– Принцессы. Он достоин принцессы в маске. Его красота столь велика, что рядом с ней может быть лишь, великая тайна, а не твое низкое притворство. Ведь на этом самом месте, в это самое время ты способна лгать ему про Последнюю Легенду, как лгала мне. Я понял твой замысел, понял, к чему были нужны мои песни. И я не хочу помогать тебе в этом, и не буду. Я не допущу. Даже если мне придется умереть.
«Ну и умирай, пожалуйста!» – могла бы ответить она и призвать спрятанных за дверью убийц.
– Я не лгу ему, как не лгала и тебе. Я веду себя: как умею. Я не могу не соблазнять, это у меня в крови.
– И ты соблазняла его рассказами о том, как тяжко тебе приходилось в плену у Аргареда?
Она медленно опустила голову, потом снова подняла.
– … Ты лежала в пышной постели, время от времени, вздыхая… Ты просила его сесть возле изголовья и начинала говорить замирающим голосом о холодных подземельях, об оковах, о пытках, о безжалостных палачах, доводила его до дрожи, до такого состояния, что ему мерещились на твоих прекрасных руках раны от оков и кровавая пена на твоих губах… – Он замолчал. Беатрикс улыбалась – медленно, совсем незло.
– Хочешь, я соблазню тебя тем же самым, Эринто? – спросила она глуховатым голосом. – Ты тоже вряд ли устоишь, поверь. Хочешь? Это недолго. Это действует быстро, очень быстро…
– Хочу. Мне интересно, до каких же пределов простирается твое совершенство? Я жду! – Он опустил лютню на пол.
– Хорошо… – Она сняла с головы корону и поставила ее на подоконник. Корона звякнула, как медный горшок. Потом она, поиграв пальцами возле висков, схватила парик и с силой сдернула его.
Под ним оказались короткие, как у школяра, волосы. Беатрикс встряхнула головой, и они покорно разлетелись, обкромсанные, тусклые, жалкие рядом с пурпуром и золотом ее облачения.
Эринто отшатнулся.
Тогда, с мученической гримасой, она рванула шемизетку надвое – с мелким треском посыпались и раскатились жемчужинки, золотые звенья. Открыв крестообразный ожог на груди и рубцы от ударов плетью, она вильнула плечами, воротник заломился, платье сползло,
Затем она сняла странную перчатку и поднесла к его глазам правую руку как для поцелуя.
Кисть на ней повисла. Пальцы были полусогнуты и неподвижны. На искривленном запястье зияла темная поперечная рана.
Дрожа всем телом, Эринто подставил под эту руку свои ладони и смотрел, смотрел, не веря… Потом тихонько коснулся скрюченных пальцев.
– Они шевелятся, – едва слышно прошелестел голос возле его уха, – плохо пока, но шевелятся. Сухожилие все-таки не задето.
Эринто стиснул губы, сдерживая рыдания, но слезы все равно закапали на искалеченную руку в его ладонях. Беатрикс стояла, обнажив из-под платья увечья, и казалось, что с нее полусодрана кожа, а не это пышное одеяние.
– Они правда шевелятся, правда… Вот… – Пальцы слегка, словно в судороге, дернулись и снова застыли.
Эринто плакал, порывисто вдыхая сквозь стиснутые зубы и стараясь не всхлипывать.
– Пойдем, здесь холодно, пойдем. – Она потянула его в теплую, душистую темноту.
– Сядь сюда. Мне надо сменить платье. – Она запалила от свечи канделябр. Тускло проступил ряд тесных смежных комнаток, в одной из них на соломенном болване было распялено желто-лиловое платье с маленьким вырезом.
– Только не смотри на меня…
– От слез я все равно ничего не вижу. Он отвернулся, плечи его сотрясались. Сквозь гул в ушах слышались тихие голоса, тихие стуки, шаги, плеск. Потом придушенный вскрик и стон. Он похолодел, обернулся. В третьей или четвертой от него комнате Беатрикс сидела в кресле одетая, и голова ее клонилась вперед. Невысокая служанка обмахивала ее краем своей юбки… Он отвернулся снова.
Через некоторое время почувствовал прикосновение к своему плечу… На ней был высокий убор – изогнутый валик из парчи, излюбленный жеманными придворными дамами. Странно, что ей он тоже был к лицу.
– Я забыла корону на подоконнике, – сказала она, улыбнувшись одной стороной рта, словно и не замечала его слез, – и надо вернуться туда. Гости ждут и… Хотя погоди. Я не могу удержаться. Еще одна комната. И последнее из обольщений.
Она привела его к портрету Фрели: из густой, но нестрашной тьмы Фрели глядел искоса, беспечно. На холсте он был как живой – глаза блестели переменчиво, оливковый шелк одежд переливался, тускнея, когда отводили свечу. Беатрикс опустила веки.
– Я не могу смотреть на него долго. Страшно. А вот я. – Она указала на картину на противоположной стене. Там был изображен закат над лиловеющими виноградниками, синие тени ползли по бело-золотому мрамору и задумалась отроковица. На коленях у нее лежал фолиант. Камень на застежке фолианта тлел углем. Солнце отражалось в ее коричневых глазах змеи и птицы, что глядели поверх книги.
– Идем, – она потянула его движением ребенка, – идем же…
– Я не могу, пойми ты, я никуда не могу… – Слезы хлынули сильнее, он захлебнулся, свалился на колени и разрыдался, содрогаясь от жалости к ней, и к себе, и к этому живому портрету мертвеца, и к Авенасу почему-то, – для всех для них не хватало истертого слова «прости!», даже если выкрикнуть его с кровью из разорванного горла.
