Когда Горани накинули петлю на ноги, когда натянулись веревки, когда в черных мокрых ветвях каштана показались голые, испачканные кирпичной пылью ступни, Иштван зажмурился.
Не смотрел на «мокрые дела» своих соратников и Ференц – он повернулся к набережной спиной. Оба молча стояли у окна и думали об одном и том же. Не по дороге им, обыкновенным грабителям, с этими… «идейными». Грабь, хапай, но зачем же убивать, да еще так? Нет, они честные воры, а не мокрицы.
– Ну, Фери, надумал? – тихо спросил Иштван.
– Надумал! Предлагается такой маршрут: Австрия – Западная Германия – Южная или Северная Америка.
– Ты прочитал мои мысли, Фери!
– Заблуждаешься! Я неграмотный. Ближе к делу! Имею на примете машину «Красный Крест». Мотор и все покрышки на месте. Полон бак горючего. Шофер – ты, пассажир – я. Отвальная через десять минут.
– Едем! А как улизнем?
– Из тюрьмы, от каторжного приговора улизнули, улизнем и отсюда. Пошли к атаману. Скажем, что и мы хотим отличиться.
– Понял!
Два тюремных жителя, опоясанных золотыми обручами – олицетворение «национал-гвардейской» чести и храбрости, – подходят к Ласло Кишу.
– Байтарш, и мы желаем кое-кого выстричь, – говорит Ференц. Мы имеем на это право.
– Дай и нам адреса важных деятелей, – просит Иштван.
– Пожалуйста! – Ласло Киш достает новый карательный список и вручает его охотникам за скальпами. Неисчерпаемы его запасы!
Ференц прячет бумагу в карман, кивает своему напарнику.
– Двинули! Пожелай нам удачи, комендант.
– Счастливо!
Иштван и Ференц, уходят, чтобы никогда не вернуться ни сюда, в «Колизей», ни в Будапешт, ни в Венгрию. Через несколько дней они пересекут австрийскую границу и попадут в Вену, в один из лагерей, опекаемый американцами, и станут политическими беженцами, «жертвами коммунизма». Они долго, несколько лет, будут рассказывать об ужасах, пережитых ими в дунайской тюрьме, давать интервью, вспоминать, выступать, взывать и сбывать венгерское золото голландским, английским, бельгийским скупщикам.
Ласло Киш не встретится с ними и там, на Западе. Ему осталось жить два дня и две ночи.
А пока он блаженствует в кресле, у камина, пьет черный кофе, дымит американской сигаретой, разговаривает с одним из своих единомышленников по телефону и чувствует себя хозяином и «Колизея», и Будапешта.
В отличном настроении и его подручные – Стефан и Ямпец. Моют руки водкой, поливая друг другу из бутылки. Моются тщательно, долго, время от времени прикладываются к горлышку бутылки и беспричинно хохочут.
Шандор Хорват исподлобья смотрит на них. Ямпец перехватывает его взгляд.
– Господин член революционного совета, почему у вас такие следовательские глаза?
– Знакомое лицо… – раздумчиво говорит Шандор. – Где я тебя видел?
– Нализался и своих не узнаешь? Нехорошо! Мы наводим революционный порядок, а ты…
– Захочешь плюнуть на человека, харкнешь кровью… Где я видел твою морду? Когда?.. Вспомнил! Ты околачивался в ресторане «Аризона», по таксе обслуживал старых американок. И звали тебя Таксобой.
– Что вы, Шандор бачи! – засмеялся Стефан. – Ему в марте пошел двадцать второй год, а ресторана «Аризона» давно нет.
– Значит, то был твой отец. Вот какое дело: отец – Таксобой, а сын – революционер. Н-да! Вот и уважай после этого революцию.
Ямпец поставил водочную бутылку на стол так, что только донышко ее уцелело.
– Мы заставим уважать нашу революцию!
– Не заставите!
Шандор Хорват подошел к Ласло Кишу, который уже закончил телефонные переговоры.
– Ты слышал, Ласло?
– Слышал.
– Ну?
– Вы неправы, Шандор бачи. Оскорбляете людей, завоевавших вам свободу.
– Вот как! Ладно. Я снимаю с себя дурацкий колпак члена вашего совета. Вместо меня назначьте сына Таксобоя: он самая подходящая персона для такой должности.
– Спасибо за откровенность, Шандор бачи. Что ж, я тоже буду откровенным. Дезертируешь?.. Не отпустим! Ты не имеешь права распоряжаться своим именем, оно принадлежит революции. Понятно? Будь умницей, пойми!
– Из мозгов дурака паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется.
