Естественно. А по какому же?
– А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.
– Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго, – процитировал Никита.
Не дожидаясь меня, выпил еще.
– Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях – сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал – он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов на день!
– Народ его любит, – заметил я.
– Народ – это коллективный мазохист, – сказал Никита. – Ради иллюзии защищенности он готов позволить сделать с собой все что угодно. Только иллюзии, заметь! Нет никакой надежной твердой руки господина Страдина – одна пропаганда. И колонии теряем одну за другой, и терроризм, и война, и беднее стали, что бы там ни говорили, – он обвел глазами убогую обстановку. – Вот, смотри, очевидное доказательство. А ты встречался с этой сволочью! Смиренно просил аудиенции!
И он выпил еще, видимо, намереваясь уговорить бутылку в одиночку.
– Я не со сволочью встречался, а с императором, – заметил я. – И Тессианский флот привел Кратосу, а не господину Страдину. Я империи служу, а не тому, кто сидит на троне. Есть родина, понимаешь?
– Ох! – простонал Никита. – Второй Хазаровский! Тоже все говорил, да я – патриот, да я не хочу эмигрировать, да родину не унесешь на подошвах сапог! Его же предупреждали – беги. За полдня, за час, за четверть часа. Нет! Мы Родину любим. Ах, Великий Кратос! На тебе веревочку, на тебе мыло, подвесь меня, любимый, на солнышке! Или под нож, или под топор – тоже выход. И станет небо голубым от нашей крови голубой!
– Станет, – серьезно сказал я.
Никита шумно вздохнул и возвел глаза к небу.
– Вы неисправимы, Ваше превосходительство! И где теперь Хазаровский? Нет его!
– Почему же нет? Вроде жив пока.
Я допил вино и вылил себе остатки.
Никита кивнул, наклонился под стол и извлек оттуда бутылку водки «Страдинка».
– Никогда бы не стал пить эту гадость, да дешевая, – сказал он и плеснул себе в бокал из-под вина. – Да, жив пока. Но это ненадолго. Не дадут ему выйти оттуда, несмотря на все заявления о том, что у него нет политических амбиций и после тюрьмы он намерен заниматься исключительно благотворительностью. Как только шумиха спадет – так и придушат тихонько, а потом объявят об инфаркте, и никто не поморщится. Что, заткнешь меня, Ваше превосходительство? А, патриот?
– Не заткну. Любить Родину не значит льстить ей. Но ты преувеличиваешь, по-моему.
Он опрокинул бокал и налил еще.
– Ты наливай, Данька. Ничего, пить можно.
Я последовал его примеру.
– Преувеличиваю, говоришь? – усмехнулся он. – А сам-то? Я слышал, тебя чуть не расстреляли.
– У меня Т-синдром.
– Я в курсе. А когда он начался?
– Уже после этого, на корабле.
– Вот-вот. И откуда же о нем узнали?
– Вероятно, есть какие-то косвенные признаки, по которым можно поставить диагноз раньше, чем болезнь начнет проявляться в полной мере.
– Есть такие признаки: цертис неподалеку летал, свечение углядел кто-нибудь или обожженное дерево, где ты на него опирался. Только по косвенным признакам не расстреливают. По косвенным признакам задерживают и назначают разбирательство. Я видел эти дела. Вот если бы тебя сразу на корабль погрузили без всяких фиктивных казней – было бы все путем. А так – нестыковочка.
– И что ты об этом думаешь?
– Думаю, что в твоем деле были подложные показания. И твой Т-синдром здесь вообще ни при чем. А потом подлог выяснился, и Страдин решил повременить. Вот так.
Я выпил водки и закусил ломтем черного хлеба.
– И кто, ты думаешь, на меня донес?
– Это тебе лучше знать. Но вот что могу сказать совершенно определенно: Страдин обрадовался этому доносу, как дару небес, и тут же за него схватился. На кой черт ему оппозиционный губернатор! И расстрелять тебя побыстрее, думаю, тоже его идея. Только заступился кто-то или скорее подлог стал известен, пусть даже в узком кругу.
– Можно было просто не назначать меня губернатором. Прислать своего.
– Слишком явная несправедливость. Ты же все это начинал. Твоя планета.
– Казнь все равно выглядит большей несправедливостью.
