Дверь во двор была распахнута, дом барачного типа, а посреди двора голубой горшок. Петров замер в дверном проеме, уставился на горшок. Наверное, поставили его к заднему колесу телеги, когда грузились, потом уехали и горшок забыли. И тут Каюков схватил Петрова за шею и повалил на спину. Медленно падая, сопротивляясь падению, Петров увидел в доме, запирающем двор с левой стороны, в чердачном окне немца с винтовкой. Выстрел увидел. И как ударила пуля в дверь там, где только что была его голова, услышал. И, лежа на спине, на Каюкове, дал Петров по чердачному окну очередь из автомата. Но немец уже ушел. Потом Каюков и Лисичкин ставили Петрова к пробитой двери, и получалось, что пуля должна была продырявить петровский череп, как капустный кочан. "С тебя приходится".
И кричал Петров во сне детским хрустальным голосом.
- Да, - сказал Петров, поставив череп на стол. - Череп.
- Я знал, что он вам понравится. Его зовут Мымрий - скифское имя. И вы его так называйте. У меня такое чувство, что он отзывается. Скажешь, когда придешь ночью: "Привет, Мымрий!" - и чувствуешь: отзывается. Осуждаете, что обратно не закопал, - ему же на воздухе лучше, я так считаю... - Вдруг Авдей схватил Мымрия со стола, быстро завернул в газеты и метнул глазами по комнате. - Где ваш чемодан?
- А в чем дело?
- Эта Любка идет.
Петров почувствовал, как тепло шевельнулось у него в груди. Он вытащил из-под кровати дорожную сумку и раскрыл ее.
Когда Люба вошла в комнату, сумка уже стояла под кроватью.
- Отдал? - спросила Люба у Авдея. - Ну и вали. Нечего тут.
- Может, поужинаем? - вмешался Петров.
Но Авдей уже шел к двери.
- Вы ужинайте без меня. У меня еще деньги остались. Кроме того, нужно сдерживаться, это распущенность - все время кушать.
- Отвали, тебе сказано! - крикнула Люба и сняла с ноги босоножку.
- Ах, какие мы пушистые и душистые, - сказал Авдей и повилял бедрами.
Люба швырнула в него босоножку, но Авдей ее поймал.
- Александр Иванович, когда вы улетаете? Каким рейсом? Я вас провожать приду.
Петров назвал день и час.
- Привет! - Авдей раскланялся и ушел.
- Я не хочу ужинать, - сказала Люба.
- Пустяки. Пока доедем до ресторана, захочешь.
Петров спал плохо. Тесно. Потно. Люба захватила пространство узкой кровати простодушно, как ребенок.
Но проснулся Петров от странного ощущения, будто брякает что-то. Сел в кровати, прислушался - брякает. "Может, лишнего выпил? - подумал он. Интересно, Люба слышит, как брякает?"
- Слышу, - сказала Люба и тут же уснула.
Петров прошелся по комнате. Выпил воды. И вдруг вспомнил: Мымрий! Этот Мымрий - зачем он ему? Авдей, конечно, добрый мальчишка, но сноб. Сильнее забрякало, даже сердце слегка заныло.
"Старый я, - уныло подумал Петров. - Эх, Мымрий Мымрий. Осуждаешь. Если бы мы до конца понимали свои поступки, мы перестали бы их совершать. А это конец, Мымрий, конец". Петров рассердился - не хватало ему до того допиться, чтобы по ночам со скелетами разговаривать. Ему почему-то не хотелось сказать - с черепом. Петров стиснул веки, выдавив из-под них по слезе.
- Мы ничего не придумали, Мымрий, - сказал он. - Все грехи человеческие совершили до нас Адам и Ева.
Снова забрякало. Петрову показалось, что бряканье приобрело оттенок доброжелательности, более того - дружественности.
- Не спите, - сказала Люба. Она коснулась его спины горячими пальцами.
- Сейчас, - сказал Петров. Встал, вытащил из-под кровати сумку, вынул из нее сверток и пошел к двери. - Сейчас, сейчас, - повторил он в дверях.
- В современных домах туалеты при номерах, - пробормотала Люба.
Петров вышел на улицу. Большая луна излучала тепло, а свет ее, свет незакрытой печки, сгущал тени дотой таинственной черноты, какая стоит в углах деревенских кухонь, - и кто-то в той черноте вздыхает, пыхтит и лопочет тихо.
За флигелем был пустырек, свалка, или место, именуемое задним двором. Там сваливали тару из-под продуктов, пришедшую в негодность мебель. Сушили белье. Там по широкому пространству были разбросаны настольные лампы, мраморные чернильницы и мраморные пресс-папье. Там рос бурьян высокий, мощный, пыльный. Петров относил в этот бурьян бутылки из-под египетского пива.
