Потом Петров вспомнил, что даже не погладил Мымрия. Но возразил себе. Мымрия все время прижимал к животу Эразм и говорил горячо, что возьмет его в море, что скифу уже давно пора побывать за границей. Мымрий восторженно брякал.
Петрова Мымрий встретил в каком-то скорбном ключе, как бы со слезой. "А вдруг этот Мымрий - она?" - мысленно воскликнул Петров. Его охватил ужас. Прямо в пижаме он залез под одеяло, свернулся клубочком и затих. А когда согрелся, уснул.
Он шел по уютному городу, похожему на Ленинград и на Ялту одновременно, в веселой вечерней толпе. Такого еще не бывало - город в его сновидениях всегда был пустым и разваливающимся. Навстречу ему шел высокий, слегка прихрамывающий человек в коричневом кожаном пальто, коричневой кожаной кепке, коричневых кожаных перчатках, с молодой коричневой таксой на поводке - кобелем.
- Здравствуйте, Александр Иванович, - сказал высокий человек в коричневой коже - шевро-мароккан.
Петров поклонился, вложив в поклон свидетельства своей образованности, воспитанности, радости и готовности поддержать беседу конечно, если не очень долго.
- Хочу сказать. - Арнольд Николаевич улыбнулся, отгораживаясь улыбкой от прохожих и от возможного желания принимать его легкий тон за легкомыслие. - Я сделал небольшое, но важное для себя открытие. Сообщу только вам. Понимаете, Александр Иванович, Антуан де Сент-Экзюпери, строго говоря, не корректен, утверждая, что мы отвечаем за того, кого приручаем. Это лишь часть истины, этакий сегмент. Первое: желающих приручиться несравненно больше, чем желающих приручить, и они наседают. Второе и главное: лишая кого-то свободы воли, то есть приручая, мы сами этой свободы лишаемся. Посмотрите на меня: я на таком же коротком поводке по отношению к моей таксе, как и она по отношению ко мне. Это цепи, Александр Иванович, но, лишившись их, мы лишаемся всего. Вот так, гуляя по вечерам, я думаю. Днем я думаю о подводных лодках. Численность команды на атомном подводном крейсере я хочу довести до трех человек: можно и вовсе без людей, но отвечать за глупость должны люди, а не автоматы. Желаю всего наилучшего. - Арнольд Николаевич улыбнулся, блеснув белизной зубов, и повел свою таксу к молодому задумчивому милиционеру.
Петров шел в нарядной толпе, словно плыл среди неспешных и некрутых волн, которые мягко подталкивали его то в одно плечо, то в другое.
Вдруг кто-то взял его за локоть.
- Привет, Петров.
Петров повернулся. Ему улыбалась молодая женщина, считавшая, вероятно, что Мирен Матье ей подражает во всем. Петров мог бы поклясться, что никогда раньше ее не видел.
- Я могу сказать только тебе, Петров. Я уйду от него. Отдам Сансика в интернат и уйду. Петров, мне очень хочется плеснуть в его сытую, сальную, наглую, самодовольную рожу уксусной эссенцией, хоть это и не современно. Плесну и сяду. И черт с ним. Ну, пока, Петров. Сказала тебе, и стало легче.
- Но почему?..
- Ты что, не понимаешь?
- Нет... Но...
Женщина послала ему воздушный поцелуй и скрылась в дверях под вывеской "Кружева".
Потом к нему подошли два незнакомых парня, сказали:
- Петров, не мы будем, но мы ее распечатаем. Черт нас задери, век свободы не видать.
- Кого распечатаете?
- Ювелирную лавку. Ты видел, какие там цены? Мы зашли и до сих пор в кайфе. Какой трудящийся может купить брошку бабе или кольцо дочке за тридцать тысяч? Это же специально для нас - для ворюг и рыночных князей.
- Но почему вы это мне говорите? - шепотом спросил Петров.
- Надо же поделиться, чтобы потом язык не чесался. А ты... Ну ладно, Александр Иванович, мы тебе сказали, и все. И все. - Парни кивнули ему, как бы обещая быть осторожными, и пропали в толпе.
Улица вывела Петрова на пустынную площадь. Камни площади были в щербинах от разорвавшихся мин. Черные стены домов и белые языки известковой пыли.
Посередине в золоченом кресле, нога на ногу, сидел Старшина.
- Трон, - сказал Старшина просто. - Трон пустовать не должен.
- А Лисичкин и Каюков где?
- Они на переднем крае. Где же еще быть солдату?.. А вы? Гуляете? - в свою очередь спросил Старшина.
Петров снова вышел на шумную улицу. Незнакомый народ веселился.
