Разбили, раскромсали кувалдами голову, ноги, руки, мгновенно растащили обломки.
И только сапоги не тронули. Тяжелые, с низкими голенищами, матово сверкая свежим изломом бронзы, стоят они на белом пьедестале.
«Гвардеец» в кожаной куртке, не то Ласло Киш, не то похожий на него, приложил к губам жестяной рупор, объявил:
– Внимание, внимание, мадьяры! Да будет вам известно, что отныне сие историческое поле именуется площадью Сапог.
Невыплаканные слезы стыли в глазах Жужанны, хотя она давно не испытывала никакого почтения к монументу. Проезжая или проходя мимо него, хмурилась, отворачивалась, с тоской спрашивала себя: «Почему он все еще здесь?» Культ личности! Невозвратное, всенародно отвергнутое, горькое прошлое. И все же не к лицу людям учинять вот такое. Только захмелевшие от пожаров и убийств каленно-белые мстители, ниспровергающие все и вся, способны превратить трагедию народов в балаганный шабаш.
Владельцы посольских «кадиллаков», «фордов», «мерседесов», «крейслеров», «ягуаров», проезжая по проспекту Дожа, покровительственно улыбаются, приветствуют ниспровергателей гладиаторским взмахом руки, бросают в толпу цветы, плитки шоколада, мятные подушечки жевательной резинки, сигареты, центовые сигары.
«Плата, достойная содеянного. Так вам и надо! – с злой радостью, обретая силы, подумала Жужанна. – Хватайте жалкую подачку, господа „гвардейцы“, жуйте, давитесь!»
Ветер вымел на площадь из парка мокрые и желтые листья. Листопад! Ржавой и сырой стала каменная земля Будапешта. Кровавые следы растекутся отсюда по всему городу. Мертвая бронза не насытит отпетых молодчиков.
– Сэрвус, Жужа! И ты здесь? Вот не ожидал!
Перед Жужанной стоял потный, с взлохмаченными волосами, заметно порыжевшими от бронзовых блесток, хорошо ей известный Тамаш Ацел, маленький писатель, большой деятель клуба Петефи, единомышленник Дьюлы, увенчанный в Москве Сталиным лауреатской медалью. Известен он Жужанне и с другой стороны, пока скрытой от многих. Предает, бросает свою семью, увивается вокруг молодой актрисы Эржибет Алмаши. Жужанна не захотела одобрить поступок Эржибет, своей подруги, откровенно высказала все, что думала о ее кумире.
Возвеличенный сталинской лауреатской медалью, Тамаш Ацел при жизни Сталина давил, мял, унижал некоронованных собратьев по перу, нелауреатов.
Был модным, сиятельным во времена Ракоши. И теперь хорошо приметен, стал козырной картой в новой игре. Ловкость, быстрота, натиск! Бей, круши, топчи своих прежних богов, возноси новых – и тебе обеспечено процветание!
Социализм, народная власть, коммунистическая мораль несовместимы с карьеризмом, приспособленчеством. А Ракоши сосуществовал с ними. Идеология культа личности полностью совпадала с идеологией таких, как Тамаш Ацел.
Политический и поэтический приспособленец накануне венгерских событий в своей оде воспевал мирное сосуществование с милым его сердцу Западом. «Европа… уже и мы собираемся в путь, чтобы поднять шлагбаум… протяни же руку, помиримся и пойдем дальше, будем делать вместе, что можно и чего нельзя…»
Шлагбаум поднят – смерть, пожары, убийства перешагнули границу Венгрии.
Тамаш Ацел одет и обут надежно, будто собрался в дальний поход: на ногах лыжные штаны и горные ботинки на толстой подошве, а на плечах – непромокаемая, на теплой подкладке, с откинутым капюшоном спортивная куртка с множеством карманов и «молний»-застежек. Набрюшный карман куртки, похожий на пазуху кенгуру, оттягивал увесистый обломок разрушенной статуи – бронзовая кисть руки.
– Как ты попала сюда, полумосквичка, полумадьярка? – насмешливо вопрошал Ацел. – Кто ты? Хладнокровный наблюдатель? Будущий свидетель обвинения? Прокурор? Судья? Или друг революции?
Он рукавом куртки смахнул с воспаленного лица пот, копоть, блестки бронзы и умолк. Пытал взглядом, усмехался и нетерпеливо ждал, что она скажет.
Жужанна ответила ему презрительным молчанием.
– Да ты, оказывается, прослезилась, – воскликнул ниспровергатель. – Удивительно подходящий случай. Оплакиваешь «великого из самых великих»?