Появилась Каталин с чашкой дымящегося кофе в руках и бутербродом. Ссора угасает. Через мгновение она вспыхнет.
– Погрейся, Шандор, подкрепись!
Он шумно, сердито прихлебывает кофе. Каталин стоит рядом с ним, с угрюмым любопытством разглядывает, будто впервые видит новых хозяев «Колизея». Особенно враждебно она наблюдает за Ямпецем. Тот перехватывает ее взгляды и посмеивается. Плевать ему на таких, как эта старушенция. И вообще плюет он на всех, кто не понимает, не чувствует, что победитель, желающий закрепить свою победу, должен быть беспощадным, крушить налево и направо не только своих врагов, но и тех, кто проявляет в такое время мягкотелость, жалость, нерешительность, дурацкую осмотрительность.
Крик человека, прощающегося с жизнью, заставляет всех умолкнуть.
Еще одного венгра распяли на бульваре.
Каталин испуганно крестится.
– Боже мой!.. Что это такое?
Ямпец подошел к окну, посмотрел на улицу, зевнул, ухмыльнулся.
– Зоопарк просыпается. Обезьяны приветствуют новый день.
– Обезьяна обезьяну издалека чует.
– Ну, ты!.. – Ямпец замахнулся бутылкой, но грозный взгляд Ласло Киша заставил его остановиться. – Байтарш, я больше не могу. Не ручаюсь за себя. Я или она!
– Надоели оба, – Киш подошел к Каталин. – У вас, кажется, есть сестра в Будапеште.
– Ну, есть. Так что?
– Отправляйтесь к сестре. Здесь опасно, рискуете жизнью. Идите немедленно. Мы дадим провожатого. Идите! Это приказ нашего штаба.
– Ты слышишь, Шандор? – Каталин посмотрела на мужа. – Почему молчишь?
– Когда совсем утихнут бои, вернетесь в свою квартиру, продолжал мягко уговаривать Киш.
Стефан толкнул Ямпеца и вполголоса сказал ему:
– И на порог не пущу. В три шеи жильцов вытолкаю. Мой это дом, мой!
– Шандор, почему молчишь? – допытывалась Каталин.
– Придется идти, Каталин. Приказ есть приказ.
– Шандор!
– Я сказал. Собирайся! Не продавай, не покупай совесть, всегда в барыше будешь. – Подталкивая жену, он ушел к себе.
Ласло Киш приказал своему начальнику штаба отвезти Каталин к сестре. Стефан откозырнул и стал собираться. Ямпец отозвал его в сторону, обнял.
– Ты мне друг или не друг?
– До гробовой доски, – усмехнулся Стефан. – Впрочем, нашего брата хоронят так, без гроба.
– Не смейся, я серьезно. Докажешь, что друг?
– Чем угодно, когда угодно!
– Отправь на тот свет эту старуху. Втихую. Тесно нам с ней на земле…
– Но…
– Пожалуйста!
– Гм!..
– Прошу тебя. Умоляю!
– А что скажет атаман?
– Я ж тебя предупредил: втихую. Несчастный случай. Шальная пуля.
– Постараюсь, но…
– И я тебе услужу, Стефан. Вместе будем выкуривать жильцов из твоего дома,
– Ну ладно.
Каталин уже собралась. Повязана темным платком… На плечах толстая мохнатая шаль. Ее провожают муж и дочь. В руках Жужанны большой мягкий узел с вещами.
Каталин кивает на портрет Мартона, висящий над камином. Шандор снимает его, заворачивает в простыню, передает жене.
Стефан забирает у Жужанны узел.
– Приказано сопровождать до места назначения. Со мной не пропадете. Национальная гвардия. Проезд всюду. Куда угодно доставлю, хоть в рай. Пойдем, мамаша.
Он берет Каталин под руку, но она отталкивает его, бросается к мужу и дочери, обнимает их, плачет.
– Родненькие вы мои!
– Не надо, мама!
Шандор гладит жену по голове и сердится.
– Ну, раскудахталась! Перестань, не время. Весны подожди.
– Боюсь, Шани.
– Довольно!
– Всю жизнь была покорной женой. И теперь не ослушаюсь. А надо было бы не покориться. Чует мое сердце…
– Озера Балатон не вычерпаешь пивной кружкой. Иди, Катица.
– Иду, Шани, скажи что-нибудь на прощание.
Шандор бачи хмурится, покусывает кончики своих прокуренных усов, отмалчивается.
– Скажи, Шани!
– Скажи, апа! – просит Жужанна.
Притихли каратели, с интересом наблюдают за Хорватами.
