Что ж, надо идти, отбывать наказание. – Он устало поднялся, взял шляпу, проутюжил ее смятые поля ладонью.
– Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.
– Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? – Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. – Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…
– Не надо! – Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.
– Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!
– Постой! – Жужанна бросилась к Арпаду. – Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте – и не можешь убедить других, доказать свою правоту.
– Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.
– Спровоцирована?.. – Снова сомнение, горечь и ожесточение охватили Жужанну. – Разве требования студентов несправедливы?
– Сейчас это не имеет первостепенного значения.
– Имеет! Это главное.
– Главное сегодня – контрреволюция.
– Какая контрреволюция? Что ты говоришь? Мартон – контрреволюционер?!
– Не о Мартоне речь. И не о таких, как он. Товарищ Хорват, ты недооцениваешь своих врагов! Не видишь, сколько их вокруг тебя и как глубоки их корни в твоей земле. Вспомни, где живешь! Венгрия – первое фашистское государство. Адмирал Хорти – первый фюрер в Европе. Белая гвардия Венгрии утопила в крови пролетарскую революцию и передавала свой палаческий опыт гитлеровским головорезам, фалангистам Франко, чернорубашечникам Муссолини, американским куклуксклановцам и японским драконам. Двадцать пять лет свирепствовал фашизм в Венгрии. Подумай, какое у него потомство! Оглянись на сорок первый год! Сотни тысяч мадьяр хлынули в Россию, воевали за дело Гитлера, Хорти, Муссолини. Десятки тысяч их погибли. Остались вдовы, подросли сироты… Не все хортисты заводчики, банкиры, не все офицеры, воевавшие на Дону, под Воронежем оптовики, бакалейщики, князья, генералы, герцоги, держатели акций, помещики, управляющие и их разномаствые холуи сели за решетку или удрали за границу. Большинство их живет и работает в Венгрии. На заводах. В институтах. В государственных учреждениях. Ждут удобной ситуации. И вот дождались. Это они подтолкнули нашу молодежь на край политической пропасти. Подумай, Жужа, что творят твоя братья! Размахивают дубиной демонстрации, угрожают своему правительству! Демонстрации всегда были народным оружием, народ обращал это оружие только против своих поработителей. А теперь? Правильно поступило правительство, не разрешив демонстрацию. Это крепкое предупреждение злобствующим подстрекателям из клуба Петефи, тем, кто хочет загребать жар руками молодежи. Дьюла Хорват и его единомышленники ответят за свое подстрекательство. Доберемся и до их вдохновителей. Не сегодня, так завтра.
Жужанна молчала. Не соглашалась с Арпадом, не возражала ему. По выражению ее лица, по ее глазам он понял, что зря волновался, впустую потратил столько слов. Не понимает она его. Далекая. Чужая.
– Что же ты молчишь, Жужа? И теперь еще не согласна со мной. …
Она медленно подняла голову – брови сдвинуты, глаза темные, страдальческие, на щеках ни кровинки. Сказала глухим голосом:
– Только Ракоши и его окружение виноваты в этой буре.
– Виноваты! – воскликнул Арпад. – Я тебе не раз говорил об этом. Считали себя умнее народа, возносились над ним, транжирили трудовой и политический энтузиазм людей. Да! Если бы не были такими, то ни кружку Петефи, ни двурушникам Имре Надя, ни черту и дьяволу, никому в мире не поднять молодежь на демонстрацию.
– Правильно. Так чего же ты…
– И все-таки я против разрешения демонстрации. В народной Венгрии, такая попытка воздействия на правительство только нашим врагам принесет пользу, а не партии, не народу.
Жужанна нетерпеливо и с откровенным пренебрежением перебила Арпада:
– Боишься? Народ всегда прав! Между прочим, этому нас когда-то учил доктор Арпад Ковач. А теперь он, кажется, отрекается от своих слов?
– Не отрекаюсь!.. До чего же бездарным учителем был доктор Ковач! Все самые искренние старания оказались напрасными. Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…
– Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.
– У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.
В зеленоглазом ящике захрипело, зашипело, и опять на смену патефонной пластинке с вальсом Штрауса пришел диктор с патетическим голосом. Еле сдерживая ликование, он вещал:
– Граждане! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики, исполненное веры в чистые, благие порывы нашей чудесной молодежи, отменяет свой запрет на студенческую демонстрацию и призывает всех жителей Будапешта не чинить никаких препятствий демонстрантам и соблюдать должный порядок.