– Не скажи. Предательство есть предательство. Главное, чтобы народ поверил. И оправдываться будет некому.
– Ну, может быть, – сказал я. – Не сходится только одна деталь. У моего дела пятый уровень секретности.
– Какой? А ты не путаешь?
– Вряд ли.
– Ну-у, тогда не знаю. Но Т-синдром уж точно ни при чем.
Мы расслабились, закурили. Никита перекочевал на диван и улегся на подушки. В сигарете – марихуана.
– А знаешь, – сказал он. – У меня страдинский портрет тоже есть. В нужнике. Тебе не надо?
– Пойду, полюбуюсь.
Светлый образ Владимира Юрьевича имеется здесь в двух экземплярах: один в виде дешевого печатного плаката над бочком, и второй – на внутренней стороне унитаза. Я подумал, что перевод голографического изображения на керамику стоил Никите немалых денег, которые можно было бы потратить на жилье. Но видимо, удовольствие каждый день испражняться на императора оказалось для Никиты ценнее.
– Съезжай отсюда, – сказал я на прощание. – Я перевел тебе деньги.
Никита поморщился. Вероятно, перстень связи уже сообщил о приходе денег и их количестве.
– Страдинские? – спросил он.
– Мои.
– Спасибо. Будет возможность – отплачу.
Я кивнул.
Около часа ночи. Возвращаюсь от Никиты. Гравиплан замедляет движение: внизу видны огни студенческого городка. Я насмешливо думаю о том, передаст ли имплантант сообщение Страдину об особенностях сортира Олейникова. Да пусть любуется! Никите терять нечего, не посадят же его за это! А я ему нужен – так что пусть утрется.
Связываюсь с Александром Прилепко. Ни с Юлей, ни с Артуром я связаться не могу – устройства связи у них отобрали, поэтому выхожу на Преображенного.
– У нас проблемы, Даня, – говорит он. – Я рассказал о свойствах имплантированного микроаннигилятора, о которых ты говорил. Он действительно может работать в режиме допросного кольца?
– Так говорят. Проверить пока не было возможности.
– Ладно. Держись на связи.
– А что за проблемы? – спросил я, но слова ушли в пустоту, Саша обрубил канал связи.
Я сжал губы. Да, конечно, теперь мне не доверяют.
И зря. Серебристая сфера вокруг моего сердца разбухает, становится шире и обретает плоть. Возле пальцев синеватое сияние – работа с энергией Аджны. Дается это легко, почти без усилий.
– Саша, – зову я.
Приходит слабый ответ:
– Да. Даня?
– Теперь можно, говори. Я могу заблокировать эту штуку.
– Я тебя обидел?
– Ты все сделал правильно. Мне надо было подготовиться к конфиденциальному разговору. И злоупотреблять этим не следует – может вызвать подозрения.
– Понимаю. Дело вот в чем. Юля говорит, что не может пойти на установку микроаннигилятора, поскольку обладает информацией, которая не должна стать известной властям.
– Насколько у нее явный Т-синдром? Сможет ли она его скрыть?
– Возможно, да. Если только аннигиляторы не ставят всем подряд.
– Когда ваша очередь?
– Ее можно отодвинуть назад. Здесь слишком много желающих побыстрее вырваться на свободу, которые не прочь с нами поменяться. Так что пара дней есть.
– Я постараюсь помочь, но с одним условием.
– Да?
– Тайна должна быть мне известна.
– Хорошо, передам.
Я заканчиваю разговор уже в лифте, и связь обрывается. Двери отъезжают в стороны, и я шагаю в коридор. Он освещен мягким золотистым светом, в конце – темное арочное окно. Возле моей двери, прямо на полу, кто-то сидит, опустив голову на колени. Я не сразу узнаю его.
– Анатоль?
Он поднимает голову, смотрит на меня. Да, Анатоль ван Линнер, геолог с Дарта.
– Извини, Даниэль, мне очень плохо, и больше не к кому обратиться.
– Что случилось? – спрашиваю я, касаясь радужного шара на двери.
Замок щелкает, дверь начинает открываться.
– Физически плохо, – говорит Анатоль. – Мутит.
– Давай руку!
Я помогаю ему подняться.
– Заходи, вызовем врача.