Наблюдает и радист Михай. Трудно ему. Больно. Он хочет как следует попрощаться с Каталин и не может. Не имеет права даже взглядом выразить ей сочувствие.
Шандор развернул простыню, посмотрел на портрет погибшего сына и хриплым басом, повелительно, словно отдавая команду, проговорил:
– Баркарола!.. Гвадаррама!..
Каталин вытерла слезы краем платка, вскинула голову, прижала к груди потрет Мартона и ушла из «Колизея», где прожила лучшие годы своей трудной, большой жизни.
Вот такой и осталась в памяти и и сердце Жужанны ее мать. Оглядываясь на октябрь 1956 года, она только такой и видела ее: темный платок на голове, шаль на плечах, к груди прижат портрет погибшего Мартона.
СЛОВА И ДЕЛА КАРДИНАЛЬСКИЕ
Утром, после роскошного, несолдатского завтрака в казармах, парадный кортеж кардинала Миндсенти устремился на юг, в Будапешт. Во главе кавалькады гудела, грозно покачивая длинным орудийным стволом, мощная самоходка. По ее следу шли бронетранспортер и грузовик, полные «национал-гвардейцев», с пулеметами и автоматами. За ними, сияя нитролаком и хромированными частями, тянулись две «Победы». Замыкали кавалькаду два серо-зеленых броневика.
Миндсенти, патер Вечери и Вальтер Бранд сидели в первой «Победе». Майор Антал Палинкаш-Паллавичи и его штабисты – во второй.
В пути, когда уже проехали город Вац, майор получил радиограмму. «Революционный совет» Уйпешта, пригорода столицы, сообщал, что сочтет за великую честь для себя и для венгров-католиков, которых он представляет, принять в качестве почетного гостя Уйпешта страдальца кардинала и организовать его церемониальное возвращение в столищу.
Антал Палинкаш обогнал машину, в которой находился Миндсенти, дал сигнал шоферу Миклошу Паппу остановиться. «Победа» затормозила. Майор подошел к машине, почтительно протянул радиодепешу кардиналу, попросил прочитать и еще раз убедиться, как любят венгры своего примаса, как счастливы его освобождением.
Кардинал вопросительно покосился на советника. Патер Вечери взял депешу. Он сразу, в одно мгновение пробежал ее глазами, а затем, делая вид, что читает, размышлял, как должен ответить майору его высокий друг.
– Важная новость? – спросил кардинал.
– Суета мирская. В Уйпеште для вашего преосвященства приготовлена церемониальная встреча.
С этими словами патер вручил подопечному послание. Тот даже не захотел его прочитать. Вернул Палинкашу-Паллавичи, сурово сомкнул пастырские уста, привыкшие произносить только богоугодные слова, покачал головой и ничего не сказал.
Патер расшифровал майору ответ кардинала:
– Не церемониями интересуется сейчас преосвященство. Его душа нуждается в покое, в тишине, в беседах с богом.
Поехали дальше. Разговор о самом сокровенном между святыми отцами продолжался.
Кардинал глянул в окно на работающих в поле крестьян, пожевал бледными морщинистыми губами, вздохнул.
– Странно!
– Что именно, ваше преосвященство?
– Сеют и пашут мужики как ни в чем не бывало. Им некогда участвовать в революции.
– Увы, они достойны большего осуждения. Мужики боятся, как бы революция не лишила их земли, полученной в дар от прежнего режима. Было бы чрезвычайно полезно в первом же пастырском послании успокоить крестьян.
– Чем?
– Обещанием статус-кво. Ничего, мол, не изменится. Земля останется в ваших руках.
– Но это против моих убеждений.
– И против моих, ваше преосвященство! И против убеждений святого престола и его испытанных друзей. Однако не все же наши мысли становятся публичным достоянием.
– Земля должна принадлежать законным ее владельцам. Частная собственность испокон веков освещена богом. Только она способна держать людей в твердых границах святой веры. Бог навсегда определил каждому человеку свое место: одним – работать в поле, другим – на заводе, третьим – на государственной вышке. Все в мире было разумно, пока не появились коммунисты.
Патер Вечери учтиво выслушал кардинала и твердо возразил:
– Ваше преосвященство, я уважаю вашу точку зрения, но… извините, я вынужден решительно вас предупредить, и уже не от собственного имени: вы не должны сейчас выступать в защиту частной собственности. Таково мнение святейшего престола.
– Почему? Зачем же меня вырвали из замка? Зачем я еду в Будапешт? Что, наконец, происходит в Венгрии? За что борются мадьяры?
