Майк ведь не таскал деньги сумками, как Марти [Сигел, которому Боэски платил наличными за конфиденциальную информацию], а всего лишь нарушил законы о ценных бумагах. И к тому же сделал ребят богатыми».
Внутренние разногласия, наметившиеся еще до Дня Боэски (в частности, между Милкеном и Комитетом по надзору за размещениями), были забыты перед лицом общей опасности. Список «проблемных сделок» куда-то исчез. Согласно статье Джеймса Стернголда, опубликованной в ноябре 1987 года в «The New York Times», Джозеф уверял, что Милкен согласился с требованиями комитета. Джозефа поддержал другой, не названный по имени, управляющий Drexel. По его словам, Милкен, например, упорно требовал разрешения провести подписку для Rooney, Pace, но комитет запретил. И опять все верно – за исключением того, что хотя формально Rooney, Pace сама фигурировала в качестве подписчика, реально ее бумаги потом размещал Милкен. (Правота Комитета по надзору за размещениями подтвердилась, поскольку через год после эмиссии Rooney, Pace была на грани банкротства и объявила о неспособности произвести второй процентный платеж по облигациям.)
В развернувшейся борьбе за выживание Drexel стала разрабатывать стратегию, которая, если адвокаты фирмы сумеют реализовать ее перед жюри, могла бы спасти ситуацию или, по крайней мере, смягчить поражение. В самом общем виде позицию защиты можно было сформулировать так: нарушение процедуры 13D – все-таки не чудовищное преступление. В стратегическом же отношении следовало настаивать на отсутствии каких-либо систематических действий, разбить все на отдельные, не связанные друг с другом эпизоды (нарушение по 13D в одном случае, «складирование» акций по договоренности – в другом) и свести их значение к минимуму.
И впрямь, проступки Милкена, если рассматривать их по отдельности, вполне можно было представить как нечто несущественное. Допустим, действительное имело место следующее: «массовое распределение» облигаций, размещенных частным образом; заблаговременное приобретение облигаций и уведомление покупателей-фаворитов (Тома Спигела, Фреда Карра и Джея Регана) до официального объявления обменного предложения (например, в случае Caesars World); сокрытие сведений о том, что «слепой пул» Pantry Pride предназначался для приобретения Revlon; сокрытие соглашения с Боэски по Fischbach и такого же соглашения с Солом Стейнбергом по Wickes.
Любой из этих случаев можно было (даже если обвинение возьмет верх) представить как компромиссный и не заслуживающий сурового наказания. Но взятые вместе – а именно так их и следовало рассматривать при сколько-нибудь правильном представлении о машине Милкена – они тянули на гораздо более серьезное дело, и наказание становилось неотвратимым. По мнению автора этой книги, если бы деяния Милкена и Drexel не заслуживали наказания, то не нужно было бы принимать и законы о ценных бумагах. И если эти деяния все-таки имели место, то трудно вообразить манипулирование рынком ценных бумаг более широкое, властное и устрашающее.
Drexel имела некоторые основания надеяться, что полная, всеобъемлющая картина навсегда останется достоянием легендарной скрытности Милкена, а те дела, которые все-таки всплывут, можно будет представить как разрозненные и малозначительные эпизоды. Однако к концу 1987 года, несмотря на сплоченное и дерзкое сопротивление фирмы, надежда избежать обвинений почти совершенно исчезла. Моральный дух вновь упал. По сведениям близких к Drexel источников, фирма отложила как минимум 500 миллионов долларов на выплату штрафов по гражданским искам. Будущее Drexel в представлении некоторых ее сотрудников грозило стать мрачным подобием отдаленного прошлого. «Drexel мертва, – заметил один сотрудник. – Не в ближайшей перспективе и, разумеется, не буквально. Но той Drexel, к которой мы привыкли, больше нет. Даже если мы выиграем в суде, наша репутация уже настолько испорчена, что это ничего не изменит. У нас больше не будет крупных сделок, не будет прежних денег. Способные люди один за другим начнут уходить, потому что если прежних денег никогда не будет, то почему бы не перейти, по крайней мере, в фирму с хорошей репутацией, где можно участвовать в крупных сделках?»