Осторожно ступая, Петров прошел в самый угол двора, раздвинул бурьян и положил сверток на землю.
- Ничего не поделаешь, - сказал он. - Не нужен ты мне. Нет у меня веселого любопытства к таким предметам. И если учесть, что ты по ночам брякаешь...
Петров уже сворачивал за угол флигеля, когда ему показалось, что его обложили крепким скифским матом.
- Ну, ничего, - сказал Петров. - Перетопчемся.
Люба спала. Он не решился ее будить и уснул тоже.
Утром Петров прогулялся с Любой до остановки трамвая-подкидыша.
- Я вас провожать приду, - сказала Люба. (Петров улетал в шестнадцать часов.) - Приду прямо в аэропорт.
- Спасибо, - сказал Петров.
Шагая назад, Петров задержался у железной ограды детского сада, возле тех плотных кустов, из которых с ним разговаривали владельцы двугривенного. Здесь железная ограда кончалась, дальше шла сплошная каменная стена из ракушечника. "Это же наша территория, - подумал Петров. - Задний двор". Угол стены был разрушен, приспособлен для лазанья. Петров ощутил холодок между лопаток, потер ладонь о ладонь и полез через стену.
Он спрыгнул в бурьян как раз в то место, куда спрятал сверток. Невольно поискал его глазами, даже раздвинул стебли жестких шершавых лопухов. Свертка не было. Он пошел к флигелю и тут увидел трех мальчишек в панамках. В руках они держали по камню, а на ящике из-под макарон стоял Мымрий.
- Приготовились... Внимание... - скомандовал один из мальчишек.
Петров бросился вперед.
- Пли!
Три камня ударили ему в поясницу.
Прижимая Мымрия к груди, Петров обернулся. Мальчишки не убежали. Они смотрели на него широко раскрытыми глазами - определенно те, владельцы двугривенного.
- Это Гитлер, - сказал самый маленький.
Петров покачал головой.
- Это, браток, павший воин - скиф. По имени Мымрий. Это я его сюда положил.
- Зачем? - спросили мальчишки.
- Утром уборщица собиралась в моей комнате пол мыть, - соврал он. - А Мымрий у меня под кроватью стоит. Задача: что случится с уборщицей, если она столкнется нос к носу с Мымрием?
Двое мальчишек постарше заулыбались, представив такую картину, а самый маленький четко сказал:
- Инфаркт.
Петров купил им мороженое. Рассказал о скифах, сарматах и древних греках, распрощался с ними и пошел собираться в путь.
- Эх, Мымрий, Мымрий, - ворчал он, упаковывая череп в фирменную бумагу одесского универмага и перевязывая его ленточкой, чтобы при досмотре в аэропорту можно было небрежно сказать, что это, мол, сувенир. А махровый халат, купленный жене Софье, Петров завернул в газету.
Провожать его пришли художник Авдей и Люба.
К Женьке Плошкину Петров забежал сам.
- Давай, - сказал Женька Плошкин. - Живи, Петров. Может, больше не свидимся.
- Ты что? - возмутился Петров.
- Молчок, - сказал Женька Плошкин носовым шепотом. - Меня, старик, кое-куда командируют. Я еще могу держать в руках кинокамеру. Не то что некоторые, уставшие от шариковой ручки.
К ним Ольгин папаша подошел.
- О чем шепчетесь? - спросил. - Или интересные подробности про артисток?
Ольга его пресекла.
Поцеловались. Чувство возникло у всех поганое, суетливо-слезливое.
А эти двое, Авдей и Люба, стояли подчеркнуто врозь, как будто друг друга не знают, и махали ему руками. Люба даже подпрыгивала, чтобы он ее лучше видел в толпе провожающих. Платье на ней было белое, с красным узеньким пояском.
Петров поставил Мымрия на книжную полку между керамических ваз, оставшихся он внедрения в быт современной эстетики. Сейчас его жена Софья покупает хрусталь.
Мымрий брякал себе тихонько, наверное, прощался со степью. И вдруг он исчез.
Петров спросил у жены:
- Соня, ты не трогала череп?
- Как ты мог такое спросить?! Я работаю со скоропортящимися продуктами. А всякую такую заразу... Не хватает, чтобы я ее в руки брала. Меня санинспекция с работы снимет.
Петров ушел в свою комнату.
Была суббота.
Софья на кухне стряпала, ждала в гости детей.
Петров и не думал, что станет ему так грустно. Не мог же Мымрий чудесным образом исчезать. Ну, брякает. Ну так пусть брякает. Но исчезать...