– Успокойтесь, ваше преосвященство! Попытаюсь вкратце объяснить, что происходит в Венгрии. Сейчас не тысяча восемьсот сорок восьмой год. И не тысяча девятьсот сорок восьмой, когда вы с открытым забралом выступили против национализации и конфискации. С тех пор армия защитников частной собственности очень сильно сократилась. Восемь лет назад ваше знамя было привлекательно для значительной части Венгрии. Теперь оно станет пугалом. Извините за прямоту, ваше преосвященство.
– И вы меня извините, дорогой друг. Святой престол не может придерживаться такого мнения, какое вы ему приписываете. Папа Пий XII против частной собственности? Невероятно!
Они говорили по-итальянски, быстро, горячо, с чувством, жестикулируя. Если бы Миклош не понимал, о чем они говорят, мог бы подумать, что святые отцы ссорятся.
Патер Вечери не признал себя побежденным. Терпеливо, спокойно убеждал кардинала.
– Частная собственность – идеал святого престола, Эйзенхауэра и доктора Аденауэра. Тем не менее даже они, управляя странами, где все институты основаны на частной собственности, предпочитают называть вещи не своими именами. «Деловая инициатива!.. Здоровое соревнование!.. Дух благородного предпринимательства!.. Процветание!.. Участие рабочих в прибылях!.. Акциями владеют все!.. Всеобщее благополучие!.. Народный социализм…» Видите, какое многообразие форм, какое гибкое, современное руководство старым миром. Ваше преосвященство! Никто не требует от вас отречения от своих убеждений. Будьте гибки. Идите в ногу с эпохой! Не забывайте ни на одно мгновение, что вы действуете в Венгрии, которая больше десяти лет была народной республикой.
Кардинал угрюмо молчал. Перебирая черные четки, размышлял, мысленно взвешивая свои силы, способности, многолетний опыт, привычки: сумеет ли быть гибким, пойдет ли в ногу с эпохой, не забудет ли однажды, что тысячелетняя королевская Венгрия в течение десяти лет была в плену у коммунистов?..
В полдень въехали в Будапешт.
Радио Кошута вовремя оповестило будапештцев о появлении в Уйпеште, на улице Ваца, кортежа Миндсенти.
Ударили, загремели, затрезвонили, возликовали колокола ста двадцати католических церквей. Католики благословляли воскресшего из мертвых примаса и жаждали его ответного благословения.
Кардинал хотел явиться народу, но он избежал соблазна, не пошел против доброго совета патера Вечери.
Нигде не останавливаясь, скупо отвечая на приветствия, Миндсенти проследовал в Буду, в дворцовый район.
Узкая, средневековая, с газовыми фонарями улочка Ури. Просторный двухэтажный дом, вернее замок, еще сохранивший кое-какие разрушительные следы второй мировой войны. Окованные ворота. Двор, вымощенный мелким булыжником. Полусумрак. Часовня, предназначенная для уединенных архиепископских бесед с богом.
Толпа закупорила улицу Ури сверху донизу, от угла до угла. Католики стоят на коленях, молитвенно склонив обнаженные головы.
Пришлось унизиться и Андрашу. Никогда в своей жизни не ломал коленей, а теперь вот добровольно сломался.
Многие женщины плачут. Мужчины приветствуют вышедшего из машины примаса бурными аплодисментами, энергичным взмахом кулаков, потрясают автоматами и гранатами.
Черные, серые, пепельные пиджаки, пальто, куртки, шляпы, береты. Синие, бордовые, рыжие, черные шали, платки, косынки… Черная мантия, лиловый атлас кардинальского пояса, величественное лицо пророка, седая голова льва церкви.
Кто-то кинул под ноги кардиналу цинковый ящик с патронами, кто то бережно и властно подхватил его под руки и вознес на импровизированную трибуну.
Бледный, сияя безумно-счастливыми глазами, примас сказал свое первое пастырское слово. Оно было кратким.
Все, что сказал Йожеф Миндсенти по прибытии из Фелшепетеня в Будапешт, застенографировал один из американских корреспондентов. Вот эта стенограмма, напечатанная в журнале «Тайм» от 12 ноября 1956 года:
«Я благословляю оружие венгров. Я верю, что слава, завоеванная венгерским оружием, станет еще ярче, если это окажется необходимым. Никто в мире, даже великие державы не осмелились совершить то, что совершила маленькая и забытая Венгрия. Наш народ начал борьбу за свою веру в своей стране. Венгерский народ ожидает, что весь мир, особенно великие державы, делом которых должно быть урегулирование этой проблемы, сплотится в действиях».
Так в сумрачный, последний октябрьский день на улице Ури, «Господской» в буквальном переводе, был брошен вызов великим державам: наберитесь храбрости наконец, объявите новый крестовый поход!