Он усмехается:
– Какой врач, Даня? Это Т-синдром. У меня уже были приступы.
– Обопрись.
Он опирается на мою руку. Заходим в квартиру, я помогаю ему сесть в кресло.
– Я не знал о приступах, – говорю я.
– Это не сразу начинается. У меня же давно.
Серебряная сфера вокруг моего сердца приобретает зеленый оттенок, истончается и разлетается вдребезги. Зеленое сияние поднимается вверх, втекает в руки и исходит из кончиков пальцев.
– Не надо, – говорит Анатоль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Только к полуночи я добрался до дома и остался наконец один.
Квартира на пятнадцатом этаже, за окном видны огни студенческого городка и темный городской парк. Несмотря на сумасшедшие последние сутки, я нисколько не чувствую себя усталым.
Сам по старинке вскипятил себе чай, заварил по всем правилам, сел у окна с видом на университет. Сколько я так просижу? Заснуть не смогу, можно не пытаться. Надо действовать и прямо сейчас, ночь – лишь досадная помеха.
И тут меня обожгла мысль, которая несколько часов была прочно упрятана в подсознание. Цертис! Инопланетное существо, живущее в моем теле. И меня охватила паника. Если я об этом подумал – значит, это стало известно службе безопасности.
Я коснулся рукой окна и тут же отдернул ладонь, опасаясь расплавить стекло. Кисть руки окружает знакомое белое сияние. Оно стекает с пальцев и падает на пол серебряным потоком, и вместе с ним уходит энергия. Подступает слабость. Сияние вырастает, поднимается и превращается в женщину, которая с каждой секундой становится все материальнее. И наконец серебряная нить, связывающая цертиса и меня, истончается и исчезает. И мир меркнет.
Утро. Солнечный свет бьет сквозь огромные окна, украшенные по верху палевыми витражами в стиле японских ширм. Сажусь на кровати и не сразу понимаю, что я дома, в снятой накануне квартире. Рядом сидит цертис и улыбается.
– Доброе утро, Даниэль, – поет она в моей голове.
Я знаю, что понятие пола к цертису неприменимо, но раз уж ему угодно быть женщиной – пусть будет «она».
– Сколько я был без сознания?
– Ты спал. Четырнадцать часов.
Устройство связи услужливо подсказало время: три часа пополудни. Я вскочил с кровати и бросился одеваться. Цертис насмешливо смотрит на меня.
– Куда ты торопишься?
– Это же ужасно! Я потерял столько времени!
– Успокойся, тебе надо было выспаться.
Я посмотрел на цертиса и вдруг понял, кого она напоминает. Я был когда-то на Старой Земле. Там, в Риме, в храме Святого Петра есть скульптура Микеланджело: юная Мадонна, обнимающая мертвого Христа. Если бы распятый ожил и лицо Богоматери озарила улыбка – это была бы моя цертис.
– Ты очень красивая, – сказал я.
– Ничего не бойся, – улыбнулась она. – Нас не услышат. Это я поставила блок на твою память после Светлояра. Микроаннигилятор тоже можно заблокировать.
– Значит, я свободен?
– Разве ты не был свободен? Или ты собирался предать?
– Нет.
– Тогда ничего не изменилось.
– Я бы не хотел, чтобы им стало известно о тебе.
– И не станет. Мысли и слова можно скрыть, но предательство полководца скрыть нельзя. Я не знаю, сработает ли тогда микроаннигилятор. Об этом знает только Теодор Тракль.
– Федор Тракль умер более века назад, – заметил я.
– Что есть смерть?
Я не расположен вести философские разговоры.
– Лучше расскажи о цертисах, – попросил я. – Кто вы?
– Ты думаешь, что этот вопрос легче, чем вопрос о смерти?
– Я постараюсь понять.
Она встала, взяла мою руку, и меня пронзило непонятное чувство, которое мне уже приходилось испытывать: то ли боль, то ли наслаждение, то ли смутное воспоминание о чем-то прекрасном и навсегда утерянном. Оно напоминает дежавю и возникает внезапно, в любой момент, в любой обстановке, и так же неожиданно исчезает непонятно куда. И теперь передо мной словно приоткрылись небесные врата.
Мы пошли на кухню.