Петрову казалось, что с исчезновением Мымрия предметы в комнате уплощились, мысли его уплощились и возникла некая равновесность во всем симметрия.
Первой пришла дочка с мужем и сыном. Внук поздоровался с Петровым по-японски. Дочка пошла в кухню помогать матери. Зять осмотрел его с интересом, как будто узнал о нем что-то новое.
- А вы, мне думается, еще о-го-го! - сказал он и тут же спросил с ухмылкой: - Или не о-го-го?
- Так себе, - ответил Петров.
А на столе уже все стояло. И посередине на фарфоровом блюде запеченная свиная нога.
Наконец прибежал сын Аркашка, сын-артист. Под мышкой он держал что-то завернутое в бумагу.
Петров почувствовал, как ладони его защипало и от теплой волны, ударившей в голову, заболело в висках.
- Забери! - почти прокричал Аркашка, разворачивая бумагу и ставя на письменный стол Мымрия. - Я чуть не спятил.
- Когда ты его унес? - спросил Петров.
- Вчера, когда ты в свой институт бегал. Подумал: зачем он тебе? Зачем, думаю, старому дударю такая вещь, если к нему никто не ходит? Думаю: "Послушай, Йорик..." Привел свежих теток - визжал".
- Ну и что? - спросил Петров голосом твердым, но тихим.
- То, что этот тип мне спать не давал. Он, представляете, брякает. Причем нахально. Можно сказать, с угрозой. Я его боюсь. Он мне внушил... Аркашка забился в кресло и задрал колени к подбородку.
- Привет, Мымрий, - сказал Петров. И все трое, а было их в комнате трое; Петров, Аркашка и зять Петрова, услышали, как что-то брякнуло.
Зять подошел, положил на темя Мымрия короткопалую широкую руку. Подумал, глядя куда-то мимо Петрова.
- Александр Иванович, действительно, зачем вам такая вещь? Давайте меняться. Я вам Сальвадора Дали. Не пожалеете. Не просто Дали - "Skira"... А?
- Он же брякает, - сказал Петров шепотом.
Зять сказал тоже шепотом:
- У меня не побрякает... Ну?
- Нет, - выдохнул Петров.
Петров сидел за столом, уставленным хорошими свежими закусками, смотрел прямо перед собой. Видел он Женьку Плошкина, собирающегося в какую-то командировку, видел Любу, подпрыгивающую, чтобы он различил ее в толпе, видел студента-художника Авдея, видел владельцев двугривенного и не понимал, почему он от них уехал, к кому вернулся и с чем?
- Мне не звонил аспирант Пучков Костя? - спросил он с вдруг захлестнувшей его надеждой.
- Звонил, - спокойно ответила Софья. - Но почему-то назвался Зиной.
АМАЗОНКИ
Лето давно перевалило рубеж, когда могло стать либо хорошим, либо плохим - это уже не имело значения, - для Петрова оно было ЛЕТОМ, поскольку он впервые осознал его как факт биографии.
Обильно расцвели ноготки и ромашки: они стояли на столах научных сотрудниц, в машбюро и буфете. У Людмилы Аркадьевны, секретаря директора, для цветов был особый, доставшийся их институту вместе с особняком, столик черного дерева с перламутром - на нем возвышались гладиолусы, каллы, георгины и розы на высоких стеблях. Стол этот смахивал на свежую могилу великого человека. О чем Петров и сказал секретарше.
А никто его не просил.
Людмила Аркадьевна оцарапала его взглядом рыси и, подравнивая пилкой ногти, слепила фразу:
- Ну что ж, Александр Иванович, я вижу, что отдыхать на юге для вас не полезно. - Людмила Аркадьевна занималась в театральной самодеятельной группе, очень правильно артикулировала, огласовывала, улыбаясь при том, и фразы у нее выходили похожими на длинные связи маленьких сосисочек в целлофане.
Директор встретил Петрова шумно. Охлопал ему плечи и загривок.
- Ну как? - спросил.
- Мало, - сказал Петров.
- Отдыха всем не хватает, - согласился директор. - А ты зачем пришел?
Петров отчетливо разглядел в его глазах приметы страха.
- Я, Арсений, пришел тебе долг отдать - сотню. Спасибо.
- А-а... Ну что ж. Как говорится. А я сейчас собираюсь отдохнуть. Август - месяц директорский.
На столе у Арсения лежала книжка в лакированной обложке.
- Что читаешь? - спросил Петров, чтобы оттенок светскости в их разговоре все же не исчезал.
- Один приятель хороший прислал свой роман - "Волосы Вереники". Слушай, Петров, ты все знаешь, Волосы Вереники - это у Льва в районе хвоста?