– Мадьярорсаг! – завопили вооруженные католики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Не смотрел на «мокрые дела» своих соратников и Ференц – он повернулся к набережной спиной. Оба молча стояли у окна и думали об одном и том же. Не по дороге им, обыкновенным грабителям, с этими… «идейными». Грабь, хапай, но зачем же убивать, да еще так? Нет, они честные воры, а не мокрицы.
– Ну, Фери, надумал? – тихо спросил Иштван.
– Надумал! Предлагается такой маршрут: Австрия – Западная Германия – Южная или Северная Америка.
– Ты прочитал мои мысли, Фери!
– Заблуждаешься! Я неграмотный. Ближе к делу! Имею на примете машину «Красный Крест». Мотор и все покрышки на месте. Полон бак горючего. Шофер – ты, пассажир – я. Отвальная через десять минут.
– Едем! А как улизнем?
– Из тюрьмы, от каторжного приговора улизнули, улизнем и отсюда. Пошли к атаману. Скажем, что и мы хотим отличиться.
– Понял!
Два тюремных жителя, опоясанных золотыми обручами – олицетворение «национал-гвардейской» чести и храбрости, – подходят к Ласло Кишу.
– Байтарш, и мы желаем кое-кого выстричь, – говорит Ференц. Мы имеем на это право.
– Дай и нам адреса важных деятелей, – просит Иштван.
– Пожалуйста! – Ласло Киш достает новый карательный список и вручает его охотникам за скальпами. Неисчерпаемы его запасы!
Ференц прячет бумагу в карман, кивает своему напарнику.
– Двинули! Пожелай нам удачи, комендант.
– Счастливо!
Иштван и Ференц, уходят, чтобы никогда не вернуться ни сюда, в «Колизей», ни в Будапешт, ни в Венгрию. Через несколько дней они пересекут австрийскую границу и попадут в Вену, в один из лагерей, опекаемый американцами, и станут политическими беженцами, «жертвами коммунизма». Они долго, несколько лет, будут рассказывать об ужасах, пережитых ими в дунайской тюрьме, давать интервью, вспоминать, выступать, взывать и сбывать венгерское золото голландским, английским, бельгийским скупщикам.
Ласло Киш не встретится с ними и там, на Западе. Ему осталось жить два дня и две ночи.
А пока он блаженствует в кресле, у камина, пьет черный кофе, дымит американской сигаретой, разговаривает с одним из своих единомышленников по телефону и чувствует себя хозяином и «Колизея», и Будапешта.
В отличном настроении и его подручные – Стефан и Ямпец. Моют руки водкой, поливая друг другу из бутылки. Моются тщательно, долго, время от времени прикладываются к горлышку бутылки и беспричинно хохочут.
Шандор Хорват исподлобья смотрит на них. Ямпец перехватывает его взгляд.
– Господин член революционного совета, почему у вас такие следовательские глаза?
– Знакомое лицо… – раздумчиво говорит Шандор. – Где я тебя видел?
– Нализался и своих не узнаешь? Нехорошо! Мы наводим революционный порядок, а ты…
– Захочешь плюнуть на человека, харкнешь кровью… Где я видел твою морду? Когда?.. Вспомнил! Ты околачивался в ресторане «Аризона», по таксе обслуживал старых американок. И звали тебя Таксобой.
– Что вы, Шандор бачи! – засмеялся Стефан. – Ему в марте пошел двадцать второй год, а ресторана «Аризона» давно нет.
– Значит, то был твой отец. Вот какое дело: отец – Таксобой, а сын – революционер. Н-да! Вот и уважай после этого революцию.
Ямпец поставил водочную бутылку на стол так, что только донышко ее уцелело.
– Мы заставим уважать нашу революцию!
– Не заставите!
Шандор Хорват подошел к Ласло Кишу, который уже закончил телефонные переговоры.
– Ты слышал, Ласло?
– Слышал.
– Ну?
– Вы неправы, Шандор бачи. Оскорбляете людей, завоевавших вам свободу.
– Вот как! Ладно. Я снимаю с себя дурацкий колпак члена вашего совета. Вместо меня назначьте сына Таксобоя: он самая подходящая персона для такой должности.
– Спасибо за откровенность, Шандор бачи. Что ж, я тоже буду откровенным. Дезертируешь?.. Не отпустим! Ты не имеешь права распоряжаться своим именем, оно принадлежит революции. Понятно? Будь умницей, пойми!
– Из мозгов дурака паштет не сделаешь, гусиная печенка требуется.
Появилась Каталин с чашкой дымящегося кофе в руках и бутербродом. Ссора угасает. Через мгновение она вспыхнет.