На вопрос, согласен ли Джозеф со столь пессимистической оценкой (что Drexel отброшена к той черте, с которой десять лет назад начала свой стремительный взлет), этот сотрудник отрицательно покачал головой: «Нет, Фред по-прежнему борется».
А в авангарде сражающихся стоял Милкен. Уже летом 1987 года руководство Drexel решило, что главным противовесом обвинениям против Милкена на весах правосудия должен стать сам Милкен. Он долгое время был крупнейшим и несравненным активом фирмы и в одночасье стал ее единственной тяжелой обузой. Но разве он перестал быть ее достоянием? И не разыграть ли этот козырь, пусть и крапленый? Юристы Drexel начали называть Милкена «национальным сокровищем».
Еще до правительственного расследования некоторые почитатели Милкена увлеченно судачили о том, как хорошо было бы ему перейти на государственную службу. Они представляли Милкена, например, на роли министра финансов: не так уж трудно заменить одержимость деньгами и властью над корпоративным миром одержимостью проблемами бюджетного дефицита, торгового дефицита или латиноамериканского долга. Идея продвинуть Милкена в правительство была, конечно, чистым фантазерством, но юристы фирмы действительно хотели убедить власти, что Милкен – человек исключительных дарований, исполненный желания служить обществу изо всех сил, и им просто невозможно пренебрегать.
В то время как юристы начали именовать Милкена «национальным сокровищем», сам Милкен объявил, что намерен посвящать 25 % своего времени проблеме латиноамериканского долгового кризиса. Он съездил в Мехико и обсудил ситуацию международного долга с президентом Мигелем де ла Мадридом. Этот проект не был новым начинанием (еще в 1985 году Drexel взяла группу специалистов Citibank по латиноамериканским долгам во главе с Джералдом Финнераном), но теперь явно обрел новое дыхание.
В октябре 1987 года Drexel объявила, что в распоряжение DBL Americas Development Association поступило 170 миллионов долларов, предоставленных сорока американскими компаниями. Эта организация должна была заниматься инвестициями в акции и конвертируемые долговые обязательства латиноамериканских компаний. Она могла также покупать долговые обязательства и использовать их при обменах на другие долговые обязательства или на акции. Но если Drexel и имела оригинальный рецепт преодоления кризиса, он явно хранился в секрете, а 170 миллионов долларов вряд ли могли решить проблему весом в 600 миллиардов. Скептики считали, что это очередная миссионерская акция Милкена.
Кроме того, Милкен дебютировал перед прессой. Оговорив довольно жесткие условия (никаких вопросов в связи с расследованием, представление всех материалов ему на визу), Милкен встретился с группой журналистов. Само согласие Милкена на такую встречу лишний раз подчеркнуло, что он находится в тяжелом положении. Милкен никогда не доверял прессе; она претила его страсти к секретности и не подчинялась контролю. К счастью, в своем бизнесе Милкен не нуждался в услугах прессы. Публичность, часто говорил он Стиву Уинну, гроша ломаного не стоит.
В ранние времена инвесторов очень устраивало, что Милкен держится в тени со своими потаенными бумагами, – так их легче распространять. Когда Drexel вышла на всеобщее обозрение как организатор «мусорных» поглощений и ей потребовался публичный оратор, эту роль взял на себя Фред Джозеф. Но теперь долго окружавшая Милкена завеса секретности стала восприниматься как сокрытие чего-то недозволенного. Милкену было необходимо явиться в открытую. Кроме того, многие рассчитывали, что Милкен, впервые представ в облике «национального сокровища», действительно окажется припрятанным тузом Drexel.
Но ожидания не оправдались. Годы уединенного существования и странности характера породили легенду о Милкене, и она зажила своей жизнью. Милкена часто изображали личностью загадочной и гипнотической, способной околдовать самых заядлых скептиков. Однако в пространном интервью и последующих беседах с автором этой книги в конце 1987 года Милкен очень трезво отозвался о своей двадцатилетней страсти и не проявил никаких колдовских способностей; он был понятен, а не загадочен. И хотя в Drexel надеялись, что появлением на публике Милкен сотворит чудо, этих ожиданий он не оправдал.