Во время правительственного сообщения все, кто были в квартире Хорватов, вышли в «Колизей». Шандор, Катица, Жужанна слушали молча. Дьюла и Киш – с нескрываемым злорадством. Арпад – с болью и гневом.
Когда умолк диктор, Арпад подскочил к радиоприемнику, бешено забарабанил кулаками по его зеркальной сияющей поверхности.
– Глупость! Преступная глупость! – Он круто повернулся к Жужанне. – Видишь, даже теперь не сдаюсь. И в худший час не сдамся.
Дьюла переглянулся с Кишем, и спокойно заметил:
– Да, вашему упорству, доктор, может позавидовать его превосходительство… осел.
– Вот именно! – закивал радиотехник и осклабился.
Арпад глубоко надвинул шляпу, пошел к двери. Только одну Жужанну удостоил кивком головы:
– До свидания, Жужа! Ты еще не раз вспомнишь сегодняшний день. Выздоравливай!
– А как же! Непременно, – подхватил Киш.
Глаза Жужанны закрыты. Руки опущены.
Ласло Киш захлопнул за Арпадом дверь, засмеялся:
– Видали?! Слыхали?!
Дьюла подошел к сестре, бесцеремонно, жестом грубого врача оттянул ее веки, раскрыл глаза.
– Ну, больная, почему молчите? На что жалуетесь?
Жужанна оттолкнула брата, ушла к себе.
– Вот оно какое, твое счастье, доченька! – вздохнула Каталин. – А разве я не предупреждала?
– Помолчала бы! – рассердился Шандор. – Катица, хоть ты имей совесть! Раньше соловьем разливалась, сегодня каркаешь.
– И тогда правильно делала, и сегодня. Мать я своим детям, а не мачеха. Добра я им желаю, правду говорю.
Дети! И хорошо, и трудно с вами. Вы чуждаетесь правдивых и суровых родителей и доверчиво летите навстречу тем, кто любит вас безоговорочно, со всеми слабостями, кто прощает все ваши грехи, а заблуждения превращает в достоинства, кто видит вас прекрасными, когда вы далеки от этого, кто чувствует и видит в ваших делах бесконечность своей жизни. Как много в вас вкладывается, какими великими полномочиями вы наделены!
Вбежали Мартон и Юлия. Оба сияющие, горячие, как сегодняшний октябрьский день, обманчиво похожий на весну. Рука в руке. Губы алые, сочные, распухшие, нацелованные. Глаза… нет, это не просто глаза. Распахнутые окна в мир, где властвуют только радость, счастье, согласие, хорошие люди, хорошие мысли, хорошие песни, хорошая любовь.
Прежде всего Мартон и Юлия любили, упивались любовью, а потом и все остальное.
Волосы Юлии перевязаны красно-зелено-белым шерстяным шарфом. На ней серые фланелевые брюки, прозрачная нейлоновая кофточка, похожая на мужскую рубашку, и белые замшевые туфли на низком каблуке и толстой мягкой подошве.
Мартон одет и обут кое-как, вихраст, но рядом с Юлией и он кажется необыкновенно нарядным.
– Слыхали?! – Мартон кивнул на радиоприемник, засмеялся. – Наша взяла!
– Рано радуетесь. Победу будем праздновать, когда все наши требования будут выполнены правительством.
– Не услышите. – Киш покачал своей аккуратной маленькой головой. – Герэ не захочет подрубать сук, на котором так удобно устроился.
– Тогда мы подрубим. Ответ из академии есть? – спросил Дьюла у брата.
– «Всякому овощу свое время», – паролем ответил Мартон.
– Трудовые резервы как настроены?
– Обеспечена единодушная поддержка.
– Особенно со стороны девушек, – добавила Юлия. – Все выйдут на демонстрацию.
– И у всех будут такие кокарды, – Мартон тронул трехцветный бантик на груди Юлии. – Профессор, мы можем опоздать на демонстрацию.
– Идите. Возглавь, Марци!
– Возглавить?.. Это не мой профиль. Командовать мне позволяет только один человек. – Мартон обнял Юлию. Она смущенно отстранилась. – И то, видишь, не всегда, по настроению. – Увидев сестру, вышедшую из своей комнаты, бросился к ней. – Пойдем с нами, Жужа?
