- Слушай, Петров, откуда Лермонтов взял эту строчку: "Спит земля в тумане голубом"?
- Как шар земной или как пахотное раздолье?
- Как шар земной. Планета спит в голубом тумане.
- Прозрел, - сказал Петров. - Гений. Давай, Кочегар, выпьем армянского. Содвинем разом по маленькой. Открути, пожалуйста. У меня, наверно, рука потная с непривычки.
- Нет-нет. Я тороплюсь. И вообще я пью только у себя в отсеке. Здесь мне некогда. Мне пора. - Кочегар подошел к двери и стал перед ней, любуясь Железной рукой.
- Петров, - сказал он печально. - Еще не поздно вернуться на старые рельсы. Там, конечно, свои неудобства и жертвы, но и комфорт. И харчи вкусные.
Петров изготовился было промямлить что-то неопределенное, вроде "тише едешь - дальше будешь", но голодный и независимый мальчик внутри него сказал звонко:
- Никогда! Лучше погибнуть.
- Ого! - Кочегар открыл двери, пыхтя от каких-то тяжелых раздумий, и вышел.
Петров бросился за ним с бутылкой в руке. Дверь за ними захлопнулась, чмокнув.
- Ну хоть по рюмочке. По одной. За знакомство. Когда ты вошел, мне стало легче. Как будто меня простили. Знаешь, так бывало в детстве. В детстве прощение много значит. Извини, ты на самом деле поэт?
- Ни в жизнь, - сказал Кочегар. - Я ближе к прозе. К натуральным жанрам и естественным наукам. Петров, ты захватил ключи?
- Здесь. - Петров похлопал себя по карману. - Я привязан к ключам. Я могу потерять их только с брюками.
Они шли по улице. Мимо сквера. Лето наступило холодное - сирень распустилась и застыла.
Петров забегал вперед и, потрясая бутылкой, все предлагал выпить.
Зашли в парадную жилого дома, просунувшего свой узкий лик между двумя особняками, преисполненными чванства.
Дворничиха с красными, словно ошпаренными коленями мыла лестницу. Она лила им навстречу горячую воду из шланга.
- Здесь пахнет прачечной, - сказал Петров.
Кочегар глянул ему прямо в глаза.
- Может, все же вернешься? Простирнешь свою совесть и сдашься?
Петров проглотил слюну.
- Петров, влачась по этой дороге, ты превратишь свою душу в бинты. А она у тебя, как я слышу, чирикает...
- Ладно, - сказал Петров. - Пошли, чего зря болтать.
Они шли вверх по лестнице. А дворничиха все лила и лила воду. Казалось, идет дождь. Кочегар позвонил в дверь с номером "22". Шляпки гвоздей на обивке располагались в виде волка и зайца. Подбоченясь, волк держал зайца за уши на весу.
Кочегар звонил, звонил, но никто не подходил к двери. Лилась вода. У Петрова возникло ощущение тревоги и безнадежности.
- Наверное, никого нет, - сказал Петров. - Напрасно мы ушли от меня. Выпили бы. Поговорили.
Кочегар достал из кармана ключи. И сразу же один подошел. Из квартиры пахнуло горелым. На плите обугливалась яичница.
В кухне у стола, привалясь плечом к стене, сидела молодая женщина в кофте из мягкого материала, белого и очень тонкого, в мелкий розовый горошек.
"Может, это батист? - подумал Петров. - Может, это халат?"
Кочегар выключил газ, подставил сковородку под тоненькую струйку воды. Кухня наполнилась паром и треском.
Женщина не шевельнулась. Глаза ее, серые, широко открытые, без мигания и без тревоги смотрели в холодное небо за окном. Кочегар подошел к ней, сгреб со стола штук двадцать аптечных упаковок с какими-то таблетками, Петров не разглядел какими, отнес их в уборную и вывалил в унитаз.
Женщина как бы проснулась. Посмотрела на него. На пустой стол.
- Зачем ты это сделал? - спросила она каким-то неокрашенным голосом. - Кто ты вообще? Что тебе надо? - Она повернулась к Петрову. Кто он такой?
Петров смущенно кашлянул.
- Джинн, - сказал Кочегар. - Взломщик.
Женщина хохотнула гортанно, словно прокатила граненый стакан по столу.
- Если ты джинн, то я пери. - Она поднялась, изогнула стан. Одну руку с растопыренными пальцами подставила к виску, другую - к обтянутому блестящим тугим нейлоном заду, изобразив то ли рыбий, то ли птичий хвост. - Я Дева Небесных Вод. И мне наплевать на тебя. Я по всему городу таблетки собирала не для того, чтобы первопопавший подонок их выбрасывал.
Кочегар почесал подбородок. Взялся за ручку двери.