Милкен часто говорил о том, как важно помнить свои корни, и, несомненно, помнил их. Он женился на своей школьной возлюбленной. Он переехал из Нью-Йорка в Калифорнию – невероятный поступок для человека, стремящегося к успеху на Уолл-стрит. Он вернулся в привычную скромную обстановку Сан-Фернандо-Вэлли и продолжал жить там, уже владея сотнями миллионов долларов. Он привлек к делу брата и школьных приятелей. В отличие от многих сильных личностей, которые усердно переделывали себя по мере восхождения к вершинам, Милкен предпочитал оставаться прежним.
И сейчас в нем так же заметна эта непохожесть на других, которая всегда заставляла его держаться в стороне и делала чужаком в любой иной группе, кроме созданной им самим. Еще подростком он мог спать по три-четыре часа в сутки, не играл в футбол, а только наблюдал за играми, а в шестидесятые годы, проведенные в Лос-Анджелесе и Беркли, не просто никогда не курил, не пил и не пробовал наркотики, но не переносил даже газированных напитков.
Милкен был «белой вороной» в Уортоне, где над ним потешались курившие трубки аристократы-однокашники, но поклялся стать первым в своем деле. Он был евреем в аристократической Drexel Firestone, где его отсадили в угол торгового зала. Да и в Drexel Burnham, делая миллионы на своих странных бумагах, он поначалу выглядел нелепо со своей экстравагантной одеждой (над которой все шутили) и ужасным париком (однажды, во время какой-то шумной игры в офисе, Сол Стейнберг сорвал его с головы Милкена). В Drexel он считался калифорнийским торговцем «мусорными» облигациями. Когда в 1983 году Милкен заявил группе инвестиционных банкиров и юристов, что может достать четыре-пять миллиардов долларов для Буна Пикенса под операцию Mesa-Gulf, его слова встретили лишь усмешку со стороны людей из Cravath, Swaine and Moore и Lehman Brothers – элиты Уолл-стрит.
С юных лет Милкен был исполнен решимости доказать всем, насколько он умен, и сделать богатство мерилом ума. Он любил рассказывать историю об одном выпускнике Уортона, который однажды заехал в альма-матер, когда Милкен там учился. Этот выпускник получил аристократическое воспитание, окончил престижную школу и столь же престижный колледж. Он с гордостью заявил собравшимся студентам, что в свои двадцать девять лет стоит тридцать миллионов долларов. Цифра произвела на Милкена большое впечатление. Но вскоре он узнал (в этом вся соль истории), что молодой мультимиллионер в двадцатипятилетнем возрасте унаследовал пятьдесят миллионов долларов. (Иными словами, налицо было такое же разбазаривание денег, примеры которого Милкен приводил в излюбленных историях об элитарных компаниях с рейтингом ААА, бросавших миллионы и даже миллиарды долларов на сомнительные авантюры.) Мораль заключалась, естественно, в том, что не происхождение, престижное образование и унаследованное богатство (как бы замечательно это ни смотрелось) учитываются при подведении итогов год за годом, а только личная продуктивность. И на этом поприще Милкен решил превзойти всех.
Высокодоходные облигации удивительно соответствовали натуре Милкена. Они были изгоями и париями мира ценных бумаг, их презирали рейтинговые агентства и корпоративный истеблишмент, и многие из них пали жертвой предрассудков. А разрыв между творческим и косным восприятием реальности, как выражался Милкен, открывал возможность делать деньги. И в 1970 году он начал торговать сомнительными облигациями в Drexel Firestone. Впоследствии, когда он уже занимался «мусорными» подписками, а его приближенные – аутсайдеры американской деловой жизни – использовали их для нападения на корпоративных гигантов, его операции приобрели такой невиданный размах, какого не мог представить себе даже провидец Милкен. Но весь его длинный путь, который вел от автобусной остановки в Черри-Хилл на вершину американской финансовой жизни, представлял собой единое и непрерывное целое.