Он проводил Петрова до двери, бодро потряхивая грузными плечами, но страх в его глазах был неизбывен.
- Что с ним? - спросил Петров у Людмилы Аркадьевны. - Чего боится?
Секретарша отложила пилку, деловито придвинула к себе пачку писем, принялась было разбирать, но тут же оттолкнула их. Завела глаза к небу, синевшему за открытой балконной дверью.
- Мы баллотируемся в академию, - сказала она почти с ужасом. И вдруг заплакала.
Поднимаясь к себе на третий этаж, Петров думал, что неплохо бы устроить в их институте праздник горных славян Зимнижар - как бы все друг друга полюбили.
В институт Петров ходил два раза в неделю: считалось, что ученые работают дома и в библиотеке; собственно, так оно и было - разве можно думать и размышлять в комнате, где стоят пятнадцать столов и за каждым из них сидит кандидат или доктор наук, не чуждый иронии.
После юга Петров выглядел просветленным и грустным, седина в сочетании с загаром заострила его черты - глаза его решительно и резко заблестели. Небритость, грозящая вот-вот превратиться в бороду, придала его лицу вдохновенное выражение.
"Влюбились, влюбились. И не пытайтесь вспомнить, какой была правда. Правда преобразуется в чувства, в седые волосы. В памяти же остается лишь правдоподобие. Но чаще и надежнее мы помним ложь". Такую записку, подписанную заведующей отделом Лидией Алексеевной Яркиной, Петров нашел однажды у себя на столе. На двенадцати столах стояли цветы - эти столы принадлежали дамам. Остальные три, в том числе и петровский, были голыми и блистающими. Петров попытался представить Женьку Плошкина, его жену Ольгу, Ольгиного папашу, причмокивающего мокрыми от восхищения и зависти губами, но видел только Любу. Она тянула вверх загорелую руку и махала ему. И тоска в ее глазах - может быть, только на тот день и на тот час - была неподдельной. И эта Любина тоска возвысила Петрова над всеми учеными столами и их владельцами - суетливыми кандидатами и домовитыми докторами.
Позвонил Эразм Полувякин и закричал в трубку:
- Петров, ты что? Ты здоров? Какое у тебя давление? Кардиограмму когда делал? Твоя Мальвина может устроить мне зимнюю шапку? Моя вытерлась - сплошная плешь.
- Не знаю, - сказал Петров. - Спроси сам. - Он передал трубку Софье. - Это тебя.
Эразм появлялся внезапно и шумно, неделю-две надоедал звонками и собственной персоной, эпатажной, как незашнурованный башмак. И исчезал надолго. Он плавал в Антарктиду, или зимовал на мысе Челюскина, или ходил в Африку с грузом скобяных изделий из ФРГ. Эразм Полувякин был врач. И может быть, даже неплохой врач. Его любили хворые женщины. Но непоседливый. Смазывая зеленкой матросские крепкие задницы, он в конце концов утратил имевшийся у него шанс стать великим врачом - наставником вдов, духовником некрасивых, целителем разбитых сердец и непонятых душ.
Кто-то из друзей прозвал Полувякина Летучим голландцем, но прозвище не прижилось из-за его второго, мрачного смысла.
Эразм Полувякин был добр, и впереди него, как приливная волна, шумело действие его доброты. Оно было и театральным и вроде рекламным, но на самом деле естественным, как шумное дыхание тучного человека.
Раздавался звонок телефона, и какой-нибудь перевозбужденный приятель сообщал новость:
- Эразм появился. Вчера у Лютикова шашлыки на балконе жарили. По сю пору сок с локтя капает. Тебе звонили, но, извини, старик, ты где-то шлялся.
Софья покашливала в трубку, а трубка захлебывалась на льстивых тонах:
- Мальвиночка, шапку. Стою на коленях. Я без шапки никто. Ну какой я доктор без шапки? Тем более хирург. Мальвиночка, готовь сани летом, плавки - зимой.
- Меня Софья зовут, - отвечала Софья, добродушно посмеиваясь. - Купи ондатру на боны.
- Мальвиночка!!! Бонами я откупаюсь. Это у Петрова жена, у меня аденома.
- Ну будет плакать. Когда жениться торопитесь, так милее нас нет, а как бес в ребро, так пора бы нам и коньки отбросить. Какая тебе шапка нужна? Из недорогих только собачьи.
Софья спросила, оборотясь к Петрову.
- Тебе нужна шапка? - И сама на этот вопрос ответила: - Конечно нужна. Пойдешь с Эразмом в ателье. Я туда позвоню.
- Спасибо, Мальвиночка! - ревел в трубку Эразм. - Я тебе привезу японского растворимого супа из водорослей с улитками.