В витрине ювелирного магазина, среди кулонов и брошей, ложек и знаков зодиака, Петров увидел Мымрия - зубы у него сверкали жемчугом, из ушных отверстий свисали большие изумрудные бриолеты. Ресницы у него были длинные, приклеенные. И было слышно, как радостно он брякает, как это может только женщина, у которой есть чем поделиться, - женщина, полная тайн. И как бы в тумане Петров увидел мчащуюся по степи на буланом коне амазонку. Подскакала амазонка к нему и сказала:
- Привет, Петров, я так рада. Я тебе такую тайну открою, ахнешь. Я Мирина, дочь Ипполиты. Молчи, Петров, молчи...
Петров оградился от нее руками, закричал и проснулся.
Соседи храпели, хрюкали, выдували пузыри и дикие песни. Петров выпил клюквенного киселя, принесенного ему дочерью Анной, сполоснул лицо холодной водой, разделся и снова лег, проглотив по таблетке барбамила и родедорма.
Утром он был пуст, как кулек, из которого вытрясли содержимое. В углах кулька остались кое-какие крупинки да сохранилась простодушная на первый взгляд форма чего-то бывшего в нем. Петров никак не мог вспомнить мысль, тревожившую его ночью. Что-то было, какой-то неприятный сон. Но он его заспал.
Пришел аспирант Костя Пучков, мрачный и желтый.
- Как вы, Александр Иванович?
- Спасибо. Нормально, - сказал Петров.
- Хорошо вчера было. Жалко, что вы ушли. Там в помещениях номер один и номер два Шурики живут, две пары.
Петров сел на кровати, спросил с оторопью:
- Какие Шурики?
- Они вас не знают. Только что заселились. Длинные, как морская капуста. Колышутся и оплетают друг друга. Сначала эти водоросли испугались наших криков, потом вместе с нами пели и танцевали...
Петров грустно поведал Косте свои мысли о последней главе.
- Наверно, - сказал Костя. - По Фрейду, жизнь регулируется принципом наслаждения. А разум придумал нравственный закон, чтобы наслаждения эти регулировать.
"Может, зря я его в литературу подталкивал?" - Петрову стало неловко. Изжога его сотрясала. А Костя сказал:
- Я зачем к вам - вы за книгу не беспокойтесь. Если что, я в обком пойду. Я из них душу выну. Они меня еще плохо знают. - Костя Пучков сжал челюсти так, что на скулах образовались желваки. И на каждом из них было по прыщу - как красные кнопки каких-то спусковых устройств. - Заявление я сегодня подам. В школе мне место держат. Буду повесть писать о Шуриках "Тараканьи бега". Кто же о них напишет, если не я? Я, можно сказать, сам Шурик. До свидания, Александр Иванович. Извините. Пойду отосплюсь.
После ухода Кости Петров нервно и виновато разобрал вчерашние подношения, сгрузил все апельсины в самый большой мешок и отнес их на пост дежурной сестре. Ею оказалась Татьяна, стройная, высокая и потрясающе молодая, с прямой спиной копьеметательницы и комсомольским значком на крахмальном переднике.
- Зачем столько? - спросила Татьяна.
- Я их не ем. А раньше ел. Апельсины - это для молодых.
Потом пришла Зина, села у него в ногах.
- Лежи, лежи, - сказала. - Ну пошел в ресторан, по зачем нажираться?
- Ты что - я самую капельку. - Петров с большой приятностью вдохнул аромат Зининых духов, мысленно пожелал своему бывшему аспиранту Пучкову Косте влюбиться в красавицу, чтобы слово его художественное приобрело не только бы социальную злость, но и сердечную мудрость и горечь, потом взял да и рассказал Зине свой сон.
- Это к хорошему, - сказала Зина. - Если бы предстояло тебе отбросить сандалии, тебе бы тайн не вверяли. Ты знаешь, Пуука увезли - на поправку пошел.
Из конверта, оставленного Пууком для нее, Зина вынула яркий кленовый лист.
- Он в тебя был влюблен, - сказал Петров, и слово "был", употребленное им, оцарапало ему горло, он закашлялся.
- Нет, не влюблен. Он считал меня такой чистой, такой дурочкой - то ли святой, то ли юродивой. Он цветы любил, Пуук... Я тебе сегодня нравлюсь?
На Зине было мерцающее платье из шуршащей заграничной тафты сине-зеленого цвета с как бы плавающими черными тенями. Каким-то образом черные тени эти уходили в глубину, как в вечерней воде или в темном стекле, отчего и обнаженные плечи Зины, и ее руки приобрели как бы иную сущность: то ли самостоятельность, то ли множественность, по тепло их и их сила были насыщены нежностью. Зина вытащила из сумки туфли на высоченном каблуке, зеленые, надела и прошла по проходу между койками.