Группа Милкена – первое сообщество, созданное точно «по нему», как хорошая перчатка по руке, – много лет была окутана завесой тайны. Просачивавшаяся там и сям разрозненная информация добавляла живописные детали к облику этого странного полурелигиозного мирка, но не позволяла его понять. Милкен решил сам объяснить все. Из бесед с ним стало ясно, что свою группу он рассматривал как физическое воплощение идеи продуктивности в сочетании с идеей абсолютного контроля.
Милкен считал, что люди работают наиболее продуктивно, когда ощущают себя частью коллективного предприятия. В нем не может быть «звезд»-индивидуалистов, а Милкен держал себя как первый среди равных. Он отказывался помещать свою фотографию в ежегодном отчете Drexel, потому что не хотел разрушать командный дух. У него не было отдельного кабинета – только стол в торговом зале. Он не занимал в фирме сколько-нибудь значительной должности и не вводил никаких титулов внутри группы; никто не имел должностных преимуществ перед другим. (По словам Милкена, в рождественской открытке группы, напоминавшей облигацию, без всякого различия перечислялись все ее сотрудники – графическая иллюстрация принципа равенства.) Милкен не разрешал своим людям общаться с прессой не только по соображениям секретности и контроля. Он не хотел, чтобы они возомнили себя «звездами», – тогда их будет труднее заставить являться в понедельник к четырем тридцати утра.
Милкен постоянно поддерживал в группе дух отрешенной сосредоточенности на текущей задаче. Он считал, что два главных жизненных раздражителя – любовные приключения и деньги – мешают людям работать с той самоотверженностью, какой он от них требует. Поэтому Милкен поощрял долговременные, стабильные отношения и гордился низким процентом разводов в группе. Деньги, с точки зрения Милкена, могли играть двоякую роль. Перспектива обогащения (главным образом через участие в инвестиционных партнерствах) давала людям стимул. Но стоило только обогатить человека (чтобы побудить его работать интенсивнее и привязать к себе) сверх всяких ожиданий, как возникала опасность, что его увлекут радости жизни.
Эту дилемму Милкен пытался решить с помощью контроля. Значительная часть денег группы всегда находилась в инвестиционных партнерствах, вне пределов чьей-либо досягаемости. Правда, с годами богатство группы достигло огромных размеров, и в руки персональных владельцев поступили существенные суммы. Однако если Милкен бывал кем-нибудь недоволен, он всегда мог привести в действие рычаги партнерств – уменьшить процент или не включить человека в очередное партнерство.
Был и другой, не столь прямолинейный, но, вероятно, более действенный способ контроля, хорошо известный любому харизматическому лидеру: Милкен вдохновлял личным примером. Он не требовал работать больше, чем он сам, а сам – по мере того как его власть росла – выдерживал прежние (и даже более длинные) изнурительные рабочие дни. Он не стремился вверх по общественной лестнице (отнимающей много времени). С 1968 года он жил со своей первой и единственной женой, от которой имел троих детей. Он жил скромно, избегая любых символов богатства, и хотел, чтобы его люди придерживались такого же образа жизни. К тому же, он жил в Вэлли, а не в претенциозно-роскошном Беверли-Хиллз, и настоятельно советовал своим людям покупать дома не в Беверли (многие сотрудники Милкена тоже обосновались в Вэлли). Иными словами, как человек, одержимый безграничной жаждой денег (когда слушаешь Милкена, иногда кажется, что сама мысль о деньгах доставляет ему физическое удовольствие), он проповедовал своего рода антимеркантилизм. Все или почти все в жизни Милкена и, насколько он смог добиться, в жизни его группы подчинялось одному – продуктивности.
Милкен хотел, чтобы его люди ощущали себя творцами собора, а не подносчиками кирпичей, и ему это удалось. «Если бы он шагнул с обрыва, – заявил бывший приверженец Милкена, – вся группа последовала бы за ним».