Долго она не отвечала на такой простой, ясный вопрос. И ответила неопределенно:
– Не знаю. Это, наверно, нехорошо…
– Хорошо! Все хорошо, что ты делаешь. Пойдем!
Дьюла достал из книжного шкафа давно припасенный трехцветный флаг, вручил его брату.
– Пронеси, Марци! С честью. Достойно!
– Это я могу. Баркарола!
Побежал к двери, размахивая флагом. За ним, увлекая Жужанну, понеслась и Юлия.
– Сумасшедшие, – сказала Каталин.
Шандор бачи посмотрел вслед детям и вздохнул.
– Поднеси палец к глазам – весь мир перечеркнешь.
Дьюла не закрыл за молодежью дверь. Наоборот, шире распахнул ее, сказал отцу:
– Ну а ты, папа? Почему остановился на перекрестке? Иди на улицу, стань рядом с сыном и дочерью. Иди! Коммунист должен быть всегда впереди.
– Чего ты к нему, больному, привязался? – Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. – Шани, прими свои капли!
– На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы – высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.
– Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…
– Лина, молоко убежит! – напомнил Шандор.
– Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?
– Успокойтесь, мамаша! – Радиотехник погладил Каталин по голове.
Она оттолкнула Киша.
Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.
– Ласло, пойдем?
– Куда?
– На гребень народной волны, – улыбаясь, продекламировал поэт. – Идем!
– А как же… – Киш указал глазами на телефон. – Мы должны быть в курсе событий…
– Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.
Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.
– Отдохни, Шани!
Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.
– Спасибо, Катица! Сердишься?
– На кого?
– Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.
– Хороший это человек, не наговаривай на него.
Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.
Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, – к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».
Осторожный стук в дверь прервал его мысли.
– Не заперто, – откликнулся Шандор.
Стук повторился.
– Кто там? Входи!
Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.
– Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?
– Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.
– Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!
– Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?
– Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.
– Какой ты советчик? Хлебнул?
– Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.
– Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. – Он тихонько подтолкнул соседа к двери, – Иди, Пал, иди!
– Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…
Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.
– Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет – до смерти проживет.
В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…
– Что делаешь, Шани? Брось!
Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.
– Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.
– Бесстыдник, хоть не ври!
– Все врут, а мне уж и нельзя.
– Ложись!
Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.
Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.
Пока Дьюла Хорват, взобравшись на зеленый квадратный холмик, читал стихи и ораторствовал, Ласло Киш облюбовал в толпе студентов прилично одетого, с вполне интеллигентным лицом парня и решил взять у него интервью, чем Карой Рожа намеревался воспользоваться в одной из своих радиопередач для Соединенных Штатов Америки.
Ласло Киш с микрофоном в руках, с самой приветливой, на какую был способен, улыбкой на лице подошел к избранному студенту, назвался корреспондентом «Последних известий», невнятно пробормотал какую-то фамилию и сразу перешел к делу:
– Скажите, молодой человек, что вас привело сюда?
– Куда? – засмеялся студент и покраснел.
– К подножию великого польского генерала и рядового солдата венгерской революции Йожефа Бема.
– Так здесь же все мои сокурсники, весь политехнический.
– Вижу, мой дорогой, всех ваших сокурсников, и сердце мое наполняется радостью! Что же именно привело сюда весь политехнический институт? Солидарность с польскими демонстрантами, да? Гнев против антинародной политики ракошистского правительства, да? Желание видеть Венгрию свободной, независимой, да?
Студент не подхватил подсказку. Пожал плечами, оглянулся на товарищей, сказал:
– В нашем институте вчера было собрание, мы постановили выйти на демонстрацию…
– Да, да, знаю! Я был на этом собрании, слышал страстное выступление одного из руководителей клуба Петефи – Йожефа Силади, слышал ваши бурные аплодисменты, читал вашу прекрасную, полную революционного огня резолюцию. Скажите, молодой человек, если желаете, как вас зовут?
– Ференц Шомош, – ответил студент и опять покраснел.
– Вы коммунист? Бывший, разумеется. Скажите, давно вы перестали верить в партию?
– Почему вы так говорите? – вдруг обиделся Шомош. – Откуда вы взяли, что я бывший коммунист, перестал верить в партию? Верил, верю и буду верить!
