Они вытирал" свои заплаканные батистовые личики батистовыми платочками и говорили, всхлипывая:
- Сашенька, если вдруг тебе нужно будет уйти, если даже ты будешь прав на все-все проценты, сколько их там... не хлопай, пожалуйста, дверью. Хлопать дверью, Сашенька, некрасиво. Неинтеллигентно.
Похоронную амуницию старушки продали, вплоть до чулочков. И укатили в Батум.
По возвращении, на какой-то Софьин выпад, мама Петрова очень спокойно сказала:
- Ты, Софья, худо жила в детстве.
Софья изваяла осанку с гордо поднятой головой.
- Да, мы жили бедно.
- Бедность, богатство - в конечном счете это лишь свойство характера: ты жила худо, потому что в вашей семье бездарность была возведена в высшую нравственную категорию.
Петров сидел в мягком кресле, смотрел на старушек под пальмами. Он даже поплакал немного, предварительно глянув на часы, - до прихода Софьи с работы была еще уйма времени. Потом сказал себе:
- Петров, пора уходить.
Приняв такое решение и успокоившись, Петров спросил у себя: "А что ты, Петров, с собой возьмешь? Чего не оставишь?"
1. Фотокарточку - "Мама и тетя Нина под пальмами". Без меня им тут нечего делать.
2. Рукопись - "Праздники, их возникновение и психологический феномен в структуре социально-экономической функциональной дифференциации". 1000 страниц.
3. Мымрий - Череп скифского воина. V век. Имеет свойство брякать, особенно по ночам.
- Такие вот дела, брат Мымрий, - сказал Петров.
Мымрий тихо брякнул. С каждым днем он брякал все реже и тише наверное, его губил сырой ленинградский климат.
Петров вытащил из стенного шкафа дорожную сумку, упаковал в нее перечисленные предметы и застегнул молнию.
Горная леди стояла с метлой, как с опахалом. Была она в лайковых брюках в обтяжку и лайковой автомобильной курточке. С красным шелковым платочком на шее, завязанным вразлет.
- Петров, наверно, я выйду замуж. Один мой земляк просит. Лучший мясник. Ударник. Вымпел держит.
Петров обнял ее, и она поплакала ему в плечо.
- А как же любовь?
- Изменять буду.
Петров постучал в котельную, не получил ответа и вошел, толкнув дверь бедром. Кочегар сидел возле тумбочки и, привалясь к стене, спал. Он чистил картошку и уснул. "Надо же так устать".
На табуретке, на электрической плитке, стояла сковорода с нарезанной мелкими кусочками жирной свининой и луком. "Вкусной пищи сейчас поем". Петров взял нож, принялся чистить картошку. Какое-то время ему казалось, что Кочегар смотрит на него сверху ироническим взглядом, потом взгляд этот странный потеплел, подобрел к рассеялся по всему помещению.
Петров включил плитку, и, пока резал картошку тонкими ломтиками, свинина на сковороде зашумела скандальными птичьими голосами, засвистала, защелкала. Свалив нарезанную картошку на сковородку, Петров прикрыл ее тарелкой, прибрал очистки, нарезал хлеб, положил вилки.
Кочегар пробудился от горячего сытного запаха. Сначала проснулись его ноздри - расширились воронками, придав Кочегару сходство с обородатившимся Козьмой Прутковым, затем пробудилась его борода - распушилась и как бы фыркнула, изогнулись брови, наморщился лоб, рука поднялась к щеке. Вдруг открылись его глаза, хотя Кочегар еще спал каким-то видящим сном, но вот шевельнулся, вздохнул шумно и сказал ровным голосом:
- Ну, что же ты, Петров?
Петров открыл свою сумку, подвинул ее Кочегару:
- Вот. Все тут.
Кочегар кивнул. Сказал:
- Ты, Петров, не красней. У всех не густо.
Помолчали.
- Не умеют наши футболисты линию держать - рассыпаются и разваливаются. Потому что не играют, а выполняют наказы тренерского совета, друзей и подруг.
- Ну ты, Петров, подковался, - сказал Кочегар добродушно. - Фукни чего-нибудь про летающие тарелки.
- Нет их, - сказал Петров. - Все фотографии - артефакт. А хочется. Повстречай я кого-нибудь "с оттудова", и я снова поверю и в свое прошлое, и в свое будущее.
- Прошлое-то при чем?
- Нет у меня ни прошлого, ни будущего - монотонность. А если бы я встретил марсианина - событие! Поворот!
- Ученому события не обязательны. Сэр Исаак Ньютон...
- Кочегар, ты знаешь кого-нибудь, кого ты можешь назвать счастливым?
Кочегар, сильно надавливая, подчистил сковороду коркой, сжевал ее смачно, завернул бороду к носу и понюхал.