- Ешь сам, - Софья поморщилась. - Я из парной говядины супы варю.
Петрову Эразм сказал:
- Ну твоя Василиса строга. Наверно, умна. Наверно, ты ее не ласкаешь. Ты, старик, огрубел. Я приду, проведу с тобой семинар.
С Эразмом Петров познакомился в детстве - можно сказать, в раннем детстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И кричал Петров во сне детским хрустальным голосом.
- Да, - сказал Петров, поставив череп на стол. - Череп.
- Я знал, что он вам понравится. Его зовут Мымрий - скифское имя. И вы его так называйте. У меня такое чувство, что он отзывается. Скажешь, когда придешь ночью: "Привет, Мымрий!" - и чувствуешь: отзывается. Осуждаете, что обратно не закопал, - ему же на воздухе лучше, я так считаю... - Вдруг Авдей схватил Мымрия со стола, быстро завернул в газеты и метнул глазами по комнате. - Где ваш чемодан?
- А в чем дело?
- Эта Любка идет.
Петров почувствовал, как тепло шевельнулось у него в груди. Он вытащил из-под кровати дорожную сумку и раскрыл ее.
Когда Люба вошла в комнату, сумка уже стояла под кроватью.
- Отдал? - спросила Люба у Авдея. - Ну и вали. Нечего тут.
- Может, поужинаем? - вмешался Петров.
Но Авдей уже шел к двери.
- Вы ужинайте без меня. У меня еще деньги остались. Кроме того, нужно сдерживаться, это распущенность - все время кушать.
- Отвали, тебе сказано! - крикнула Люба и сняла с ноги босоножку.
- Ах, какие мы пушистые и душистые, - сказал Авдей и повилял бедрами.
Люба швырнула в него босоножку, но Авдей ее поймал.
- Александр Иванович, когда вы улетаете? Каким рейсом? Я вас провожать приду.
Петров назвал день и час.
- Привет! - Авдей раскланялся и ушел.
- Я не хочу ужинать, - сказала Люба.
- Пустяки. Пока доедем до ресторана, захочешь.
Петров спал плохо. Тесно. Потно. Люба захватила пространство узкой кровати простодушно, как ребенок.
Но проснулся Петров от странного ощущения, будто брякает что-то. Сел в кровати, прислушался - брякает. "Может, лишнего выпил? - подумал он. Интересно, Люба слышит, как брякает?"
- Слышу, - сказала Люба и тут же уснула.
Петров прошелся по комнате. Выпил воды. И вдруг вспомнил: Мымрий! Этот Мымрий - зачем он ему? Авдей, конечно, добрый мальчишка, но сноб. Сильнее забрякало, даже сердце слегка заныло.
"Старый я, - уныло подумал Петров. - Эх, Мымрий Мымрий. Осуждаешь. Если бы мы до конца понимали свои поступки, мы перестали бы их совершать. А это конец, Мымрий, конец". Петров рассердился - не хватало ему до того допиться, чтобы по ночам со скелетами разговаривать. Ему почему-то не хотелось сказать - с черепом. Петров стиснул веки, выдавив из-под них по слезе.
- Мы ничего не придумали, Мымрий, - сказал он. - Все грехи человеческие совершили до нас Адам и Ева.
Снова забрякало. Петрову показалось, что бряканье приобрело оттенок доброжелательности, более того - дружественности.
- Не спите, - сказала Люба. Она коснулась его спины горячими пальцами.
- Сейчас, - сказал Петров. Встал, вытащил из-под кровати сумку, вынул из нее сверток и пошел к двери. - Сейчас, сейчас, - повторил он в дверях.
- В современных домах туалеты при номерах, - пробормотала Люба.
Петров вышел на улицу. Большая луна излучала тепло, а свет ее, свет незакрытой печки, сгущал тени дотой таинственной черноты, какая стоит в углах деревенских кухонь, - и кто-то в той черноте вздыхает, пыхтит и лопочет тихо.
За флигелем был пустырек, свалка, или место, именуемое задним двором. Там сваливали тару из-под продуктов, пришедшую в негодность мебель. Сушили белье. Там по широкому пространству были разбросаны настольные лампы, мраморные чернильницы и мраморные пресс-папье. Там рос бурьян высокий, мощный, пыльный. Петров относил в этот бурьян бутылки из-под египетского пива.
Осторожно ступая, Петров прошел в самый угол двора, раздвинул бурьян и положил сверток на землю.
- Ничего не поделаешь, - сказал он. - Не нужен ты мне. Нет у меня веселого любопытства к таким предметам. И если учесть, что ты по ночам брякаешь...