– Погрейся, Шандор, подкрепись!
Он шумно, сердито прихлебывает кофе. Каталин стоит рядом с ним, с угрюмым любопытством разглядывает, будто впервые видит новых хозяев «Колизея». Особенно враждебно она наблюдает за Ямпецем. Тот перехватывает ее взгляды и посмеивается. Плевать ему на таких, как эта старушенция. И вообще плюет он на всех, кто не понимает, не чувствует, что победитель, желающий закрепить свою победу, должен быть беспощадным, крушить налево и направо не только своих врагов, но и тех, кто проявляет в такое время мягкотелость, жалость, нерешительность, дурацкую осмотрительность.
Крик человека, прощающегося с жизнью, заставляет всех умолкнуть.
Еще одного венгра распяли на бульваре.
Каталин испуганно крестится.
– Боже мой!.. Что это такое?
Ямпец подошел к окну, посмотрел на улицу, зевнул, ухмыльнулся.
– Зоопарк просыпается. Обезьяны приветствуют новый день.
– Обезьяна обезьяну издалека чует.
– Ну, ты!.. – Ямпец замахнулся бутылкой, но грозный взгляд Ласло Киша заставил его остановиться. – Байтарш, я больше не могу. Не ручаюсь за себя. Я или она!
– Надоели оба, – Киш подошел к Каталин. – У вас, кажется, есть сестра в Будапеште.
– Ну, есть. Так что?
– Отправляйтесь к сестре. Здесь опасно, рискуете жизнью. Идите немедленно. Мы дадим провожатого. Идите! Это приказ нашего штаба.
– Ты слышишь, Шандор? – Каталин посмотрела на мужа. – Почему молчишь?
– Когда совсем утихнут бои, вернетесь в свою квартиру, продолжал мягко уговаривать Киш.
Стефан толкнул Ямпеца и вполголоса сказал ему:
– И на порог не пущу. В три шеи жильцов вытолкаю. Мой это дом, мой!
– Шандор, почему молчишь? – допытывалась Каталин.
– Придется идти, Каталин. Приказ есть приказ.
– Шандор!
– Я сказал. Собирайся! Не продавай, не покупай совесть, всегда в барыше будешь. – Подталкивая жену, он ушел к себе.
Ласло Киш приказал своему начальнику штаба отвезти Каталин к сестре. Стефан откозырнул и стал собираться. Ямпец отозвал его в сторону, обнял.
– Ты мне друг или не друг?
– До гробовой доски, – усмехнулся Стефан. – Впрочем, нашего брата хоронят так, без гроба.
– Не смейся, я серьезно. Докажешь, что друг?
– Чем угодно, когда угодно!
– Отправь на тот свет эту старуху. Втихую. Тесно нам с ней на земле…
– Но…
– Пожалуйста!
– Гм!..
– Прошу тебя. Умоляю!
– А что скажет атаман?
– Я ж тебя предупредил: втихую. Несчастный случай. Шальная пуля.
– Постараюсь, но…
– И я тебе услужу, Стефан. Вместе будем выкуривать жильцов из твоего дома,
– Ну ладно.
Каталин уже собралась. Повязана темным платком… На плечах толстая мохнатая шаль. Ее провожают муж и дочь. В руках Жужанны большой мягкий узел с вещами.
Каталин кивает на портрет Мартона, висящий над камином. Шандор снимает его, заворачивает в простыню, передает жене.
Стефан забирает у Жужанны узел.
– Приказано сопровождать до места назначения. Со мной не пропадете. Национальная гвардия. Проезд всюду. Куда угодно доставлю, хоть в рай. Пойдем, мамаша.
Он берет Каталин под руку, но она отталкивает его, бросается к мужу и дочери, обнимает их, плачет.
– Родненькие вы мои!
– Не надо, мама!
Шандор гладит жену по голове и сердится.
– Ну, раскудахталась! Перестань, не время. Весны подожди.
– Боюсь, Шани.
– Довольно!
– Всю жизнь была покорной женой. И теперь не ослушаюсь. А надо было бы не покориться. Чует мое сердце…
– Озера Балатон не вычерпаешь пивной кружкой. Иди, Катица.
– Иду, Шани, скажи что-нибудь на прощание.
Шандор бачи хмурится, покусывает кончики своих прокуренных усов, отмалчивается.
– Скажи, Шани!
– Скажи, апа! – просит Жужанна.
Притихли каратели, с интересом наблюдают за Хорватами.
Наблюдает и радист Михай. Трудно ему. Больно. Он хочет как следует попрощаться с Каталин и не может. Не имеет права даже взглядом выразить ей сочувствие.