– Закажи себе обед, – сказала она. – Это долгий разговор.
Я коснулся рукой панели управления доставкой еды, и устройство связи запросило яичницу с колбасой и кофе. Через несколько секунд заказанное блюдо уже дымилось на подносе. Я перенес его на стол и вопросительно посмотрел на цертиса.
– Мне не надо, – улыбнулась она.
– Так кто вы?
– Человечество давно знает о нас. Древние евреи называли нас ангелами, греки – богами, китайцы – духами, японцы – ками. Мы направляли, поддерживали и оказывали покровительство. Теперь нас называют цертис и считают почти равными себе, всего лишь инопланетянами. Это не совсем так. Да, мы живем не только на Земле, мы живем во Вселенной. Но и Старая Земля, и Кратос, и Тесса, и Дарт, и другие песчинки мироздания так же дороги нам, как и все остальные.
– В это трудно поверить.
Она пожала плечами.
– Я не требую веры. Ты спрашивал.
– В чем ваша цель?
– Мы сами – цель. Человек может стать цертисом более того, он должен им стать.
– Метаморфы? Они и есть будущее человечество?
– Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.
– Значит, не болезнь?
– Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
– Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
– Что есть смерть? – улыбнулась она. – Мы опять пришли к этому вопросу.
– Исчезновение, – сдался я.
– Тоже не определение, – сказала она. – Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
– Где мне искать причину?
– Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
– Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
– Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
– До свидания! – сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
– Не совсем, – сказал он. – Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляет собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски кланяется:
– Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлю, пораженный нищетой обстановки.
– Ну, что стоишь? Заходи! – говорит он и разводит руками. – Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч – гора, а не человек. И голос под стать – громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой – обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа – еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови вразлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы. Красив, чертяка! Анастасию Павловну можно понять.
Посреди убогой мансарды портреты кажутся иконами, украденными из соседнего храма.
– Ты часом свечки перед бабой Настей не жжешь? – интересуюсь я.
Никита поднимается в полный рост, выпрямляется и делается столь страшен, что я отступаю на шаг.
– Она тебе не «баба Настя», а Великая Императрица Анастасия Павловна! – гремит он.
Я кивнул.
– Она и для меня Великая Императрица. Просто пока была жива, я от тебя только «баба Настя» и слышал. Извини.
– Дурак был, – сказал Никита. – Пока имеем – сам знаешь. Ты садись!
Он тяжело опустился напротив меня, и на столе возникла бутылка красного вина и два сомнительной чистоты бокала, извлеченные из-под стола вместе с бутылкой.
– Тессианское? – поинтересовался я.
– Обижаешь. Настоящее венгерское. Со Старой Земли. У меня еще две бутылки – берегу для таких случаев.
Выпили.
– Двадцать человек по делу арестовано, – сказал Никита. – И, думаю, этим не кончится.
– По делу Хазаровского?
– Естественно. А по какому же?
– А тебе-то что? Ты ни бизнесом, ни политикой никогда не занимался.
– Поэту невозможно уцелеть, когда стреляют в каждого второго, – процитировал Никита.
Не дожидаясь меня, выпил еще.
– Хазаровский человек был, понимаешь? Человек! Нет, не ангел, я не утверждаю. Может, себе в карман и клал. Как дела ведут в колониях – сам знаешь. Но Леонид Аркадьевич не только под себя греб, он не только брал – он отдавал. Науку финансировал, образование, литературные премии учреждал, художников подкармливал. А этому ничего не надо! Ладно, поэты. Мы, допустим, люди бесполезные. Но при нем скоро академиков по чердакам расселять начнут. Ты слышал когда-нибудь, чтобы он что-нибудь хорошее сделал? О злоупотреблениях слухи ходили, было. А о благотворительности что-то нет. Зато теперь поют коллективные гимны! Вместо молитв! По пять намазов на день!
– Народ его любит, – заметил я.
– Народ – это коллективный мазохист, – сказал Никита. – Ради иллюзии защищенности он готов позволить сделать с собой все что угодно. Только иллюзии, заметь! Нет никакой надежной твердой руки господина Страдина – одна пропаганда. И колонии теряем одну за другой, и терроризм, и война, и беднее стали, что бы там ни говорили, – он обвел глазами убогую обстановку. – Вот, смотри, очевидное доказательство. А ты встречался с этой сволочью! Смиренно просил аудиенции!