Петров уже сворачивал за угол флигеля, когда ему показалось, что его обложили крепким скифским матом.
- Ну, ничего, - сказал Петров. - Перетопчемся.
Люба спала. Он не решился ее будить и уснул тоже.
Утром Петров прогулялся с Любой до остановки трамвая-подкидыша.
- Я вас провожать приду, - сказала Люба. (Петров улетал в шестнадцать часов.) - Приду прямо в аэропорт.
- Спасибо, - сказал Петров.
Шагая назад, Петров задержался у железной ограды детского сада, возле тех плотных кустов, из которых с ним разговаривали владельцы двугривенного. Здесь железная ограда кончалась, дальше шла сплошная каменная стена из ракушечника. "Это же наша территория, - подумал Петров. - Задний двор". Угол стены был разрушен, приспособлен для лазанья. Петров ощутил холодок между лопаток, потер ладонь о ладонь и полез через стену.
Он спрыгнул в бурьян как раз в то место, куда спрятал сверток. Невольно поискал его глазами, даже раздвинул стебли жестких шершавых лопухов. Свертка не было. Он пошел к флигелю и тут увидел трех мальчишек в панамках. В руках они держали по камню, а на ящике из-под макарон стоял Мымрий.
- Приготовились... Внимание... - скомандовал один из мальчишек.
Петров бросился вперед.
- Пли!
Три камня ударили ему в поясницу.
Прижимая Мымрия к груди, Петров обернулся. Мальчишки не убежали. Они смотрели на него широко раскрытыми глазами - определенно те, владельцы двугривенного.
- Это Гитлер, - сказал самый маленький.
Петров покачал головой.
- Это, браток, павший воин - скиф. По имени Мымрий. Это я его сюда положил.
- Зачем? - спросили мальчишки.
- Утром уборщица собиралась в моей комнате пол мыть, - соврал он. - А Мымрий у меня под кроватью стоит. Задача: что случится с уборщицей, если она столкнется нос к носу с Мымрием?
Двое мальчишек постарше заулыбались, представив такую картину, а самый маленький четко сказал:
- Инфаркт.
Петров купил им мороженое. Рассказал о скифах, сарматах и древних греках, распрощался с ними и пошел собираться в путь.
- Эх, Мымрий, Мымрий, - ворчал он, упаковывая череп в фирменную бумагу одесского универмага и перевязывая его ленточкой, чтобы при досмотре в аэропорту можно было небрежно сказать, что это, мол, сувенир. А махровый халат, купленный жене Софье, Петров завернул в газету.
Провожать его пришли художник Авдей и Люба.
К Женьке Плошкину Петров забежал сам.
- Давай, - сказал Женька Плошкин. - Живи, Петров. Может, больше не свидимся.
- Ты что? - возмутился Петров.
- Молчок, - сказал Женька Плошкин носовым шепотом. - Меня, старик, кое-куда командируют. Я еще могу держать в руках кинокамеру. Не то что некоторые, уставшие от шариковой ручки.
К ним Ольгин папаша подошел.
- О чем шепчетесь? - спросил. - Или интересные подробности про артисток?
Ольга его пресекла.
Поцеловались. Чувство возникло у всех поганое, суетливо-слезливое.
А эти двое, Авдей и Люба, стояли подчеркнуто врозь, как будто друг друга не знают, и махали ему руками. Люба даже подпрыгивала, чтобы он ее лучше видел в толпе провожающих. Платье на ней было белое, с красным узеньким пояском.
Петров поставил Мымрия на книжную полку между керамических ваз, оставшихся он внедрения в быт современной эстетики. Сейчас его жена Софья покупает хрусталь.
Мымрий брякал себе тихонько, наверное, прощался со степью. И вдруг он исчез.
Петров спросил у жены:
- Соня, ты не трогала череп?
- Как ты мог такое спросить?! Я работаю со скоропортящимися продуктами. А всякую такую заразу... Не хватает, чтобы я ее в руки брала. Меня санинспекция с работы снимет.
Петров ушел в свою комнату.
Была суббота.
Софья на кухне стряпала, ждала в гости детей.
Петров и не думал, что станет ему так грустно. Не мог же Мымрий чудесным образом исчезать. Ну, брякает. Ну так пусть брякает. Но исчезать...
Петрову казалось, что с исчезновением Мымрия предметы в комнате уплощились, мысли его уплощились и возникла некая равновесность во всем симметрия.
Первой пришла дочка с мужем и сыном. Внук поздоровался с Петровым по-японски. Дочка пошла в кухню помогать матери. Зять осмотрел его с интересом, как будто узнал о нем что-то новое.