Жужанна не отвечала и теперь. Немыслимо было бы и 23 октября, думала она, если бы не процветали подобные личности. Ацелоподобные мухи всегда венчают загнившую голову идола.
– Обиделась? Понимаю, – притворно сочувствуя и притворно раскаиваясь, проговорил Ацел. – Не можешь простить мне оплошности… выбрал не тебя, такую красавицу, а твою скромную подругу Эржибет.
Страшный человек! Смердит и не чувствует собственного смрада.
– Не желаешь разговаривать с представителем революции? – Ироническая ухмылка на лице Ацела заменилась свирепым выражением. – А ты знаешь, дорогая, я ведь могу заставить тебя разговориться.
– Знаю! – кивнула Жужанна. – Все знаю о тебе, чем ты был и чем станешь. Знаю, зачем ты прикарманил обломок. Эта бронза – твой новый капитал, оборотная сторона твоей лауреатской медали.
Так оно и случится, как предсказывала Жужанна. Неделю спустя, после разгрома контрреволюции, Тамаш Ацел сбежит с Эржибет за границу. В Англии на сенсационном аукционе он выгодно продаст бронзу.
Будет он кормиться и клеветой на Венгрию. Продаст и Эржибет. Бросит ее на чужой земле, одинокую, беременную, бездомную, без единого шиллинга в кармане. На английские фунты и американские доллары приобретет свежую поденщицу…
Жужанна шла по городу, не выбирая дороги. Проспект. Маленькая площадь. Большая площадь. Круг трамвайных путей. Восточный вокзал. Улица Ракоци, Кошута. Набережная Дуная…
В центре многие дома оклеены разноцветными листовками – манифестами гальванизированных буржуазных партий. Листовки и битое оконное стекло, безлюдье, стреляные гильзы, сиротское солнце, красно-бело-зеленые кокарды и сквозняки, сквозняки, сквозняки. Такого лютого, пронизывающего до костей ветра, дующего разом со всех сторон, никогда еще не было в Будапеште.
Куда податься? Где найти тепло, тишину, свет?
Шла и шла Жужанна по ледяным хрустящим плитам, сквозь мертвые сквозняки.
Всюду, куда она ни попадала, – в кривом переулке Кишфалуди, в овальном здании кинотеатра «Корвин», на баррикадах Буды – одно и то же: жаждущие крови «турулы», удушающая атмосфера живодерни и мертвые сквозняки.
Если бы увидели все это оттуда, из Москвы!
Жужанна мысленно перенеслась в Москву, где прожила пять лет. Москвичи, с которыми она дружила, училась, и те, с которыми встречалась случайно, – все относились к ней с добрым вниманием, отдавали ей тепло своего сердца. Прекрасные русские люди! Нет, не останутся они равнодушны к братскому народу, попавшему в беду. Не отдадут на поругание социалистические завоевания Венгрии ни кишам, ни ацелам, ни парашютистам НАТО, ни штурмовым дивизиям Эйзенхауэра – Аденауэра. Не отдадут! Вернутся в Будапешт. Вернется и Арпад. Надо ждать их дома, больше негде.
Жужанна пошла домой. Дверь открыл Дьюла. Забыв свою неприязнь к сестре, обнял ее, потащил за собой.
– Вовремя вернулась! Где пропадала? Сейчас по радио выступит Имре Надь с чрезвычайным правительственным заявлением. Идем скорее!
Жужанна отстраняется от брата, с удивлением смотрит на него. Неужели этот взъерошенный, красноглазый, с одутловатым лицом, заросший, прокуренный цыган в измятом пиджаке, в грязной рубашке – Дьюла Хорват, поэт, профессор?
Дьюла в свою очередь удивляется:
– Что с тобой, Жужа? Не поняла? Не слышала? Выступление Имре Надя! Чрезвычайное сообщение. Пойдем! – Он снова попытался ее обнять.
– Пусти! Иду.
Она вошла в большую светлую комнату, в домашний клуб Хорватов, превращенный Ласло Кишем в свою штаб-квартиру.
Неузнаваем «Колизей». Выбиты стекла. На подоконниках – пулемет и бронебойное ружье. В стене зияет пролом, через него видны Дунай, Цепной мост и часть прибрежной Буды. Потолок почернел – следы неразгулявшегося пожара. Мебель сдвинута со своих привычных мест. Появилась и новая, случайная, натасканная из соседних брошенных и разграбленных квартир.
Камин полон огня. Над ним висит портрет погибшего Мартона.
Невдалеке от очага расположился радист с американской походной радиостанцией.
Огромная карта Будапешта висит в простенке. Телефон на зеркальной подставке трельяжа.