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила она.
В дверях, приоткрыв рот, стояла сестра Татьяна. Каким-то странным образом она казалась причастной к Зининой красоте.
- Петров, перед операцией нужно вообразить себе что-нибудь очень хорошее. А что у тебя есть? Что у тебя есть, Петров? Ты меня вспоминай. Я у тебя хорошая.
Зина была ослепительна. А когда она подошла и обняла Танечку, то Петрову вдруг показалось, что начинается шествие наяд. У него закружилась голова...
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила Зина, обнимая Танечку за лазоревые плечи. Танечка казалась рядом с ней листком, бледно обрамляющим тяжелый темный цветок, полный горького сока, от которого помрачается разум и иссыхает дыхание.
Когда Зина ушла, однопалатники сказали едва слышным шепотом Голосистого:
- Ведьма.
Перед ужином, а Петрову ужинать было нельзя, пришел анестезиолог. Он был строен, спортивен, опрятен и, как все здесь, профессионален. Сел на кровать. Пощупал Петрову пульс.
- Как самочувствие?
- Хорошее, - сказал Петров.
- Ну и прекрасно. - Анестезиолог положил Петрову на тумбочку два пакетика, в каждом из них было по две голубых чечевицеобразных таблетки, по две желтых и по одной белой лепешке. - Из одного пакетика перед сном сегодня. Из другого перед операцией завтра. Сестра вам напомнит.
Потом пришла старшая сестра, похожая на Снегурочку. Петров мысленно поставил ее рядом с Зиной и Танечкой. Получилось красиво.
- Александр Иванович, - сказала она. - Вам нужно сделать перед сном клизму. Завтра утром тоже.
- Зачем? - спросил Петров, имея в виду спросить что-то другое.
- Александр Иванович, - Снегурочка улыбнулась ему мило, - я полагала, вы догадливее.
- Действительно, - сказал Петров. - Что-то со мной не то.
Сестра посмотрела на него сначала тревожно, но потом улыбка вновь заклубилась у нее в уголках губ. Губы у нее были удивительно свежего цвета. И румянец на фарфоровых щеках нежный.
"Вот чертовка", - подумал Петров.
А когда сестра вышла. Голосистый сказал в свой приборчик:
- Тоже ведьма. И вообще, мы стареем, когда девки хорошеют.
Спал Петров с ощущением легкого южнобережного счастья.
Утром его разбудила Татьяна. Он улыбнулся ей. Она ему подмигнула.
- Александр Иванович, пора клизму делать.
- Я готов. Я сам.
- Чего мелочиться. Вдвоем веселее. Когда глотать таблетки, я вам скажу.
После клизмы Петров бродил по коридору легкий и блаженный. Звонко стуча каблуками, прошла Лидочка. Поздоровалась, направляясь в комнату медсестер надевать лазоревое платье и белые босоножки. Прошел Дранкин, пошевеливая крепкими растопыренными пальцами.
- Как вы, Александр Иванович?
- Мобилизуюсь.
- Ну-ну...
Дранкин поговорил с сестрами, все трое глянули на часы, и он пошел в первую палату к оперированным посмотреть, как там дела. "Как водяной. Все словно в воде", - подумал Петров, чему-то радуясь.
- Александр Иванович, идите в палату. Полежите, - велела Петрову Татьяна. А через несколько минут она сунулась в дверь, сказала: - Глотайте таблетки.
- Ты трусы переодел? - спросил Петрова Голосистый. - На операцию нужно в свежих трусах ходить. А барахлишко свое почему в мешки не сложил? Мы же перенесем его в первую палату.
Петров надел свежие трусы, голубые с лампасами. Сложил свои пожитки: белье, чай, конфеты, наушники, домашнее полотенце - в полиэтиленовые мешки, в которых приносили ему передачи, понюхал апельсин, оставленный специально для нюханья.
В дверь просунулась Лидочка. Очень строгая.
- Александр Иванович. Пора.
Петров принялся было натягивать халат, но Лидочка халат отобрала, велела и майку снять и за руку вывела его в коридор.
У каталки стояла Татьяна, то ли торжественная, то ли надменная.
- Сами залезете, или подсадить? - спросила Лидочка участливо.
- Насмехаешься? Я еще как огурчик.
- Огуречик, - сказала Татьяна. - Совсем как огуречик.
Петров залез на каталку. Девушки накрыли его простыней, о чем-то пошептались о своем, потом сказали:
- Ну, поехали.
Встречные больные почтительно уступали дорогу.
У лифта их движение остановилось, случилась заминка - лифт не приходил. Девушки нажимали на кнопку и чертыхались шепотом.