Ласло Киш не растерялся, немедленно дал сдачу этому демонстранту, так не оправдавшему его надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.
– Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? – Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. – Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…
– Не надо! – Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.
– Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!
– Постой! – Жужанна бросилась к Арпаду. – Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте – и не можешь убедить других, доказать свою правоту.
– Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.
– Спровоцирована?.. – Снова сомнение, горечь и ожесточение охватили Жужанну. – Разве требования студентов несправедливы?
– Сейчас это не имеет первостепенного значения.
– Имеет! Это главное.
– Главное сегодня – контрреволюция.
– Какая контрреволюция? Что ты говоришь? Мартон – контрреволюционер?!
– Не о Мартоне речь. И не о таких, как он. Товарищ Хорват, ты недооцениваешь своих врагов! Не видишь, сколько их вокруг тебя и как глубоки их корни в твоей земле. Вспомни, где живешь! Венгрия – первое фашистское государство. Адмирал Хорти – первый фюрер в Европе. Белая гвардия Венгрии утопила в крови пролетарскую революцию и передавала свой палаческий опыт гитлеровским головорезам, фалангистам Франко, чернорубашечникам Муссолини, американским куклуксклановцам и японским драконам. Двадцать пять лет свирепствовал фашизм в Венгрии. Подумай, какое у него потомство! Оглянись на сорок первый год! Сотни тысяч мадьяр хлынули в Россию, воевали за дело Гитлера, Хорти, Муссолини. Десятки тысяч их погибли. Остались вдовы, подросли сироты… Не все хортисты заводчики, банкиры, не все офицеры, воевавшие на Дону, под Воронежем оптовики, бакалейщики, князья, генералы, герцоги, держатели акций, помещики, управляющие и их разномаствые холуи сели за решетку или удрали за границу. Большинство их живет и работает в Венгрии. На заводах. В институтах. В государственных учреждениях. Ждут удобной ситуации. И вот дождались. Это они подтолкнули нашу молодежь на край политической пропасти. Подумай, Жужа, что творят твоя братья! Размахивают дубиной демонстрации, угрожают своему правительству! Демонстрации всегда были народным оружием, народ обращал это оружие только против своих поработителей. А теперь? Правильно поступило правительство, не разрешив демонстрацию. Это крепкое предупреждение злобствующим подстрекателям из клуба Петефи, тем, кто хочет загребать жар руками молодежи. Дьюла Хорват и его единомышленники ответят за свое подстрекательство. Доберемся и до их вдохновителей. Не сегодня, так завтра.
Жужанна молчала. Не соглашалась с Арпадом, не возражала ему. По выражению ее лица, по ее глазам он понял, что зря волновался, впустую потратил столько слов. Не понимает она его. Далекая. Чужая.
– Что же ты молчишь, Жужа? И теперь еще не согласна со мной. …
Она медленно подняла голову – брови сдвинуты, глаза темные, страдальческие, на щеках ни кровинки. Сказала глухим голосом:
– Только Ракоши и его окружение виноваты в этой буре.
– Виноваты! – воскликнул Арпад. – Я тебе не раз говорил об этом. Считали себя умнее народа, возносились над ним, транжирили трудовой и политический энтузиазм людей. Да! Если бы не были такими, то ни кружку Петефи, ни двурушникам Имре Надя, ни черту и дьяволу, никому в мире не поднять молодежь на демонстрацию.
– Правильно. Так чего же ты…
– И все-таки я против разрешения демонстрации. В народной Венгрии, такая попытка воздействия на правительство только нашим врагам принесет пользу, а не партии, не народу.
Жужанна нетерпеливо и с откровенным пренебрежением перебила Арпада:
– Боишься? Народ всегда прав! Между прочим, этому нас когда-то учил доктор Арпад Ковач. А теперь он, кажется, отрекается от своих слов?
– Не отрекаюсь!.. До чего же бездарным учителем был доктор Ковач! Все самые искренние старания оказались напрасными. Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…
– Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.
– У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.
В зеленоглазом ящике захрипело, зашипело, и опять на смену патефонной пластинке с вальсом Штрауса пришел диктор с патетическим голосом. Еле сдерживая ликование, он вещал:
– Граждане! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики, исполненное веры в чистые, благие порывы нашей чудесной молодежи, отменяет свой запрет на студенческую демонстрацию и призывает всех жителей Будапешта не чинить никаких препятствий демонстрантам и соблюдать должный порядок.