Шандор развернул простыню, посмотрел на портрет погибшего сына и хриплым басом, повелительно, словно отдавая команду, проговорил:
– Баркарола!.. Гвадаррама!..
Каталин вытерла слезы краем платка, вскинула голову, прижала к груди потрет Мартона и ушла из «Колизея», где прожила лучшие годы своей трудной, большой жизни.
Вот такой и осталась в памяти и и сердце Жужанны ее мать. Оглядываясь на октябрь 1956 года, она только такой и видела ее: темный платок на голове, шаль на плечах, к груди прижат портрет погибшего Мартона.
СЛОВА И ДЕЛА КАРДИНАЛЬСКИЕ
Утром, после роскошного, несолдатского завтрака в казармах, парадный кортеж кардинала Миндсенти устремился на юг, в Будапешт. Во главе кавалькады гудела, грозно покачивая длинным орудийным стволом, мощная самоходка. По ее следу шли бронетранспортер и грузовик, полные «национал-гвардейцев», с пулеметами и автоматами. За ними, сияя нитролаком и хромированными частями, тянулись две «Победы». Замыкали кавалькаду два серо-зеленых броневика.
Миндсенти, патер Вечери и Вальтер Бранд сидели в первой «Победе». Майор Антал Палинкаш-Паллавичи и его штабисты – во второй.
В пути, когда уже проехали город Вац, майор получил радиограмму. «Революционный совет» Уйпешта, пригорода столицы, сообщал, что сочтет за великую честь для себя и для венгров-католиков, которых он представляет, принять в качестве почетного гостя Уйпешта страдальца кардинала и организовать его церемониальное возвращение в столищу.
Антал Палинкаш обогнал машину, в которой находился Миндсенти, дал сигнал шоферу Миклошу Паппу остановиться. «Победа» затормозила. Майор подошел к машине, почтительно протянул радиодепешу кардиналу, попросил прочитать и еще раз убедиться, как любят венгры своего примаса, как счастливы его освобождением.
Кардинал вопросительно покосился на советника. Патер Вечери взял депешу. Он сразу, в одно мгновение пробежал ее глазами, а затем, делая вид, что читает, размышлял, как должен ответить майору его высокий друг.
– Важная новость? – спросил кардинал.
– Суета мирская. В Уйпеште для вашего преосвященства приготовлена церемониальная встреча.
С этими словами патер вручил подопечному послание. Тот даже не захотел его прочитать. Вернул Палинкашу-Паллавичи, сурово сомкнул пастырские уста, привыкшие произносить только богоугодные слова, покачал головой и ничего не сказал.
Патер расшифровал майору ответ кардинала:
– Не церемониями интересуется сейчас преосвященство. Его душа нуждается в покое, в тишине, в беседах с богом.
Поехали дальше. Разговор о самом сокровенном между святыми отцами продолжался.
Кардинал глянул в окно на работающих в поле крестьян, пожевал бледными морщинистыми губами, вздохнул.
– Странно!
– Что именно, ваше преосвященство?
– Сеют и пашут мужики как ни в чем не бывало. Им некогда участвовать в революции.
– Увы, они достойны большего осуждения. Мужики боятся, как бы революция не лишила их земли, полученной в дар от прежнего режима. Было бы чрезвычайно полезно в первом же пастырском послании успокоить крестьян.
– Чем?
– Обещанием статус-кво. Ничего, мол, не изменится. Земля останется в ваших руках.
– Но это против моих убеждений.
– И против моих, ваше преосвященство! И против убеждений святого престола и его испытанных друзей. Однако не все же наши мысли становятся публичным достоянием.
– Земля должна принадлежать законным ее владельцам. Частная собственность испокон веков освещена богом. Только она способна держать людей в твердых границах святой веры. Бог навсегда определил каждому человеку свое место: одним – работать в поле, другим – на заводе, третьим – на государственной вышке. Все в мире было разумно, пока не появились коммунисты.
Патер Вечери учтиво выслушал кардинала и твердо возразил:
– Ваше преосвященство, я уважаю вашу точку зрения, но… извините, я вынужден решительно вас предупредить, и уже не от собственного имени: вы не должны сейчас выступать в защиту частной собственности. Таково мнение святейшего престола.
– Почему? Зачем же меня вырвали из замка? Зачем я еду в Будапешт? Что, наконец, происходит в Венгрии? За что борются мадьяры?