- Петров, зачем ты бороду отпускаешь, ведь пачкается, мыть надо?
- Ты не ответил.
- Может, ты знаешь?
- Дельфины. Они счастливые все. В отличие от людей они перемещаются в пространстве и по горизонтали и по вертикали. В отличие от птиц они знают невесомость. - Петрову показалось, что он ощутил кожей упругие океанские струи и ласку солнца в воде. - Они знают любовь, нежность, дружбу, привязанность, Коллективное действие. У них есть язык, свободный от абстракций и мудрствований. Они знают сострадание. Способны на самопожертвование. Им нельзя внушить ненависть.
- У них нет науки. Нет искусства, - сказал Кочегар. - Нет машин и скафандров.
Петров вытянул шею, как Пучков Костя.
- Ты считаешь, что вольный конь менее счастлив, чем лошадь, запряженная в возок, пусть тот возок называется наукой или искусством?
- Иди спать, Петров, - сказал Кочегар.
Петров снова увидел себя в доме, украшенном по цоколю осколками фарфора. Он крикнул во сне: "Воевал! Воевал я. Я тысячу раз ходил в атаку. Без отдыха. С открытыми глазами. С закрытыми. Во сне. Наяву. Был ранен. Был в плену. Бежал. Был убитым. Был героем. Солдат я... Солдат!"
Дыхание Петрова стало томительным. Сердце сжалось от предчувствия высоты. Ноздри защекотал запах реки и цветущих садов.
Петров увидел себя на лестничной площадке. Метлахская плитка похрустывала и позванивала под ногами. Бескрайней голубизной светилась дверь, отворенная в небо. На ее пороге, свесив ноги, сидели Лисичкин и Каюков. Они повернули к нему молодые лица. Петров подошел к ним, посмотрел вниз: река текла мощно, осыпь проросла цветущими яблонями.
Петрова тянуло шагнуть с высоты, он уже подал корпус вперед. Дорогу ему преградила женщина с лицом шершавым и сморщенным, как проросшая в темноте картофелина.
Петров попятился. Побежал по лестнице.
- Und wohin nun?* - крикнула женщина.
_______________
* А теперь куда? (Нем.)
Петров выскочил на улицу. Асфальт был устлан осыпавшимися лепестками вишни.
Петров шел, ступая по лепесткам, - они оживали и взлетали, как только что народившиеся поденки.
Они садились на его ботинки. Облепляли его брюки.
Ноги его тяжелели.
ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
По вечерам бывало худо.
По утрам еще хуже.
"Проснись и пой!" - универсальное средство для здоровых и благополучных. Им оно помогает. Но им не надо.
Петрову надо - он из дома ушел. Но для него средства нет. Нет и не будет. Никогда...
По утрам в пирожковых рядом с Александром Ивановичем завтракали холостяки, спавшие где-то не снимая галстука, одинокие женщины, не отдохнувшие, оставляющие на чашках жирный след помады, взъерошенные студенты, застенчивые солдаты, от которых густо пахло сапожной мазью и одеколоном, и девушки-пэтэушницы, не поднимающие глаз от чая.
Петров улыбался им как бы украдкой, и они отвечали ему едва заметным кивком.
Пробегали по улицам школьники - пирожковые наполнялись другими людьми: читающими, считающими, смекающими, облаченными в чувство времени, как в униформу. Робкие улыбки Петрова казались им оскорбительными.
Петров теперь каждый день ходил в институт или в библиотеку. После работы читал Плутарха. Не хватало Петрову программы "Время", телевизионных бесед о снегозадержании, сложнопрофилированном прокате и его возможном многообразии.
Кочегар говорил ему добродушно:
- Был у меня фронтовой друг - писатель. Прославился. К старости деньги повалили. Он и засуетился. Я ему говорю: "Ваня ты Ваня, крепка у тебя напруга, да слаба у тебя подпруга". Понял?
- Не понял. Туманно. - Петров неизменно завидовал, когда говорили "мой фронтовой друг".
- А то, что он помер. Жилье ему дали хорошее, а он вместо уюта музей себе начал строить. И так он разволновался, так он разволновался... А на фронте был мужик как мужик.
Рампа Махаметдинова отложила свадьбу со своим преуспевающим женихом до весны.
Октябрь перекрасил природу в нестойкие рыжие краски. Бархат осени быстро плешивел, обнажалась основа, скучная и монотонная. Хризантемы, принесенные в тепло, превращались в слизь.
Что-то случилось с Мымрием, после праздника он вдруг недовольно и немелодично забрякал. Наверное, охватила его скифская гордость и тоска по чему-то утраченному.
Однажды ночью у Петрова пошла кровь горлом.
Кровь накапливалась в трахее в какой-то ямочке. Петров откашливал ее, сплевывал на ладонь и удивлялся - откуда она взялась, такая светлая и яркая. В груди щемило тоненько, будто пищал комар.