Во время правительственного сообщения все, кто были в квартире Хорватов, вышли в «Колизей». Шандор, Катица, Жужанна слушали молча. Дьюла и Киш – с нескрываемым злорадством. Арпад – с болью и гневом.
Когда умолк диктор, Арпад подскочил к радиоприемнику, бешено забарабанил кулаками по его зеркальной сияющей поверхности.
– Глупость! Преступная глупость! – Он круто повернулся к Жужанне. – Видишь, даже теперь не сдаюсь. И в худший час не сдамся.
Дьюла переглянулся с Кишем, и спокойно заметил:
– Да, вашему упорству, доктор, может позавидовать его превосходительство… осел.
– Вот именно! – закивал радиотехник и осклабился.
Арпад глубоко надвинул шляпу, пошел к двери. Только одну Жужанну удостоил кивком головы:
– До свидания, Жужа! Ты еще не раз вспомнишь сегодняшний день. Выздоравливай!
– А как же! Непременно, – подхватил Киш.
Глаза Жужанны закрыты. Руки опущены.
Ласло Киш захлопнул за Арпадом дверь, засмеялся:
– Видали?! Слыхали?!
Дьюла подошел к сестре, бесцеремонно, жестом грубого врача оттянул ее веки, раскрыл глаза.
– Ну, больная, почему молчите? На что жалуетесь?
Жужанна оттолкнула брата, ушла к себе.
– Вот оно какое, твое счастье, доченька! – вздохнула Каталин. – А разве я не предупреждала?
– Помолчала бы! – рассердился Шандор. – Катица, хоть ты имей совесть! Раньше соловьем разливалась, сегодня каркаешь.
– И тогда правильно делала, и сегодня. Мать я своим детям, а не мачеха. Добра я им желаю, правду говорю.
Дети! И хорошо, и трудно с вами. Вы чуждаетесь правдивых и суровых родителей и доверчиво летите навстречу тем, кто любит вас безоговорочно, со всеми слабостями, кто прощает все ваши грехи, а заблуждения превращает в достоинства, кто видит вас прекрасными, когда вы далеки от этого, кто чувствует и видит в ваших делах бесконечность своей жизни. Как много в вас вкладывается, какими великими полномочиями вы наделены!
Вбежали Мартон и Юлия. Оба сияющие, горячие, как сегодняшний октябрьский день, обманчиво похожий на весну. Рука в руке. Губы алые, сочные, распухшие, нацелованные. Глаза… нет, это не просто глаза. Распахнутые окна в мир, где властвуют только радость, счастье, согласие, хорошие люди, хорошие мысли, хорошие песни, хорошая любовь.
Прежде всего Мартон и Юлия любили, упивались любовью, а потом и все остальное.
Волосы Юлии перевязаны красно-зелено-белым шерстяным шарфом. На ней серые фланелевые брюки, прозрачная нейлоновая кофточка, похожая на мужскую рубашку, и белые замшевые туфли на низком каблуке и толстой мягкой подошве.
Мартон одет и обут кое-как, вихраст, но рядом с Юлией и он кажется необыкновенно нарядным.
– Слыхали?! – Мартон кивнул на радиоприемник, засмеялся. – Наша взяла!
– Рано радуетесь. Победу будем праздновать, когда все наши требования будут выполнены правительством.
– Не услышите. – Киш покачал своей аккуратной маленькой головой. – Герэ не захочет подрубать сук, на котором так удобно устроился.
– Тогда мы подрубим. Ответ из академии есть? – спросил Дьюла у брата.
– «Всякому овощу свое время», – паролем ответил Мартон.
– Трудовые резервы как настроены?
– Обеспечена единодушная поддержка.
– Особенно со стороны девушек, – добавила Юлия. – Все выйдут на демонстрацию.
– И у всех будут такие кокарды, – Мартон тронул трехцветный бантик на груди Юлии. – Профессор, мы можем опоздать на демонстрацию.
– Идите. Возглавь, Марци!
– Возглавить?.. Это не мой профиль. Командовать мне позволяет только один человек. – Мартон обнял Юлию. Она смущенно отстранилась. – И то, видишь, не всегда, по настроению. – Увидев сестру, вышедшую из своей комнаты, бросился к ней. – Пойдем с нами, Жужа?