- А вы, мне думается, еще о-го-го! - сказал он и тут же спросил с ухмылкой: - Или не о-го-го?
- Так себе, - ответил Петров.
А на столе уже все стояло. И посередине на фарфоровом блюде запеченная свиная нога.
Наконец прибежал сын Аркашка, сын-артист. Под мышкой он держал что-то завернутое в бумагу.
Петров почувствовал, как ладони его защипало и от теплой волны, ударившей в голову, заболело в висках.
- Забери! - почти прокричал Аркашка, разворачивая бумагу и ставя на письменный стол Мымрия. - Я чуть не спятил.
- Когда ты его унес? - спросил Петров.
- Вчера, когда ты в свой институт бегал. Подумал: зачем он тебе? Зачем, думаю, старому дударю такая вещь, если к нему никто не ходит? Думаю: "Послушай, Йорик..." Привел свежих теток - визжал".
- Ну и что? - спросил Петров голосом твердым, но тихим.
- То, что этот тип мне спать не давал. Он, представляете, брякает. Причем нахально. Можно сказать, с угрозой. Я его боюсь. Он мне внушил... Аркашка забился в кресло и задрал колени к подбородку.
- Привет, Мымрий, - сказал Петров. И все трое, а было их в комнате трое; Петров, Аркашка и зять Петрова, услышали, как что-то брякнуло.
Зять подошел, положил на темя Мымрия короткопалую широкую руку. Подумал, глядя куда-то мимо Петрова.
- Александр Иванович, действительно, зачем вам такая вещь? Давайте меняться. Я вам Сальвадора Дали. Не пожалеете. Не просто Дали - "Skira"... А?
- Он же брякает, - сказал Петров шепотом.
Зять сказал тоже шепотом:
- У меня не побрякает... Ну?
- Нет, - выдохнул Петров.
Петров сидел за столом, уставленным хорошими свежими закусками, смотрел прямо перед собой. Видел он Женьку Плошкина, собирающегося в какую-то командировку, видел Любу, подпрыгивающую, чтобы он различил ее в толпе, видел студента-художника Авдея, видел владельцев двугривенного и не понимал, почему он от них уехал, к кому вернулся и с чем?
- Мне не звонил аспирант Пучков Костя? - спросил он с вдруг захлестнувшей его надеждой.
- Звонил, - спокойно ответила Софья. - Но почему-то назвался Зиной.
АМАЗОНКИ
Лето давно перевалило рубеж, когда могло стать либо хорошим, либо плохим - это уже не имело значения, - для Петрова оно было ЛЕТОМ, поскольку он впервые осознал его как факт биографии.
Обильно расцвели ноготки и ромашки: они стояли на столах научных сотрудниц, в машбюро и буфете. У Людмилы Аркадьевны, секретаря директора, для цветов был особый, доставшийся их институту вместе с особняком, столик черного дерева с перламутром - на нем возвышались гладиолусы, каллы, георгины и розы на высоких стеблях. Стол этот смахивал на свежую могилу великого человека. О чем Петров и сказал секретарше.
А никто его не просил.
Людмила Аркадьевна оцарапала его взглядом рыси и, подравнивая пилкой ногти, слепила фразу:
- Ну что ж, Александр Иванович, я вижу, что отдыхать на юге для вас не полезно. - Людмила Аркадьевна занималась в театральной самодеятельной группе, очень правильно артикулировала, огласовывала, улыбаясь при том, и фразы у нее выходили похожими на длинные связи маленьких сосисочек в целлофане.
Директор встретил Петрова шумно. Охлопал ему плечи и загривок.
- Ну как? - спросил.
- Мало, - сказал Петров.
- Отдыха всем не хватает, - согласился директор. - А ты зачем пришел?
Петров отчетливо разглядел в его глазах приметы страха.
- Я, Арсений, пришел тебе долг отдать - сотню. Спасибо.
- А-а... Ну что ж. Как говорится. А я сейчас собираюсь отдохнуть. Август - месяц директорский.
На столе у Арсения лежала книжка в лакированной обложке.
- Что читаешь? - спросил Петров, чтобы оттенок светскости в их разговоре все же не исчезал.
- Один приятель хороший прислал свой роман - "Волосы Вереники". Слушай, Петров, ты все знаешь, Волосы Вереники - это у Льва в районе хвоста?
Он проводил Петрова до двери, бодро потряхивая грузными плечами, но страх в его глазах был неизбывен.
- Что с ним? - спросил Петров у Людмилы Аркадьевны. - Чего боится?
Секретарша отложила пилку, деловито придвинула к себе пачку писем, принялась было разбирать, но тут же оттолкнула их. Завела глаза к небу, синевшему за открытой балконной дверью.