Женщина загородила ему дорогу.
- Отдавай таблетки назад!
Кочегар мягко ее отодвинул. Вышел на лестницу. Петров бросился за ним. Женщина тоже выскочила, схватила Кочегара за бархатный рукав.
- Ты зачем явился? Я тебя не знаю. Я тебя не звала. Но раз пришел посиди для приличия.
Петров ее поддержал.
- Вот именно. Посидим втроем. Мы же хорошие люди. У нас хороший коньяк. Ведь правда же, мы хорошие люди?
- Хорошие, - согласилась женщина. - Меня Зиной зовут. А вас?
- Меня Александр Иванович.
- Вот и выпейте. - Кочегар затолкал их в квартиру и захлопнул дверь.
Пока они препирались, сосредоточенная дворничиха сыпала на мокрый бетонный пол стиральный порошок. Порошок вспухал лишаями и растворялся бетон, казалось, растворяется тоже.
Запах прачечной проникал в кухню.
Зина принесла из комнаты хрустальные стопки-бочонки.
- У спекулянтки брала. Тяжелые. Дурацкие. Словно не коньяк пьешь, а свинец.
Петров пыхтел, пытался отвинтить металлический колпачок. Стяжка колпачка не разрывалась. Анодированный алюминий, наверное, был толще, чем полагалось по технологии. "Почему все делают не так?" - думал Петров. Почему все делают толще?" Эта грустная мысль не мешала ему с улыбкой смотреть на Зину. Она была растрепана. Серебристый цвет ее волос был ненатурален, с черно-зелеными пятнами. Губы без помады казались бледными и смятыми. Мягкого серого цвета глаза, затененные высоким, без морщинки лбом, сочувственно следили за его действиями. Наверное, она могла быть очень привлекательной.
- Ой, - сказала она. - Погодите-ка. Я сейчас причешусь. Что же вы мне не сказали, что у меня вид кошмарный. - Прикрыв волосы руками, она убежала в комнату.
Петров отметил ее стройные спортивные ноги и спину, выгнутую, как шея коня.
Петров посидел немного, удивляясь и пугаясь тишины, вдруг обступившей его, потом поднялся и вышел на лестницу.
Дворничиха сгоняла шваброй с площадки мыльную пену. Она очистила от пены дорожку, чтобы Петров прошел.
- Куда же вы? - раздалось за его спиной.
Петров обернулся. В дверях стояла Зина, причесанная, в нарядном платье. Ее большие серые глаза быстро влажнели. И вот они брызнули.
- Хотели тихонько смыться. Меня это не удивило. Возьмите свой паршивый коньяк. - Она сунула Петрову коньяк, выкрикнула: - Герой - карман с дырой! - и захлопнула дверь.
Сутулясь под усталым взглядом дворничихи, Петров шагнул было на ступени лестницы, покрытые мыльной пеной, и вдруг услышал, как в груди у него запищало, словно выпавший из гнезда птенец. И заиграл клавесин на каком-то, наверное несуществующем, чердаке. И возник еще один звук, который нельзя описать при помощи акустических ассоциаций, но можно, прибегнув к характеристикам боли.
"Саша!" - позвал его голос давно позабытой девочки.
Он побежал обратно, забрызгал брюки пеной и позвонил, сильно надавив кнопку.
- Вы правы, - сказал он, когда Зина открыла дверь. - Вы правы. И я не могу уйти, не объяснив вам вашей ошибки.
- Ну объясните, - сказала Зина, пропуская его в прихожую. - Валяйте. Я вся внимание. - В серых ее глазах не отражалось ничего, как в наждачной бумаге.
- Наверное, я не сумею. Видите ли, моя мама и моя тетя были артистками в ТЮЗе. Одна играла Павлика, другая играла Гаврика.
- А этот бородатый негодяй, с которым вы пришли, он ваш папа. Он играл заднюю часть слона в кинофильме "Слон-обжора".
- Нет, мой папа - вернее, отчим - погиб в катастрофе. - Петрову было неловко, но он был твердо уверен, что каким-то образом нужно коснуться темы таблеток. От жалости к этой красивой женщине у него сжималось сердце и перехватывало дыхание.
- Я вас в комнату приглашаю. Вежливость того требует, - сказала Зина. - Биографию отчима принято выслушивать сидя.
- Да, да, - согласился Петров. - Сидя лучше. - А голос забытой девочки серебристо смеялся, словно он, Петров, выделывал что-то очень смешное с ее детской точки зрения.
Зина усадила Петрова в кресло.
- Если не секрет, - спросила она, - за что вы хотели выпить с этим Мафусаилом?