Ненавязчиво сравнивая себя с Ганди, Милкен намекал, что создал свое святое воинство не только для банальной покупки и продажи ценных бумаг. Первые задачи действительно были скромными. Но в конце семидесятых годов, когда Милкен начал доставать деньги для деклассированных представителей корпоративной Америки, не способных получить их самостоятельно, он стал видеть свое предназначение все более широко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Внутренние разногласия, наметившиеся еще до Дня Боэски (в частности, между Милкеном и Комитетом по надзору за размещениями), были забыты перед лицом общей опасности. Список «проблемных сделок» куда-то исчез. Согласно статье Джеймса Стернголда, опубликованной в ноябре 1987 года в «The New York Times», Джозеф уверял, что Милкен согласился с требованиями комитета. Джозефа поддержал другой, не названный по имени, управляющий Drexel. По его словам, Милкен, например, упорно требовал разрешения провести подписку для Rooney, Pace, но комитет запретил. И опять все верно – за исключением того, что хотя формально Rooney, Pace сама фигурировала в качестве подписчика, реально ее бумаги потом размещал Милкен. (Правота Комитета по надзору за размещениями подтвердилась, поскольку через год после эмиссии Rooney, Pace была на грани банкротства и объявила о неспособности произвести второй процентный платеж по облигациям.)
В развернувшейся борьбе за выживание Drexel стала разрабатывать стратегию, которая, если адвокаты фирмы сумеют реализовать ее перед жюри, могла бы спасти ситуацию или, по крайней мере, смягчить поражение. В самом общем виде позицию защиты можно было сформулировать так: нарушение процедуры 13D – все-таки не чудовищное преступление. В стратегическом же отношении следовало настаивать на отсутствии каких-либо систематических действий, разбить все на отдельные, не связанные друг с другом эпизоды (нарушение по 13D в одном случае, «складирование» акций по договоренности – в другом) и свести их значение к минимуму.
И впрямь, проступки Милкена, если рассматривать их по отдельности, вполне можно было представить как нечто несущественное. Допустим, действительное имело место следующее: «массовое распределение» облигаций, размещенных частным образом; заблаговременное приобретение облигаций и уведомление покупателей-фаворитов (Тома Спигела, Фреда Карра и Джея Регана) до официального объявления обменного предложения (например, в случае Caesars World); сокрытие сведений о том, что «слепой пул» Pantry Pride предназначался для приобретения Revlon; сокрытие соглашения с Боэски по Fischbach и такого же соглашения с Солом Стейнбергом по Wickes.
Любой из этих случаев можно было (даже если обвинение возьмет верх) представить как компромиссный и не заслуживающий сурового наказания. Но взятые вместе – а именно так их и следовало рассматривать при сколько-нибудь правильном представлении о машине Милкена – они тянули на гораздо более серьезное дело, и наказание становилось неотвратимым. По мнению автора этой книги, если бы деяния Милкена и Drexel не заслуживали наказания, то не нужно было бы принимать и законы о ценных бумагах. И если эти деяния все-таки имели место, то трудно вообразить манипулирование рынком ценных бумаг более широкое, властное и устрашающее.
Drexel имела некоторые основания надеяться, что полная, всеобъемлющая картина навсегда останется достоянием легендарной скрытности Милкена, а те дела, которые все-таки всплывут, можно будет представить как разрозненные и малозначительные эпизоды. Однако к концу 1987 года, несмотря на сплоченное и дерзкое сопротивление фирмы, надежда избежать обвинений почти совершенно исчезла. Моральный дух вновь упал. По сведениям близких к Drexel источников, фирма отложила как минимум 500 миллионов долларов на выплату штрафов по гражданским искам. Будущее Drexel в представлении некоторых ее сотрудников грозило стать мрачным подобием отдаленного прошлого. «Drexel мертва, – заметил один сотрудник. – Не в ближайшей перспективе и, разумеется, не буквально. Но той Drexel, к которой мы привыкли, больше нет. Даже если мы выиграем в суде, наша репутация уже настолько испорчена, что это ничего не изменит. У нас больше не будет крупных сделок, не будет прежних денег. Способные люди один за другим начнут уходить, потому что если прежних денег никогда не будет, то почему бы не перейти, по крайней мере, в фирму с хорошей репутацией, где можно участвовать в крупных сделках?»