Долго она не отвечала на такой простой, ясный вопрос. И ответила неопределенно:
– Не знаю. Это, наверно, нехорошо…
– Хорошо! Все хорошо, что ты делаешь. Пойдем!
Дьюла достал из книжного шкафа давно припасенный трехцветный флаг, вручил его брату.
– Пронеси, Марци! С честью. Достойно!
– Это я могу. Баркарола!
Побежал к двери, размахивая флагом. За ним, увлекая Жужанну, понеслась и Юлия.
– Сумасшедшие, – сказала Каталин.
Шандор бачи посмотрел вслед детям и вздохнул.
– Поднеси палец к глазам – весь мир перечеркнешь.
Дьюла не закрыл за молодежью дверь. Наоборот, шире распахнул ее, сказал отцу:
– Ну а ты, папа? Почему остановился на перекрестке? Иди на улицу, стань рядом с сыном и дочерью. Иди! Коммунист должен быть всегда впереди.
– Чего ты к нему, больному, привязался? – Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. – Шани, прими свои капли!
– На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы – высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.
– Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…
– Лина, молоко убежит! – напомнил Шандор.
– Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?
– Успокойтесь, мамаша! – Радиотехник погладил Каталин по голове.
Она оттолкнула Киша.
Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.
– Ласло, пойдем?
– Куда?
– На гребень народной волны, – улыбаясь, продекламировал поэт. – Идем!
– А как же… – Киш указал глазами на телефон. – Мы должны быть в курсе событий…
– Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.
Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.
– Отдохни, Шани!
Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.
– Спасибо, Катица! Сердишься?
– На кого?
– Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.
– Хороший это человек, не наговаривай на него.
Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.
Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, – к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».
Осторожный стук в дверь прервал его мысли.
– Не заперто, – откликнулся Шандор.
Стук повторился.
– Кто там? Входи!
Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.
– Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?
– Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.
– Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!
– Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?
– Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.
– Какой ты советчик? Хлебнул?
– Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.
– Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. – Он тихонько подтолкнул соседа к двери, – Иди, Пал, иди!
– Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…
Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.
– Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет – до смерти проживет.
В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…
– Что делаешь, Шани? Брось!
Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.
– Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.
– Бесстыдник, хоть не ври!
– Все врут, а мне уж и нельзя.
– Ложись!
Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.
Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.
Пока Дьюла Хорват, взобравшись на зеленый квадратный холмик, читал стихи и ораторствовал, Ласло Киш облюбовал в толпе студентов прилично одетого, с вполне интеллигентным лицом парня и решил взять у него интервью, чем Карой Рожа намеревался воспользоваться в одной из своих радиопередач для Соединенных Штатов Америки.
Ласло Киш с микрофоном в руках, с самой приветливой, на какую был способен, улыбкой на лице подошел к избранному студенту, назвался корреспондентом «Последних известий», невнятно пробормотал какую-то фамилию и сразу перешел к делу:
– Скажите, молодой человек, что вас привело сюда?
– Куда? – засмеялся студент и покраснел.
– К подножию великого польского генерала и рядового солдата венгерской революции Йожефа Бема.
– Так здесь же все мои сокурсники, весь политехнический.
– Вижу, мой дорогой, всех ваших сокурсников, и сердце мое наполняется радостью! Что же именно привело сюда весь политехнический институт? Солидарность с польскими демонстрантами, да? Гнев против антинародной политики ракошистского правительства, да? Желание видеть Венгрию свободной, независимой, да?
Студент не подхватил подсказку. Пожал плечами, оглянулся на товарищей, сказал:
– В нашем институте вчера было собрание, мы постановили выйти на демонстрацию…
– Да, да, знаю! Я был на этом собрании, слышал страстное выступление одного из руководителей клуба Петефи – Йожефа Силади, слышал ваши бурные аплодисменты, читал вашу прекрасную, полную революционного огня резолюцию. Скажите, молодой человек, если желаете, как вас зовут?
– Ференц Шомош, – ответил студент и опять покраснел.
– Вы коммунист? Бывший, разумеется. Скажите, давно вы перестали верить в партию?
– Почему вы так говорите? – вдруг обиделся Шомош. – Откуда вы взяли, что я бывший коммунист, перестал верить в партию? Верил, верю и буду верить!
Ласло Киш не растерялся, немедленно дал сдачу этому демонстранту, так не оправдавшему его надежд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36