– Успокойтесь, ваше преосвященство! Попытаюсь вкратце объяснить, что происходит в Венгрии. Сейчас не тысяча восемьсот сорок восьмой год. И не тысяча девятьсот сорок восьмой, когда вы с открытым забралом выступили против национализации и конфискации. С тех пор армия защитников частной собственности очень сильно сократилась. Восемь лет назад ваше знамя было привлекательно для значительной части Венгрии. Теперь оно станет пугалом. Извините за прямоту, ваше преосвященство.
– И вы меня извините, дорогой друг. Святой престол не может придерживаться такого мнения, какое вы ему приписываете. Папа Пий XII против частной собственности? Невероятно!
Они говорили по-итальянски, быстро, горячо, с чувством, жестикулируя. Если бы Миклош не понимал, о чем они говорят, мог бы подумать, что святые отцы ссорятся.
Патер Вечери не признал себя побежденным. Терпеливо, спокойно убеждал кардинала.
– Частная собственность – идеал святого престола, Эйзенхауэра и доктора Аденауэра. Тем не менее даже они, управляя странами, где все институты основаны на частной собственности, предпочитают называть вещи не своими именами. «Деловая инициатива!.. Здоровое соревнование!.. Дух благородного предпринимательства!.. Процветание!.. Участие рабочих в прибылях!.. Акциями владеют все!.. Всеобщее благополучие!.. Народный социализм…» Видите, какое многообразие форм, какое гибкое, современное руководство старым миром. Ваше преосвященство! Никто не требует от вас отречения от своих убеждений. Будьте гибки. Идите в ногу с эпохой! Не забывайте ни на одно мгновение, что вы действуете в Венгрии, которая больше десяти лет была народной республикой.
Кардинал угрюмо молчал. Перебирая черные четки, размышлял, мысленно взвешивая свои силы, способности, многолетний опыт, привычки: сумеет ли быть гибким, пойдет ли в ногу с эпохой, не забудет ли однажды, что тысячелетняя королевская Венгрия в течение десяти лет была в плену у коммунистов?..
В полдень въехали в Будапешт.
Радио Кошута вовремя оповестило будапештцев о появлении в Уйпеште, на улице Ваца, кортежа Миндсенти.
Ударили, загремели, затрезвонили, возликовали колокола ста двадцати католических церквей. Католики благословляли воскресшего из мертвых примаса и жаждали его ответного благословения.
Кардинал хотел явиться народу, но он избежал соблазна, не пошел против доброго совета патера Вечери.
Нигде не останавливаясь, скупо отвечая на приветствия, Миндсенти проследовал в Буду, в дворцовый район.
Узкая, средневековая, с газовыми фонарями улочка Ури. Просторный двухэтажный дом, вернее замок, еще сохранивший кое-какие разрушительные следы второй мировой войны. Окованные ворота. Двор, вымощенный мелким булыжником. Полусумрак. Часовня, предназначенная для уединенных архиепископских бесед с богом.
Толпа закупорила улицу Ури сверху донизу, от угла до угла. Католики стоят на коленях, молитвенно склонив обнаженные головы.
Пришлось унизиться и Андрашу. Никогда в своей жизни не ломал коленей, а теперь вот добровольно сломался.
Многие женщины плачут. Мужчины приветствуют вышедшего из машины примаса бурными аплодисментами, энергичным взмахом кулаков, потрясают автоматами и гранатами.
Черные, серые, пепельные пиджаки, пальто, куртки, шляпы, береты. Синие, бордовые, рыжие, черные шали, платки, косынки… Черная мантия, лиловый атлас кардинальского пояса, величественное лицо пророка, седая голова льва церкви.
Кто-то кинул под ноги кардиналу цинковый ящик с патронами, кто то бережно и властно подхватил его под руки и вознес на импровизированную трибуну.
Бледный, сияя безумно-счастливыми глазами, примас сказал свое первое пастырское слово. Оно было кратким.
Все, что сказал Йожеф Миндсенти по прибытии из Фелшепетеня в Будапешт, застенографировал один из американских корреспондентов. Вот эта стенограмма, напечатанная в журнале «Тайм» от 12 ноября 1956 года:
«Я благословляю оружие венгров. Я верю, что слава, завоеванная венгерским оружием, станет еще ярче, если это окажется необходимым. Никто в мире, даже великие державы не осмелились совершить то, что совершила маленькая и забытая Венгрия. Наш народ начал борьбу за свою веру в своей стране. Венгерский народ ожидает, что весь мир, особенно великие державы, делом которых должно быть урегулирование этой проблемы, сплотится в действиях».
Так в сумрачный, последний октябрьский день на улице Ури, «Господской» в буквальном переводе, был брошен вызов великим державам: наберитесь храбрости наконец, объявите новый крестовый поход!
– Мадьярорсаг! – завопили вооруженные католики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36