На вопрос, согласен ли Джозеф со столь пессимистической оценкой (что Drexel отброшена к той черте, с которой десять лет назад начала свой стремительный взлет), этот сотрудник отрицательно покачал головой: «Нет, Фред по-прежнему борется».
А в авангарде сражающихся стоял Милкен. Уже летом 1987 года руководство Drexel решило, что главным противовесом обвинениям против Милкена на весах правосудия должен стать сам Милкен. Он долгое время был крупнейшим и несравненным активом фирмы и в одночасье стал ее единственной тяжелой обузой. Но разве он перестал быть ее достоянием? И не разыграть ли этот козырь, пусть и крапленый? Юристы Drexel начали называть Милкена «национальным сокровищем».
Еще до правительственного расследования некоторые почитатели Милкена увлеченно судачили о том, как хорошо было бы ему перейти на государственную службу. Они представляли Милкена, например, на роли министра финансов: не так уж трудно заменить одержимость деньгами и властью над корпоративным миром одержимостью проблемами бюджетного дефицита, торгового дефицита или латиноамериканского долга. Идея продвинуть Милкена в правительство была, конечно, чистым фантазерством, но юристы фирмы действительно хотели убедить власти, что Милкен – человек исключительных дарований, исполненный желания служить обществу изо всех сил, и им просто невозможно пренебрегать.
В то время как юристы начали именовать Милкена «национальным сокровищем», сам Милкен объявил, что намерен посвящать 25 % своего времени проблеме латиноамериканского долгового кризиса. Он съездил в Мехико и обсудил ситуацию международного долга с президентом Мигелем де ла Мадридом. Этот проект не был новым начинанием (еще в 1985 году Drexel взяла группу специалистов Citibank по латиноамериканским долгам во главе с Джералдом Финнераном), но теперь явно обрел новое дыхание.
В октябре 1987 года Drexel объявила, что в распоряжение DBL Americas Development Association поступило 170 миллионов долларов, предоставленных сорока американскими компаниями. Эта организация должна была заниматься инвестициями в акции и конвертируемые долговые обязательства латиноамериканских компаний. Она могла также покупать долговые обязательства и использовать их при обменах на другие долговые обязательства или на акции. Но если Drexel и имела оригинальный рецепт преодоления кризиса, он явно хранился в секрете, а 170 миллионов долларов вряд ли могли решить проблему весом в 600 миллиардов. Скептики считали, что это очередная миссионерская акция Милкена.
Кроме того, Милкен дебютировал перед прессой. Оговорив довольно жесткие условия (никаких вопросов в связи с расследованием, представление всех материалов ему на визу), Милкен встретился с группой журналистов. Само согласие Милкена на такую встречу лишний раз подчеркнуло, что он находится в тяжелом положении. Милкен никогда не доверял прессе; она претила его страсти к секретности и не подчинялась контролю. К счастью, в своем бизнесе Милкен не нуждался в услугах прессы. Публичность, часто говорил он Стиву Уинну, гроша ломаного не стоит.
В ранние времена инвесторов очень устраивало, что Милкен держится в тени со своими потаенными бумагами, – так их легче распространять. Когда Drexel вышла на всеобщее обозрение как организатор «мусорных» поглощений и ей потребовался публичный оратор, эту роль взял на себя Фред Джозеф. Но теперь долго окружавшая Милкена завеса секретности стала восприниматься как сокрытие чего-то недозволенного. Милкену было необходимо явиться в открытую. Кроме того, многие рассчитывали, что Милкен, впервые представ в облике «национального сокровища», действительно окажется припрятанным тузом Drexel.
Но ожидания не оправдались. Годы уединенного существования и странности характера породили легенду о Милкене, и она зажила своей жизнью. Милкена часто изображали личностью загадочной и гипнотической, способной околдовать самых заядлых скептиков. Однако в пространном интервью и последующих беседах с автором этой книги в конце 1987 года Милкен очень трезво отозвался о своей двадцатилетней страсти и не проявил никаких колдовских способностей; он был понятен, а не загадочен. И хотя в Drexel надеялись, что появлением на публике Милкен сотворит чудо, этих ожиданий он не оправдал.