Бутылки с коньяком и водкой, разноцветные фужеры заполнили стол, накрытый грязной скатертью. Около него гора продуктов: консервы в ящиках, вскрытые наспех штыком, печенье в разодранных коробках, сахар в мешке, сухая колбаса в целлофане, окорока, пронзенные ножами и вилками, оранжевые пласты наперченного сала, яйца в фабричной таре, молоко в больших жестянках невенгерского производства, черствые караваи хлеба.
Значительную часть стеклянной стены закрывает огромное полотнище – красно-бело-зеленый флаг с рваной дырой на месте государственного герба Венгрии.
На подоконнике новейший магнитофон фиксирует грохот уходящих танков.
Штаб полон повстанцев. Все одеты в необношенные, только что из магазина, пальто, плащи, в несоразмерные спортивные куртки. Едят, пьют, курят, галдят, с нетерпением ждут выступления Имре Надя.
Среди «национал-гвардейцев» выделяется молодой венгр с модными усиками, длинноволосый, в брюках, обтягивающих его ноги, как трико, в куртке на «молнии» и с погончиками. Таких в Будапеште называют «ямпец» – хлыщ, стиляга, пижон. Ему всего двадцать лет, но он, однако, олицетворяет старый Будапешт. Ямпец своим постоянным пристанищем сделал кафе, ночной бульвар, тотализатор, стадион, плавательный бассейн, магазины на улице Ваци и, конечно, церковь. Но даже там он не чувствовал себя так хорошо, как сейчас здесь – в штабе Мальчика. Убивая и грабя, насилуя и поджигая, он ясно понял, что это его призвание. Другой жизнью уже не будет жить. Ямпец приближен, как и начальник штаба Стефан, к Ласло Кишу и находится при нем адъютантом. Пусть этот хлыщ таким и останется, без имени и фамилии – Ямпецом.
Ласло Киш в военном кителе, подтянут, величав, стал как бы выше ростом.
В приемнике прекратился стук, шипение, и диктор объявил:
– Говорит «Свободное радио имени Кошута!» Предоставляем слово премьер-министру Венгрии Имре Надю.
«Гвардейцы» замерли.
– Друзья! Братья! Венгры! – начал Имре Надь. – Революция победила. Советские войска завершают эвакуацию из Будапешта. Призываю национальную гвардию и всех венгров соблюдать порядок. Ни одного выстрела в спину русским! Сдавайте оружие! Оно вам больше не понадобится. Восходит солнце венгерской свободы! Радуйтесь, венгры, и трудитесь! Венгерское правительство заботится о вашем настоящем и будущем.
– И все? – разочарованно спросил Ласло Киш, когда умолк премьер.
– Мало тебе эвакуации русских? Неблагодарный! – Дьюла Хорват толкнул друга, засмеялся. – Радуйтесь, венгры, и трудитесь! Слава Венгрии! Мадьярорсаг! – исступленно, со слезами на глазах закричал профессор.
Все с таким же исступлением подхватили:
– Хайра! Хайра!! Хайра!!!
Пользуются этим словом венгры во многих случаях, часто и далеко не в торжественных, например, во время футбольного матча сборной Венгрии с иностранной командой. Но и на стадионе, подхваченное стотысячным хором, это слово звучит устрашающе величественно.
– Мадьярорсаг! Мадьярорсаг!! Мадьярорсаг!!!
Жужанна с отвращением зажмурилась. Кощунственно звучит в устах людей, попирающих Венгрию, этот гордый, воинственный, полный жизнелюбия клич.
Дьюла вытер глаза и, радостно умиленный, скомандовал «национал-гвардейцам»:
– Снять пулемет и бронебойку. Разрядить оружие. Конец кровопролитию!
Ласло Киш картинно облокотился на приемник, со спокойной усмешкой сказал:
– Профессор, позвольте вам напомнить: национальную гвардию создавали не вы, командуете гвардейцами тоже не вы.
Дьюла изумился, почувствовал недоброе, злое, враждебное в веселом голосе друга, но попытался отшутиться:
– Оказывается, наступил на мозоль самолюбия! Виноват. Прошу прощения. Командуй, пожалуйста.
– Спасибо! Так вот… Приказа о сдаче оружия не будет. Дураков нет. Правильно, гвардейцы?
– Правильно!
Ямпец на правах особо приближенного атамана выделил свой голос из хора:
– Мы не позволим обезоружить революцию!
– Вот именно, – кивнул Киш. – Не сдадим оружия, пока не выполним до конца свою миссию. А до конца еще далеко.
– Какого же конца ты хочешь? – спросил Дьюла.