Петров повернулся со спины на бок. У входных двустворчатых дверей, прислонясь к косяку, стояла Софья. Она была в шубе. Шапку держала в руке. В глазах ее, подведенных твердой рукой, мерцали слезы. "Все-таки столько прожито, - подумал Петров и добавил устало: - Плачь, плачь". Привстал на локте и увидел Аркашку. Аркашка был в бархатном пиджаке. За ним возвышалась шведская невеста. "Ишь ты... - Петров хмыкнул, силясь вспомнить, как ему казалось, ее веселое имя. - Ольдегерда!"
Шумно отворились двери, в вестибюль, сопровождаемые протестующей гардеробщицей, ввалились запорошенные снежком Эразм Полувякин, Кочегар и член-корреспондент Чуев Арсений Павлович.
- Саша! - закричали они и умолкли. И сняли шапки.
Тихонько лязгнув, опустился лифт.
Шведская невеста Ольдегерда подняла руку и пошевелила длинными, как свечи, пальцами. Из глаз ее покатились очень светлые, очень детские слезы. Вдруг она сложила пальцы, перекрестила Петрова и в испуге прижала пальцы к губам.
Полные суровой ответственности Таня и Лидочка закатили Петрова в лифт.
На втором этаже у операционной стояли две сестры в серо-зеленых халатах. Эти серо-зеленые взяли у лазоревых каталку с Петровым и вкатили ее в холод.
Петров ожидал сплошного никель-хромового блеска, но увидел стены, покрашенные неприглядной серо-зеленой масляной краской. И никакой тебе электроники, и никаких тебе осциллографов и дисплеев. Стоял какой-то приборчик на тоненьких ножках с колесиками.
А стол! Он был далеко не новый, эмаль его металлических частей кое-где пооббита. И ламп над столом было меньше, чем он ожидал. И сестры уже пожилые.
- Помочь? - спросили они. - Или сам перелезешь?
- Сам, - сказал Петров сухо.
Одна из сестер выкатила каталку в коридор. Петров увидел две головы в белых пилотках с красными крестиками, две поднятые лазоревые руки и шевелящиеся пальцы - это Таня и Лида пожелали ему чего-то хорошего.
- Я спать буду, - сказал Петров чуть капризно.
- Спи, - согласились операционные сестры.
- А узко. Руки сваливаются. И холодно.
- Сунь руки-то под резинку трусов. Мария, прикрой его простыней.
"Почему Анна-то не пришла? - думал Петров. - Аркашка пришел, даже Ольдегерда, а дочка почему-то не пришла. А может, она права. Зачем они вообще все пришли?.." Потом его как-то щемливо обидело, что не пришла Зина.
Он представил ее в роскошном сине-зеленом платье с черными плавающими тенями. И она наклонилась над ним. В ее глазах зеленели рассвет и нежность.
- Оглянись, - шепнула она.
Он оглянулся.
Они стояли и улыбались ему, лучезарные древние боги, прекрасные, как все древние боги земли.
- Мифотворящая красота, - сказал Петров. - Да, товарищи, старые боги реконструктивны, не более того. Они могут лишь то, что уже сделали. Но красота - это красота. Она может все.
Петров открыл глаза. Увидел над собой тяжелые серо-зеленые плечи Дранкина и его прикрытое маской лицо.
- Еще до? - спросил Петров.
- Уже после, - сказал Дранкин сквозь маску.
Петров открыл глаза. Его легонько, но настойчиво трясли за плечо. Над ним стоял Дранкин, обычный, каждодневный, в белой шапочке и белом халате.
- Александр Иванович, вы меня слышите? - спросил он.
Петров кивнул и попытался сесть.
- Лежите, лежите, - торопливо сказал кто-то, наверное Лидочка. Голосок был испуганный и торжественный. Но Дранкин еще выше поднял свои брови, его веснушчатое лицо засмеялось.
- А что, пусть сядет. - Он взял Петрова за плечи и помог сесть.
Петров оглядел себя. От лопатки к грудине, прикрывая сосок, белела наклеенная полоска марли. Сбоку из-под ребер торчала резиновая дренажная трубка, она сбегала куда-то под кровать - Петров посмотрел - в обычную банку из-под компота. Кровать была далеко отодвинута от стены - стул влезал.
- Покашляйте, - велел Дранкин. - Покашляйте.
Петров кашлянул. Это оказалось делом нелегким и болезненным, кашель получился пустым и слабым, как шепот, но Дранкин его похвалил и попросил покашлять еще.
К задней спинке кровати было привязано что-то наподобие узкой веревочной лестницы с деревянными перекладинами. Дранкин вложил ему перекладину в руки.
- Держитесь. Когда захотите лечь, перебирайте руками, как слезаете. Когда захотите сесть - как влезаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22