Милкен часто говорил о том, как важно помнить свои корни, и, несомненно, помнил их. Он женился на своей школьной возлюбленной. Он переехал из Нью-Йорка в Калифорнию – невероятный поступок для человека, стремящегося к успеху на Уолл-стрит. Он вернулся в привычную скромную обстановку Сан-Фернандо-Вэлли и продолжал жить там, уже владея сотнями миллионов долларов. Он привлек к делу брата и школьных приятелей. В отличие от многих сильных личностей, которые усердно переделывали себя по мере восхождения к вершинам, Милкен предпочитал оставаться прежним.
И сейчас в нем так же заметна эта непохожесть на других, которая всегда заставляла его держаться в стороне и делала чужаком в любой иной группе, кроме созданной им самим. Еще подростком он мог спать по три-четыре часа в сутки, не играл в футбол, а только наблюдал за играми, а в шестидесятые годы, проведенные в Лос-Анджелесе и Беркли, не просто никогда не курил, не пил и не пробовал наркотики, но не переносил даже газированных напитков.
Милкен был «белой вороной» в Уортоне, где над ним потешались курившие трубки аристократы-однокашники, но поклялся стать первым в своем деле. Он был евреем в аристократической Drexel Firestone, где его отсадили в угол торгового зала. Да и в Drexel Burnham, делая миллионы на своих странных бумагах, он поначалу выглядел нелепо со своей экстравагантной одеждой (над которой все шутили) и ужасным париком (однажды, во время какой-то шумной игры в офисе, Сол Стейнберг сорвал его с головы Милкена). В Drexel он считался калифорнийским торговцем «мусорными» облигациями. Когда в 1983 году Милкен заявил группе инвестиционных банкиров и юристов, что может достать четыре-пять миллиардов долларов для Буна Пикенса под операцию Mesa-Gulf, его слова встретили лишь усмешку со стороны людей из Cravath, Swaine and Moore и Lehman Brothers – элиты Уолл-стрит.
С юных лет Милкен был исполнен решимости доказать всем, насколько он умен, и сделать богатство мерилом ума. Он любил рассказывать историю об одном выпускнике Уортона, который однажды заехал в альма-матер, когда Милкен там учился. Этот выпускник получил аристократическое воспитание, окончил престижную школу и столь же престижный колледж. Он с гордостью заявил собравшимся студентам, что в свои двадцать девять лет стоит тридцать миллионов долларов. Цифра произвела на Милкена большое впечатление. Но вскоре он узнал (в этом вся соль истории), что молодой мультимиллионер в двадцатипятилетнем возрасте унаследовал пятьдесят миллионов долларов. (Иными словами, налицо было такое же разбазаривание денег, примеры которого Милкен приводил в излюбленных историях об элитарных компаниях с рейтингом ААА, бросавших миллионы и даже миллиарды долларов на сомнительные авантюры.) Мораль заключалась, естественно, в том, что не происхождение, престижное образование и унаследованное богатство (как бы замечательно это ни смотрелось) учитываются при подведении итогов год за годом, а только личная продуктивность. И на этом поприще Милкен решил превзойти всех.
Высокодоходные облигации удивительно соответствовали натуре Милкена. Они были изгоями и париями мира ценных бумаг, их презирали рейтинговые агентства и корпоративный истеблишмент, и многие из них пали жертвой предрассудков. А разрыв между творческим и косным восприятием реальности, как выражался Милкен, открывал возможность делать деньги. И в 1970 году он начал торговать сомнительными облигациями в Drexel Firestone. Впоследствии, когда он уже занимался «мусорными» подписками, а его приближенные – аутсайдеры американской деловой жизни – использовали их для нападения на корпоративных гигантов, его операции приобрели такой невиданный размах, какого не мог представить себе даже провидец Милкен. Но весь его длинный путь, который вел от автобусной остановки в Черри-Хилл на вершину американской финансовой жизни, представлял собой единое и непрерывное целое.