- За цветение сонгойи. - Петров встал. - В Кении на горе Элгон расцвела сонгойя. Это похоже на взрыв. На шторм, на лавину.
- Вы алкоголик? - спросила Зина, разливая коньяк. - За ваше здоровье. - Она выпила содержимое рюмки единым духом, не дожидаясь Петрова. - Вы хотели задать мне сакраментальный вопрос: "Зачем?" Вы же знаете, что на вопрос "зачем?" могут ответить только попы и очень юные комсомолки. Вы же это хорошо знаете.
- Я не алкоголик, - сказал Петров, почувствовав, что это важно. - Два дня назад я мог бы с уверенностью сказать, что я непьющий.
- Начинающий, значит. - Зина налила себе еще коньяку. - Если бы вы не побежали как последний дурак, мы бы могли посидеть путем, может, я бы даже поплакала. Последнее время я много плачу, как дура. - Ее глаза увлажнились, и она заплакала, низко склонившись над своими коленями. Так плакала дочка Петрова Анна, когда была девочкой... Аркашка-сын ревел, развалясь на диване, мог и на полу, но обязательно развалясь.
Петрову очень хотелось погладить Зину по голове. Он встал резко, шагнул к ней и погладил.
- Спасибо, - сказала она. - Больше не надо.
Оглядывая комнату, Петров заметил на журнальном столе разорванную фотокарточку: мужчина подполковник и привлекательная женщина в широком белом воротнике, с подколотыми над ухом волнистыми волосами. За ними, стараясь не засмеяться, стояла юная Зина. В ней было столько жизненной силы, что фон вокруг был засвечен.
- Все, что осталось от моего детства, - сказала Зина.
- Зачем же вы ее разорвали?
- Случайно. Отец все мои карточки сжег... Александр Иванович, вы не знаете, что такое мажоретка?
Петров смутился, пошевелил губами.
- Наверно, французское. Если мидинетка - девушка на обеденный перерыв, то есть на короткий срок, то мажор...
- Может, девушка для ресторана? - спросила Зина. - Дорогостоящая шлюха?
- Но может, это девушка в военной форме...
Зина засмеялась.
- Добрый вы человек, Александр Иванович. - И слезы снова побежали по ее щекам. - Хотите, я вам сделаю маску из бодяги, или отбеливающую, или от пигментных и родимых пятен? Хотите? Я мастер. - Слезы еще быстрее побежали из ее глаз - полились. - Нет, вам не нужна маска. Вы, Александр Иванович, сейчас ищете лицо. А я что ищу? Я себя всю ищу, всю до последней клеточки.
- Нельзя так убиваться из-за карточек.
- Нельзя, - сказала Зина. - Сама знаю. Смешно даже. Он ушел, отец. И вдруг я почувствовала, что детства у меня нет. Что я и пионеркой не была, и комсомолкой, и чемпионкой республики по волейболу; как будто я об этом только в книжках читала, а на самом деле меня недавно сделали где-то в темной бане втихую, для каких-то неприличных целей. Мне кажется, что и за дверью ничего нет - открою дверь, а там пусто, ни лестницы, ни соседей, небо и дождь.
Звучание в душе Петрова изменило характер, теперь уже не воробышки чирикали и не другие живые существа - звучала некая струнная схема, несущая на себе разноцветные плоскости, некий пространственный мобиль.
- У меня тоже такое бывает, только во сне, - сказал Петров.
- Александр Иванович, можно я вам про себя расскажу?..
- Можно, - прошептал Петров, внутренне сжавшись.
- Пошли в Летний сад. Мне легче будет в саду.
"А мне?" - подумал Петров.
Население города было одето в плащи и куртки, но все были простоволосы - лето все же. Мужчины поглядывали на Зину - Петров смущался, словно нес позолоченный напольный канделябр из комиссионки, спрашивается, зачем, это же из другого быта? И во взглядах мужиков тоже что-то подобное спрашивалось. Но маленькая девочка в его душе смеялась смехом маленьких колокольчиков. Снова пошло чириканье и попискивание, и мобиль гудел струнами, хлопал разноцветными плоскостями, поворачиваясь в пространстве и как бы деформируя его. Но голосистее всех были желтые птицы на длинных ногах - канарейки петровской души. И душа Петрова распускалась щедрым деревом. Она готова была зацвести... Зацвела...
Ни испуга перед Зиниными откровениями, ни зажатости Петров больше не чувствовал, он приготовился дарить ей плоды своей мудрости, полагая, что рассказ ее будет коротким и, может, даже смешным. Петров даже подумал о Зине: "А что она любит в быту? Какую пищу? Наверно, простую. И овощи".
В Летнем саду, прямо над Фонтанкой, на гранитной дорожке, отгороженной от сада густыми, стриженными в рост человека кустами, стояла скамейка. Было тихо. Совсем безлюдно. На спуске у самой воды сидел рыбак.