– Вот завтрашний номер газеты «Независимая Венгрия». Рекомендую твоему вниманию двадцать пять пунктов, сформулированных Центральным советом. «Требования революции… Мы призываем Совет Безопасности и ООН признать Венгерский национальный комитет в качестве воюющей стороны. Венгерский народ и Национальный комитет отказываются от Варшавского договора. Мы уважаем перемирие, но оружие не складываем. Борцы за свободу остаются вооруженными. Они носят оружие открыто. Национальный комитет выдает право на ношение оружия…» Ну, ж так далее. Читайте сами, профессор, у вас голос более подходящий для такой работы.
Мальчик передал газету Дьюле. Она еще сырая, пахнет краской.
– «Борцы за свободу могут выступать в защиту завоеваний свободы где угодно, против кого бы то ни было… Каждый борец за свободу будет награжден нами орденом Свободы и в случае гибели похоронен с почестями… Мы не признаем настоящего правительства. Все общественные классы и слои, невзирая на расу, пол и язык, являются едиными, неделимыми частями венгерского народа… Полную свободу и пост премьера – кардиналу Миндсенти! Органы безопасности немедленно распускаются. Все авоши арестовываются, и судятся судом борцов за свободу».
Дьюла читал серьезно, но Жужанна не поверила ему, думала, что он сочиняет. Вырвала газету, прочла тоже вслух:
– «Все это уже осуществилось. Вопреки воле правительства, ценой поражения советского оружия… И поэтому мы призываем молодых и старых борцов за свободу к новым боям. Мы принудили к капитуляции всесильных русских. Принудим и тех венгров, которые будут сопротивляться нашей воле».
Жужанна скомкала сырой листок, бросила на пол.
– Это же голос авантюриста, политического бандита Йожефа Дудаша! – гневно проговорила она.
Киш поднял газету, бережно ее разгладил, укоризненно посмотрел на Жужанну, внушительно сказал:
– Это голос председателя Национального революционного комитета. Голос вождя вооруженных венгров. Голос Йожефа Дудаша, имеющего штаб-квартиру в здании бывшего центрального органа коммунистов! Если не верите Йожефу Дудашу, послушайте, что говорит Имре Надь. Вот коммюнике: «В 6 часов вечера начались переговоры между председателем Совета Министров и председателем вооруженных сил восставших борцов за свободу, членами Национального революционного комитета, а также представителями революционной интеллигенции и студенчества. На основе предложения председателя Национального революционного комитета Йожефа Дудаша от имени вооруженных повстанцев – борцов за свободу – переговоры ведутся в благоприятной атмосфере, и проекты повстанцев председатель Совета Министров Имре Надь представит правительству». – Ласло Киш аккуратно сложил газетный оттиск, спрятал в карман. – Исторический документ! Официальный. Имеющий силу правительственного указа. И вы, мадам… Ковач или как там вас, обязаны его уважать. Если будете кочевряжиться, заставим вас уважать революцию. Ясна ситуация?
Дьюла Хорват вступился наконец за сестру:
– Кому угрожаешь, Ласло?! Перестань!
– Не угрожаю. Призываю быть реалистами, понять и почувствовать, кто хозяин положения.
Ласло Киш говорил сдержанно, с торжествующей снисходительной усмешкой. Он слишком силен, слишком уверен в себе, чтобы нервничать, злиться. И, кроме того, он надеялся, что его друг, так много сделавший для него, пойдет за ним до конца, завершит дело, начатое 23 октября.
Жужанна внутренне кипела, ей хотелось броситься на Киша, выцарапать ему глаза, но она спокойно стояла против него и презрительно улыбалась.
– Господин радиотехник, вы когда последний раз заглядывали в зеркало?
Дьюла взял сестру под руку:
– Жужа, не надо. Пойдем!
– Оставьте ее, профессор! Она бросает вызов революции. Что ж, я принимаю его. Итак…
– Я спрашиваю, давно вы заглядывали в зеркало? Посмотрите! Это вам необходимо, – сказала Жужанна.
– Благодарю, мадам. Я без зеркала вижу свое отражение. В ваших глазах.
– Разве вы хоть немного похожи на революционера?
– Дьюла, тебе не кажется, что я очень терпелив с твоей сестрой?
Стефан, начальник штаба, поспешил на помощь своему атаману.
– Байтарш, революция имеет право наказывать всякого, кто покушается на нее…
– Отойди! Тебя позовут, когда понадобишься. Профессор, я жду ответа!
Дьюла молчал. Он смотрел на затоптанный паркетный пол и теребил концы мятого грязного галстука.
– Я отвечу за брата! – произнесла Жужанна. – Вы не трогаете меня, моего отца и профессора, члена правления клуба Петефи, по одной простой причине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36