Группа Милкена – первое сообщество, созданное точно «по нему», как хорошая перчатка по руке, – много лет была окутана завесой тайны. Просачивавшаяся там и сям разрозненная информация добавляла живописные детали к облику этого странного полурелигиозного мирка, но не позволяла его понять. Милкен решил сам объяснить все. Из бесед с ним стало ясно, что свою группу он рассматривал как физическое воплощение идеи продуктивности в сочетании с идеей абсолютного контроля.
Милкен считал, что люди работают наиболее продуктивно, когда ощущают себя частью коллективного предприятия. В нем не может быть «звезд»-индивидуалистов, а Милкен держал себя как первый среди равных. Он отказывался помещать свою фотографию в ежегодном отчете Drexel, потому что не хотел разрушать командный дух. У него не было отдельного кабинета – только стол в торговом зале. Он не занимал в фирме сколько-нибудь значительной должности и не вводил никаких титулов внутри группы; никто не имел должностных преимуществ перед другим. (По словам Милкена, в рождественской открытке группы, напоминавшей облигацию, без всякого различия перечислялись все ее сотрудники – графическая иллюстрация принципа равенства.) Милкен не разрешал своим людям общаться с прессой не только по соображениям секретности и контроля. Он не хотел, чтобы они возомнили себя «звездами», – тогда их будет труднее заставить являться в понедельник к четырем тридцати утра.
Милкен постоянно поддерживал в группе дух отрешенной сосредоточенности на текущей задаче. Он считал, что два главных жизненных раздражителя – любовные приключения и деньги – мешают людям работать с той самоотверженностью, какой он от них требует. Поэтому Милкен поощрял долговременные, стабильные отношения и гордился низким процентом разводов в группе. Деньги, с точки зрения Милкена, могли играть двоякую роль. Перспектива обогащения (главным образом через участие в инвестиционных партнерствах) давала людям стимул. Но стоило только обогатить человека (чтобы побудить его работать интенсивнее и привязать к себе) сверх всяких ожиданий, как возникала опасность, что его увлекут радости жизни.
Эту дилемму Милкен пытался решить с помощью контроля. Значительная часть денег группы всегда находилась в инвестиционных партнерствах, вне пределов чьей-либо досягаемости. Правда, с годами богатство группы достигло огромных размеров, и в руки персональных владельцев поступили существенные суммы. Однако если Милкен бывал кем-нибудь недоволен, он всегда мог привести в действие рычаги партнерств – уменьшить процент или не включить человека в очередное партнерство.
Был и другой, не столь прямолинейный, но, вероятно, более действенный способ контроля, хорошо известный любому харизматическому лидеру: Милкен вдохновлял личным примером. Он не требовал работать больше, чем он сам, а сам – по мере того как его власть росла – выдерживал прежние (и даже более длинные) изнурительные рабочие дни. Он не стремился вверх по общественной лестнице (отнимающей много времени). С 1968 года он жил со своей первой и единственной женой, от которой имел троих детей. Он жил скромно, избегая любых символов богатства, и хотел, чтобы его люди придерживались такого же образа жизни. К тому же, он жил в Вэлли, а не в претенциозно-роскошном Беверли-Хиллз, и настоятельно советовал своим людям покупать дома не в Беверли (многие сотрудники Милкена тоже обосновались в Вэлли). Иными словами, как человек, одержимый безграничной жаждой денег (когда слушаешь Милкена, иногда кажется, что сама мысль о деньгах доставляет ему физическое удовольствие), он проповедовал своего рода антимеркантилизм. Все или почти все в жизни Милкена и, насколько он смог добиться, в жизни его группы подчинялось одному – продуктивности.
Милкен хотел, чтобы его люди ощущали себя творцами собора, а не подносчиками кирпичей, и ему это удалось. «Если бы он шагнул с обрыва, – заявил бывший приверженец Милкена, – вся группа последовала бы за ним».
Ненавязчиво сравнивая себя с Ганди, Милкен намекал, что создал свое святое воинство не только для банальной покупки и продажи ценных бумаг. Первые задачи действительно были скромными. Но в конце семидесятых годов, когда Милкен начал доставать деньги для деклассированных представителей корпоративной Америки, не способных получить их самостоятельно, он стал видеть свое предназначение все более широко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52