Петров сел, кровотечение прекратилось.
Петров походил немножко, ощущая сквозь шлепанцы холод бетонного пола. Положил руку на темя Мымрию. Сказал:
- Мымрий, Мымрий. Человеку, Мымрий, всегда хотелось прикоснуться к чудесному. А чудесного-то и нет. Все тривиально. Кровь из горла идет думаешь, туберкулез? Паника! Катастрофа! Черта с два - в носу лопнул сосудик, где-то ближе к носоглотке, и стекает себе кровушка тихонько в дыхательное горло.
Мымрий брякнул с отрицательным оттенком.
- Не спорь - в носу, - сказал Петров.
Мымрий брякнул еще отрицательнее.
- Я тебе говорю - в носу, - повторил Петров строже. - И не брякай, ты мне мешаешь спать.
Утром на работу заступил Кочегар.
- Воспаления легких у тебя не было? Сделай флюорограмму.
Петров позвонил Эразму, не надеясь его застать. Но Эразм оказался дома.
- Банзай! - закричал он. - Твоей Фекле сушеный осьминог не нужен? Моя отказалась. - Выслушав про кровь из горла, Эразм велел: - Немедленно на флюоростанцию. В трех проекциях проси. Флюшку покажешь мне.
На флюоростанции толпились допризывники. Все они были без червоточинки, даже без кариеса.
Петров попросил в трех проекциях. Женщина-рентгенотехник дернула ноздрей.
- Не дышите. Можете дышать.
"Наверное, глуховата", - подумал Петров.
- Я настоятельно прошу вас в трех проекциях.
- Следующий, - сказала женщина-рентгенотехник.
После работы Петров пошел домой. Что-то тревожило его, смущало. Хотелось посидеть в своем кресле у письменного стола. Жжение в груди стало сильнее, уже не как комарик пищит - как оса.
Утром принесли повестку из флюоростанции. Петрова вызывали на комиссию к пятнадцати часам. Кабинет No4. Безотлагательно! Последнее слово, наиболее странное из всего текста, было подчеркнуто красным карандашом.
Петров растерялся: какая комиссия?
Выпил кофе. Подумал: "Вот умру от туберкулеза". С полки книжного шкафа на него смотрели маленькие Анна и Аркашка. Глаза у них были недоверчивые, словно они говорили: "Не ври. Не умрешь". Петров взял себя в руки, сказал вслух:
- Сейчас от туберкулеза не умирают. Лечение сейчас хорошее. А жизнь в тубдиспансерах прекрасная, как на курорте. И влюбляются, как на курорте. Даже женятся. И пища качественная и обильная. Растолстею.
С комиссии Петров вернулся с ощущением какой-то высшей свободы. Он как бы парил на медленных крыльях. Сел к телефону и долго раздумывал звонить Софье на работу или не звонить. Получалось, что звонить ему не хочется.
Зато он с жадностью позвонил Эразму.
- Я сплю, - сказал Эразм в трубку. - А ты кто?
- Если спишь, отключи телефон. У меня рак.
- Кто это?
- Петров.
- Петров? Погоди, глаза ополосну.
Петров слышал в трубку: бряканье бутылки о стакан - Эразм, стоя в полосатых трусах и клетчатых шлепанцах, пьет боржом; потом водопроводные шумы, напоминающие спор индюка с собакой; заиграла музыка - Эразм, вернувшись в комнату, включил магнитофон.
- Эй, - сказал Эразм в трубку, - ты, умник, ты еще не помер? Какие новости?
- Был на городской комиссии.
- Главный там - мужик, похожий на боцмана?
- На водолаза. А вокруг девы в снежно-белом - лица умные, глаза ясные. А он им говорит: "Видите, представитель - ждал, пока кровь горлом пойдет". Это про меня. "Три года флюорографию не делал. Наверное, со степенью. Петров, у вас есть степень?" У меня спрашивает. Я говорю; "Есть". А он говорит: "Чем выше у человека степень, тем безобразнее он относится к рентгену. Бронх у вас очень плохой. Будем резать".
- Дранкин. Алька, - сказал Эразм.
- Олег Савельевич.
- Это тебе Савельевич, а я с ним учился и работал, и даже дрался. Ас. Бог Шива. У нас таких хирургов-онкологов два, он и еще один. Он тебя к себе кладет?
- К себе, - сказал Петров. - Еще койки нет.
- Сиди у телефона. Достукался.
Петров повесил трубку. "Что это за выражение - достукался? Жил тихо. Пил кефир. Кушал яблоки. Во всем слушался жену. Поздно он это дело отринул. Всех подкаблучников ждет рак. На мотоцикле нужно было гонять, с пятиметровой вышки прыгать, танцевать-наяривать".