– А я не могу плакать, – тихо сказала она, опускаясь рядом с ним. – Я не могу плакать, я не могу иметь детей, я изувечена, как… святая мученица, – запнулась она, потому что слово не подходило, и заговорила тверже: – Я не могу плакать. Я даже веселюсь. Жизнь жестока, и в ней меньше всего надо горевать о сделанных ошибках. Лучше их исправлять, если можно… Эринто, хватит, пойдем! Не заставляй меня говорить все злые слова, которые скопились во мне для тебя. Их нельзя говорить, но ты можешь довести меня до этого…
– Так скажи их, скажи все!.. – Он отчаянно боролся с рыданиями. – Сделай со мной, что хочешь.
– Жестокие слова, – она задумалась, – ты прав. Доброй быть тяжко. Вот я попыталась – и гнев остался неутоленным. – Это тяжко… Но я Беатрикс Кровавая… Ты понимаешь, что и как я скажу?
– Ты не Кровавая… – едва смог выговорить он.
– Кровавая. Никогда не переделывай ангелов в чертей и чертей в ангелов. Люди меняются по другим законам. – В каждом из них свой Бог и свой Дьявол. И еще иные Духи и стихии. Нет, я скорее дурна, чем хороша.
– Говори все… – Он ждал от нее каких-то убийственных слов, жадно раскрыв заплаканные синие глаза.
– Ладно. Слушай. Я любила тебя. Любила по-настоящему, тебя первого после… Сикрингьера. И я стала бы твоей подругой, как ты просил. Я открыла бы тебе тогда в Дубраве, кто я, призналась бы сама. Нет бы тебе подождать, хотя бы из любопытства. Но ты сказал мне, что я не женщина, а нечто ущербное. Хотя тогда я еще была женщиной. А через год Аргаред подговорил пажа подсыпать мне яду. И после этого я стала бесплодной. У меня даже нет месячных тягот. Я никогда больше не понесу. Так что я не женщина. Я ущербное существо. Я обольщаю по привычке. Очень трудно забыть свое прежнее естество и принять новое. Дальше ты про меня знаешь. Еще я могла бы рассказать, отчего стала ненавидеть Этарет, но чтобы это понять, надо годами жить с ними бок о бок. Что еще ты хочешь от меня услышать?
Он молчал. Ничто не заставило бы его произнести тот один-единственный вопрос…
– Ты… наверное, хочешь знать, люблю ли я тебя еще? – Он вздрогнул почти в ужасе. Она могла, оказывается, так же как Аргаред, читать чужие мысли.
Она коснулась его плеча здоровой рукой и смотрела молча.
Он понял.
– Ты не любишь меня, Беатрикс. Ты любишь Авенаса.
Она хотела что-то сказать, наверное «нет», но сказала другое:
– Пойдем, нас уже ждут. Нельзя так надолго покидать гостей.
Корона тускло блестела на подоконнике. На полу отливал красным лакированный бок лютни. Беатрикс взяла было корону в руки и снова положила.
– Господи, как же я ее теперь надену? Придется сказать пажу, чтобы отнес в сокровищницу.
Эринто хотел распахнуть перед ней двери, но она вдруг остановилась и замерла, что-то вспомнив.
– Эринто, вот что… Я забыла, прости… Аддрик присылал мне копейщиков в помощь, теперь он настаивает на твоей выдаче. Все это завертится через неделю, и тебе до этого надо бежать. Лучше в Марен. Там неразбериха, ты легко скроешься.
Он посмотрел на нее горестно, словно не поняв, и отпустил ее руку.
– Позволь мне сейчас уйти… Пожалуйста.
– Иди. – Она недоуменно подняла брови и вышла в зал.
Возле самых дверей Беатрикс перехватил Иоген Морн. Она зажмурилась, выйдя из темноты в ярко освещенную залу, – сановная стола Иогена сверкала золотым шитьем, цепи лоснились, точно покрытые маслом.
Музыканты уже пели игривые баллады о любви счастливой и легкой. Все слушали, разрумянившись и блестя глазами. Авенас, которого эта музыка не трогала, сидел, задумавшись, в высоком почетном кресле рядом с пустующим королевским. Морн встал так, чтобы заслонить от сына Беатрикс.
– Ваше величество, да простится мне моя дерзость, – начал он вкрадчиво. – Видите ли… Я чрезвычайно польщен вашей благосклонностью к моему сыну… Для меня и для него нет больше и выше чести, нежели ваше королевское внимание. Но видите ли, я, как старик, склонен опасаться, что такие не по возрасту великие почести вскружат ему голову… Прошу не гневаться на меня за мои страхи, но мне кажется, что он еще слишком молод для такой близости к владычице и власти… Он может встать на неверный путь, как бесчинный герцог Лоттаре, незаконный сын императора… – Своей манерой недоговаривать главное Морн напоминал Ниссагля. Он склонился к ней, близкие глаза его стали совсем темны и непроницаемы. Цепи переливались красноватыми бликами.
– Господин Иоген, – негромко, но твердо ответила Беатрикс, – вы можете не волноваться. Ваш возлюбленный сын никогда не станет мне любовником. Если когда-нибудь я и разделю с ним ложе, то не иначе как став его законной женой перед Богом. – Глаза ее сузились и блеснули.
Морн многозначительно склонил голову, улыбнулся и пропустил ее на шаг впереди себя.



1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55