И он выпил еще, видимо, намереваясь уговорить бутылку в одиночку.
– Я не со сволочью встречался, а с императором, – заметил я. – И Тессианский флот привел Кратосу, а не господину Страдину. Я империи служу, а не тому, кто сидит на троне. Есть родина, понимаешь?
– Ох! – простонал Никита. – Второй Хазаровский! Тоже все говорил, да я – патриот, да я не хочу эмигрировать, да родину не унесешь на подошвах сапог! Его же предупреждали – беги. За полдня, за час, за четверть часа. Нет! Мы Родину любим. Ах, Великий Кратос! На тебе веревочку, на тебе мыло, подвесь меня, любимый, на солнышке! Или под нож, или под топор – тоже выход. И станет небо голубым от нашей крови голубой!
– Станет, – серьезно сказал я.
Никита шумно вздохнул и возвел глаза к небу.
– Вы неисправимы, Ваше превосходительство! И где теперь Хазаровский? Нет его!
– Почему же нет? Вроде жив пока.
Я допил вино и вылил себе остатки.
Никита кивнул, наклонился под стол и извлек оттуда бутылку водки «Страдинка».
– Никогда бы не стал пить эту гадость, да дешевая, – сказал он и плеснул себе в бокал из-под вина. – Да, жив пока. Но это ненадолго. Не дадут ему выйти оттуда, несмотря на все заявления о том, что у него нет политических амбиций и после тюрьмы он намерен заниматься исключительно благотворительностью. Как только шумиха спадет – так и придушат тихонько, а потом объявят об инфаркте, и никто не поморщится. Что, заткнешь меня, Ваше превосходительство? А, патриот?
– Не заткну. Любить Родину не значит льстить ей. Но ты преувеличиваешь, по-моему.
Он опрокинул бокал и налил еще.
– Ты наливай, Данька. Ничего, пить можно.
Я последовал его примеру.
– Преувеличиваю, говоришь? – усмехнулся он. – А сам-то? Я слышал, тебя чуть не расстреляли.
– У меня Т-синдром.
– Я в курсе. А когда он начался?
– Уже после этого, на корабле.
– Вот-вот. И откуда же о нем узнали?
– Вероятно, есть какие-то косвенные признаки, по которым можно поставить диагноз раньше, чем болезнь начнет проявляться в полной мере.
– Есть такие признаки: цертис неподалеку летал, свечение углядел кто-нибудь или обожженное дерево, где ты на него опирался. Только по косвенным признакам не расстреливают. По косвенным признакам задерживают и назначают разбирательство. Я видел эти дела. Вот если бы тебя сразу на корабль погрузили без всяких фиктивных казней – было бы все путем. А так – нестыковочка.
– И что ты об этом думаешь?
– Думаю, что в твоем деле были подложные показания. И твой Т-синдром здесь вообще ни при чем. А потом подлог выяснился, и Страдин решил повременить. Вот так.
Я выпил водки и закусил ломтем черного хлеба.
– И кто, ты думаешь, на меня донес?
– Это тебе лучше знать. Но вот что могу сказать совершенно определенно: Страдин обрадовался этому доносу, как дару небес, и тут же за него схватился. На кой черт ему оппозиционный губернатор! И расстрелять тебя побыстрее, думаю, тоже его идея. Только заступился кто-то или скорее подлог стал известен, пусть даже в узком кругу.
– Можно было просто не назначать меня губернатором. Прислать своего.
– Слишком явная несправедливость. Ты же все это начинал. Твоя планета.
– Казнь все равно выглядит большей несправедливостью.
– Не скажи. Предательство есть предательство. Главное, чтобы народ поверил. И оправдываться будет некому.
– Ну, может быть, – сказал я. – Не сходится только одна деталь. У моего дела пятый уровень секретности.
– Какой? А ты не путаешь?
– Вряд ли.
– Ну-у, тогда не знаю. Но Т-синдром уж точно ни при чем.
Мы расслабились, закурили. Никита перекочевал на диван и улегся на подушки. В сигарете – марихуана.
– А знаешь, – сказал он. – У меня страдинский портрет тоже есть. В нужнике. Тебе не надо?