- Мы баллотируемся в академию, - сказала она почти с ужасом. И вдруг заплакала.
Поднимаясь к себе на третий этаж, Петров думал, что неплохо бы устроить в их институте праздник горных славян Зимнижар - как бы все друг друга полюбили.
В институт Петров ходил два раза в неделю: считалось, что ученые работают дома и в библиотеке; собственно, так оно и было - разве можно думать и размышлять в комнате, где стоят пятнадцать столов и за каждым из них сидит кандидат или доктор наук, не чуждый иронии.
После юга Петров выглядел просветленным и грустным, седина в сочетании с загаром заострила его черты - глаза его решительно и резко заблестели. Небритость, грозящая вот-вот превратиться в бороду, придала его лицу вдохновенное выражение.
"Влюбились, влюбились. И не пытайтесь вспомнить, какой была правда. Правда преобразуется в чувства, в седые волосы. В памяти же остается лишь правдоподобие. Но чаще и надежнее мы помним ложь". Такую записку, подписанную заведующей отделом Лидией Алексеевной Яркиной, Петров нашел однажды у себя на столе. На двенадцати столах стояли цветы - эти столы принадлежали дамам. Остальные три, в том числе и петровский, были голыми и блистающими. Петров попытался представить Женьку Плошкина, его жену Ольгу, Ольгиного папашу, причмокивающего мокрыми от восхищения и зависти губами, но видел только Любу. Она тянула вверх загорелую руку и махала ему. И тоска в ее глазах - может быть, только на тот день и на тот час - была неподдельной. И эта Любина тоска возвысила Петрова над всеми учеными столами и их владельцами - суетливыми кандидатами и домовитыми докторами.
Позвонил Эразм Полувякин и закричал в трубку:
- Петров, ты что? Ты здоров? Какое у тебя давление? Кардиограмму когда делал? Твоя Мальвина может устроить мне зимнюю шапку? Моя вытерлась - сплошная плешь.
- Не знаю, - сказал Петров. - Спроси сам. - Он передал трубку Софье. - Это тебя.
Эразм появлялся внезапно и шумно, неделю-две надоедал звонками и собственной персоной, эпатажной, как незашнурованный башмак. И исчезал надолго. Он плавал в Антарктиду, или зимовал на мысе Челюскина, или ходил в Африку с грузом скобяных изделий из ФРГ. Эразм Полувякин был врач. И может быть, даже неплохой врач. Его любили хворые женщины. Но непоседливый. Смазывая зеленкой матросские крепкие задницы, он в конце концов утратил имевшийся у него шанс стать великим врачом - наставником вдов, духовником некрасивых, целителем разбитых сердец и непонятых душ.
Кто-то из друзей прозвал Полувякина Летучим голландцем, но прозвище не прижилось из-за его второго, мрачного смысла.
Эразм Полувякин был добр, и впереди него, как приливная волна, шумело действие его доброты. Оно было и театральным и вроде рекламным, но на самом деле естественным, как шумное дыхание тучного человека.
Раздавался звонок телефона, и какой-нибудь перевозбужденный приятель сообщал новость:
- Эразм появился. Вчера у Лютикова шашлыки на балконе жарили. По сю пору сок с локтя капает. Тебе звонили, но, извини, старик, ты где-то шлялся.
Софья покашливала в трубку, а трубка захлебывалась на льстивых тонах:
- Мальвиночка, шапку. Стою на коленях. Я без шапки никто. Ну какой я доктор без шапки? Тем более хирург. Мальвиночка, готовь сани летом, плавки - зимой.
- Меня Софья зовут, - отвечала Софья, добродушно посмеиваясь. - Купи ондатру на боны.
- Мальвиночка!!! Бонами я откупаюсь. Это у Петрова жена, у меня аденома.
- Ну будет плакать. Когда жениться торопитесь, так милее нас нет, а как бес в ребро, так пора бы нам и коньки отбросить. Какая тебе шапка нужна? Из недорогих только собачьи.
Софья спросила, оборотясь к Петрову.
- Тебе нужна шапка? - И сама на этот вопрос ответила: - Конечно нужна. Пойдешь с Эразмом в ателье. Я туда позвоню.
- Спасибо, Мальвиночка! - ревел в трубку Эразм. - Я тебе привезу японского растворимого супа из водорослей с улитками.
- Ешь сам, - Софья поморщилась. - Я из парной говядины супы варю.
Петрову Эразм сказал:
- Ну твоя Василиса строга. Наверно, умна. Наверно, ты ее не ласкаешь. Ты, старик, огрубел. Я приду, проведу с тобой семинар.
С Эразмом Петров познакомился в детстве - можно сказать, в раннем детстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22