На другой стороне реки ширококрыло раскинулся Прачечный дом.
- Я сюда иногда прихожу посидеть, - сказала Зина. - Эта скамейка, наверное, потерянная или списанная. Наверное, здесь молодежь целуется, а милиционер их ловит. Приманка такая, - добавила она шепотом.
Не поехал подполковник пехоты в Ленинград, не решился оставить жену на степном кладбище без присмотра. Он часто спрашивал: "Вызова еще нет? и качал головой: - Ты не мучайся, Зинка, ты поезжай". И уходил в город к друзьям или в часть, но чаще к жене на кладбище, где пахло полынью и масляной краской. Веки его превратились в красные валики от слез, которым он не давал вытекать.
А Зинка уже свое выплакала и теперь скучала.
Возвращаясь домой, отец говорил:
- Опять с парнем в параднике терлась?
- Да это Илюшка, он просто так.
- Смотри, Зинаида!
Зинка поднимала над головой руки, сцепленные в пальцах, изгибалась в стане, как бы потягивалась, и пуговички на ее блузке расстегивались.
Отец махал на нее рукой.
- Эти выпуклости, Зинка, в Ленинграде приемная комиссия в расчет не берет. Хочешь через выпуклости пройти - давай в Чикаго.
Зинка смотрела на своего вдруг резко постаревшего отца жалеючи. Он стригся наголо, отчего казался морщинистым и щетинистым. Кожа на открытых местах была у него серо-коричневая, с тем рисунком, что называется крокодиловым, такого цвета, что бывает у человечков, вылепленных ребятишками из грязи. А глаза - как две голубые ягодинки. У Зинки глаза были серые.
Ее отец, подполковник пехоты, еще недавно горел мечтой, отчего, невзирая на лютый радикулит, обливался холодной водой под душем.
- Там, - говорил он, - климат сырой. Все хорошо, а климат сырой. Мечтал подполковник вернуться после демобилизации на родину, в Ленинград.
Губы у него были узкие, будто капкан. Когда капкан открывался, то изумленный собеседник невольно откачивался от этого громадного рта, полного белых, веселых зубов.
- Зубами ты, Зинка, в меня пошла, - говорил подполковник дочке. - А вот ростом и статью в кого - красивая? Я недомерок от недоедания в блокаду. Из-за роста в мирное время мне в генералы никак не пробиться. Мама наша из породы "среднерусская коротконогая". Наверно, ты в моих прекрасных предков, которых я, к сожалению, не видел. - Был подполковник детдомовцем.
"Наверное", - думала Зинка. Переезд в Ленинград она воспринимала как начало новой, блистательной, гармонической жизни. Кроме средней школы с английским уклоном Зинка посещала еще и вечернюю музыкальную.
Подполковник пехоты полагал выехать в Ленинград один. Полагал устроиться, как это делают все отставники, вернувшиеся на родину, общественным инспектором горжилотдела, чтобы ускорить получение квартиры, положенной ему по закону. За ним следом должна была ехать Зина, сдавать экзамены на архитектурный факультет. И уже потом, по получении своей квартиры в шестнадцатиэтажном доме и проведении в ней косметического ремонта сообразно вкусу и моде, подполковник пехоты полагал ехать в часть за женой.
Жена подполковника все мелкое и все мягкое упаковала в мешки с надписями, где что лежит, крупное все вычистила, а мужнево неношенное, неиспользованное - отрезы и кожаное спецобмундирование сложила в большой, неподъемный чемодан, перетягивающийся ремнями.
И однажды тихим весенним днем у открытого окна с иголкой в руке придремала она от запаха багульника и степной клубники и более уже не проснулась.
Не поехал подполковник пехоты в Ленинград, не оставил жену на степном кладбище без присмотра.
А Зинка поехала. Поплакала и поехала сдавать экзамены. Писала Зинка из Ленинграда письма отцу.
После демобилизации и короткого отдыха устроился подполковник на большой завод, где и в жаркий солнечный день было сумеречно, но благодаря какой-то автоматической циркуляции грустно пахло полынью. Великолепные зубы подполковника, когда он, случалось, показывал их, все тридцать два, поражали собеседника своей белизной, но уже не казались веселыми, что естественно, впрочем, для человека, никогда не имевшего своего дома.
Приходя к жене на могилу, подполковник укорял ее, зачем она поспешила. Так и не пришлось ему увидеть ее отдыхающей в кресле-качалке с котенком на коленях и чашечкой кофе в руках, а в окне чтобы купол Исаакиевского собора, Адмиралтейская игла и шпиль Петропавловской крепости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22