– Пойду, полюбуюсь.
Светлый образ Владимира Юрьевича имеется здесь в двух экземплярах: один в виде дешевого печатного плаката над бочком, и второй – на внутренней стороне унитаза. Я подумал, что перевод голографического изображения на керамику стоил Никите немалых денег, которые можно было бы потратить на жилье. Но видимо, удовольствие каждый день испражняться на императора оказалось для Никиты ценнее.
– Съезжай отсюда, – сказал я на прощание. – Я перевел тебе деньги.
Никита поморщился. Вероятно, перстень связи уже сообщил о приходе денег и их количестве.
– Страдинские? – спросил он.
– Мои.
– Спасибо. Будет возможность – отплачу.
Я кивнул.
Около часа ночи. Возвращаюсь от Никиты. Гравиплан замедляет движение: внизу видны огни студенческого городка. Я насмешливо думаю о том, передаст ли имплантант сообщение Страдину об особенностях сортира Олейникова. Да пусть любуется! Никите терять нечего, не посадят же его за это! А я ему нужен – так что пусть утрется.
Связываюсь с Александром Прилепко. Ни с Юлей, ни с Артуром я связаться не могу – устройства связи у них отобрали, поэтому выхожу на Преображенного.
– У нас проблемы, Даня, – говорит он. – Я рассказал о свойствах имплантированного микроаннигилятора, о которых ты говорил. Он действительно может работать в режиме допросного кольца?
– Так говорят. Проверить пока не было возможности.
– Ладно. Держись на связи.
– А что за проблемы? – спросил я, но слова ушли в пустоту, Саша обрубил канал связи.
Я сжал губы. Да, конечно, теперь мне не доверяют.
И зря. Серебристая сфера вокруг моего сердца разбухает, становится шире и обретает плоть. Возле пальцев синеватое сияние – работа с энергией Аджны. Дается это легко, почти без усилий.
– Саша, – зову я.
Приходит слабый ответ:
– Да. Даня?
– Теперь можно, говори. Я могу заблокировать эту штуку.
– Я тебя обидел?
– Ты все сделал правильно. Мне надо было подготовиться к конфиденциальному разговору. И злоупотреблять этим не следует – может вызвать подозрения.
– Понимаю. Дело вот в чем. Юля говорит, что не может пойти на установку микроаннигилятора, поскольку обладает информацией, которая не должна стать известной властям.
– Насколько у нее явный Т-синдром? Сможет ли она его скрыть?
– Возможно, да. Если только аннигиляторы не ставят всем подряд.
– Когда ваша очередь?
– Ее можно отодвинуть назад. Здесь слишком много желающих побыстрее вырваться на свободу, которые не прочь с нами поменяться. Так что пара дней есть.
– Я постараюсь помочь, но с одним условием.
– Да?
– Тайна должна быть мне известна.
– Хорошо, передам.
Я заканчиваю разговор уже в лифте, и связь обрывается. Двери отъезжают в стороны, и я шагаю в коридор. Он освещен мягким золотистым светом, в конце – темное арочное окно. Возле моей двери, прямо на полу, кто-то сидит, опустив голову на колени. Я не сразу узнаю его.
– Анатоль?
Он поднимает голову, смотрит на меня. Да, Анатоль ван Линнер, геолог с Дарта.
– Извини, Даниэль, мне очень плохо, и больше не к кому обратиться.
– Что случилось? – спрашиваю я, касаясь радужного шара на двери.
Замок щелкает, дверь начинает открываться.
– Физически плохо, – говорит Анатоль. – Мутит.
– Давай руку!
Я помогаю ему подняться.
– Заходи, вызовем врача.
Он усмехается:
– Какой врач, Даня? Это Т-синдром. У меня уже были приступы.
– Обопрись.
Он опирается на мою руку. Заходим в квартиру, я помогаю ему сесть в кресло.
– Я не знал о приступах, – говорю я.
– Это не сразу начинается. У меня же давно.
Серебряная сфера вокруг моего сердца приобретает зеленый оттенок, истончается и разлетается вдребезги. Зеленое сияние поднимается вверх, втекает в руки и исходит из кончиков пальцев.
– Не надо, – говорит Анатоль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38