Перед глазами Петрова стоял белый кабинет, накрахмаленная комиссия и рыжеватый доктор, похожий на водолаза.
- Так-то вот, Александр Иванович, - говорил доктор. - Придете к нам на Вторую Дорогу.
- С удовольствием приду, - ответил ему Петров, приветливо улыбаясь.
Доктор рассердился.
- Вы что, не понимаете? Вам известно, что значит Вторая Дорога.
- Конечно, - сказал Петров. - Наслышан. Но что же делать?
Вспоминая комиссию, Петров думал - звонить Софье или не звонить? Как он ей скажет: грустно, трагически, весело? Всяко, как ни скажи, будет злорадно. Будто она виновата. А ни в чем она не виновата. Ее гордое от среднего образования лицо, ее фигура, осанка, ее манера выражаться совпали с образом героини, которую всегда хотели сыграть его родительницы. Так им казалось под влиянием А. П. Брянцева. Петров тоже хотел.
Но его душа все предчувствовала и втайне от него, незаметно, тихо строила образ девочки, с которой ему было легко в мыслях. И душа прочирикала ему о том, что образ готов; мол, гляди, Петров, по сторонам, и если проглядишь сейчас, то уж всю жизнь будешь как оброненная в лужу спичка. Но только однажды, на короткий миг, явилась к нему Зина. И ликовали птички-воробьи, пели зяблики и канарейки.
А теперь вот у него рак. Петров нельзя сказать - с удовольствием, но с уважением произносил это слово, с уважением к себе. Петров пытался вообразить что-нибудь высокое, героико-трагическое, но в голову лезли шуты, арлекины, скарамуши, Пьеро, Церлины, Петрушки, скоморохи, паяцы, марионетки, пудель Артемон и пудель Гульден.
Падал ему на голову ночной горшок, сброшенный с четвертого этажа дошкольником-вундеркиндом. Сламывалась под его поступью доска, перекинутая через канаву. Собака, ростом с заварной чайник, лаяла на него и от злости кашляла.
Разбудил Петрова телефонный звонок.
- Ты что? - спросил Эразм. - Умер уже? Я сейчас с Дранкиным разговаривал. Завтра иди к десяти утра. Возьми с собой мыло, мочалку, чай, тапочки, конфеток. Пижаму и халат дадут. Пальтишко повесишь там в шкафу под лестницей. Я к десяти подойду, все тебе покажу. Я же там работал. Ну, банзай!
Пришла Софья. Разделась молча. Умылась. Собрала на стол. Позвала его пить чай.
За столом на кухне она долго в упор разглядывала его и то ли вздыхала, то ли отдувалась.
- Недолго побегал, - сказала она.
Он согласился. О том, что уходит в больницу, не сказал. Но вдруг отчетливо понял, что у него не фурункул, но, и поняв это, все еще не ощутил в себе смертельной пустоты, но, и поняв это, улыбнулся, как будто затаил в себе что-то светлое. С какой-то переходящей в боль тоской ощутил он ненужность их совместного существования: как две человеческие особи они выполнили возложенную на них природой и социальными установлениями роль, теперь они мешают друг другу подняться на новый уровень бытия, на уровень сивилл и отшельников.
Петров пошел к себе в комнату, поставил на проигрыватель пластинку скрипача Когана. Раньше он терпеть не мог скрипку. Но однажды поймал себя на том, что сидит и слушает скрипичный концерт по радио и ощущение у него такое, будто звук входит в него с дыханием и очищает разум, затуманенный усталостью и машинным перегаром, натянутым с улицы.
Вошла Софья. Прислонилась к книжному шкафу.
- Они могли сыграть весенних пони, французских болонок, желающих забеременеть, гулящих кошечек, но женщинами они не были. Они даже не знали, как это увлекательно.
Петров не сразу понял, что речь идет о его матери и его тетке.
- Они воспитали твоих детей, - сказал он. - И никогда не вмешивались в твои дела.
- Зачем ты их карточку унес?! - Софья вдруг зарыдала бурно, ушла к себе и закрыла дверь.
"Может, Аркашка какой-нибудь номер выкинул?" - подумал Петров.
Он позвонил сыну. Аркашка сказал: "Все нормально. В штатных параметрах". На вопрос: "Как у мамы на работе?" - ответил: "Пять с плюсом". И вдруг закричал: "Истерику закатила? Не обращай внимания. У мамашхен климакс". И заржал.
После этого Аркашкиного жеребцовского ржания Петрову стало неприютно и плохо: все же воспитывали его, Аркашку, внушали что-то про птичек. Даже о душе разговоры велись. Бабки вводили ему огромными дозами Пушкина, Лермонтова, Шекспира, Толстого, Гайдара, Островского, Есенина, Маяковского, Чуковского, когда будущий артист еще на горшке пузырился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22