Не болят ли у вас колени?
-- Осмелюсь доложить, болят.
-- И всю ночь напролет не можете заснуть? Не правда ли?
Ревматизм очень опасная, мучительная и тяжелая болезнь. У нас в
этом отношении большой опыт: строгая диета и другие наши
способы лечения дают очень хорошие результаты. Выздоровеете у
нас скорее, чем в Пештянах, и так замаршируете на фронт, что
только пыль столбом поднимется.-- И, обращаясь к фельдшеру,
старший врач сказал:-- Пишите: "Швейк, строгая диета, два раза
в день промывание желудка и раз в день клистир". А там --
увидим. Пока что отведите его в амбулаторию, промойте желудок и
поставьте, когда очухается, клистир, но, знаете, настоящий
клистир, чтобы всех святых вспомнил и чтобы его ревматизм сразу
испугался и улетучился.
Потом, повернувшись к больным, доктор Грюнштейн произнес
речь, полную прекрасных и мудрых сентенций.
-- Не думайте, что перед вами осел, которого можно
провести за нос. Меня вы своими штучками не тронете. Я-то
прекрасно знаю, что все вы симулянты и хотите дезертировать с
военной службы, поэтому я и обращаюсь с вами, как вы того
заслуживаете. Я в своей жизни видел сотни таких вояк, как вы.
На этих койках валялась уйма таких, которые ничем другим не
страдали, только отсутствием боевого духа. В то время как их
товарищи сражались на фронте, они воображали, что будут
валяться в постели, получать больничное питание и ждать, пока
кончится война. Но они ошиблись, прохвосты! И вы ошибетесь,
сукины дети! Через двадцать лет будете криком кричать, когда
вам приснится, как вы у меня тут симулировали.
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач,-- послышался
тихий голос с койки у окна,-- я уже выздоровел. Я уже ночью
заметил, что у меня прошла одышка.
-- Ваша фамилия?
-- Коваржик. Осмелюсь доложить, мне был прописан клистир.
-- Хорошо, клистир вам еще поставят на дорогу,--
распорядился доктор Грюнштейн,-- чтобы вы потом не жаловались,
будто мы вас здесь не лечили. Ну-с, а теперь больные, которых я
перечислил, отправляйтесь за фельдшером и получите кому что
полагается.
Каждый получил предписанную ему солидную порцию. Некоторые
пытались воздействовать на исполнителя докторского приказания
просьбами или угрозами: дескать, они сами запишутся в санитары,
и, может, когда-нибудь нынешние санитары попадут к ним в руки.
Что касается Швейка, то он держался геройски.
-- Не щади меня,-- подбадривал он палача, ставившего ему
клистир.-- Помни о присяге. Даже если бы здесь лежал твой отец
или родной брат, поставь ему клистир -- и никаких. Помни, на
этих клистирах держится Австрия. Мы победим!
На другой день во время обхода доктор Грюнштейн
осведомился у Швейка, как ему нравится в госпитале. Швейк
ответил, что это учреждение благоустроенное и весьма почтенное.
В награду он получил то же, что и вчера, и в придачу еще
аспирин и три порошка хинина, все это ему всыпали в воду, а
потом приказали немедленно выпить.
Сам Сократ не пил свою чашу с ядом так спокойно, как Швейк
пил хинин, на котором доктор Грюнштейн испробовал все виды
пыток.
Когда Швейка в присутствии врача завертывали в холодную
мокрую простыню, он на вопрос доктора Грюнштейна, как ему это
нравится, отвечал:
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач, чувствую себя
словно в купальне на морском курорте.
-- Ревматизм еще не прошел?
-- Осмелюсь доложить, господин старший врач, никак не
проходит.
Швейк был подвергнут новым пыткам.
В это время вдова генерала-от-инфантерии, баронесса фон
Боценгейм, прилагала неимоверные усилия для того, чтобы
разыскать того солдата, о котором недавно газета "Богемия"
писала, что он, калека, велел себя везти в военную комиссию в
коляске для больных и кричал: "На Белград!" Это проявление
патриотизма дало повод редакции "Богемии" призвать своих
читателей организовать сбор в пользу больного героя-калеки.
Наконец, после справок, наведенных баронессой в
полицейском управлении, было выяснено, что фамилия этого
солдата Швейк. Дальше разыскивать было уже легко. Баронесса фон
Боценгейм взяла с собою свою компаньонку и камердинера с
корзиной и отправилась в госпиталь на Градчаны.
Бедняжка баронесса и не представляла себе, что значит
лежать в госпитале при гарнизонной тюрьме. Ее визитная карточка
открыла ей двери тюрьмы. В канцелярии все держались с нею
исключительно любезно. Через пять минут она уже знала, что "der
brave Soldat"/Бравый солдат (нем..)/ Швейк, о котором она
справлялась, лежит в третьем бараке, койка номер семнадцать.
Сопровождать ее вызвался сам доктор Грюнштейн, совсем
обалдевший от внезапного визита.
Швейк только что вернулся после обычного, ежедневного
тура, предписанного доктором Грюнштейном, и сидел на койке,
окруженный толпой исхудавших и изголодавшихся симулянтов,
которые до сих пор не сдавались и упорно продолжали состязаться
со строгой диетой доктора Грюнштейна.
Если бы кто-нибудь послушал разговор этой компании, то
решил бы, что очутился среди кулинаров высшей поварской школы
или на курсах продавцов гастрономических магазинов.
-- Даже самые простые свиные шкварки можно есть, покуда
они теплые,-- заявил тот, которого лечили здесь от застарелого
катара желудка.-- Когда сало начнет трещать и брызгать, отожми
их, посоли, поперчи, и тогда скажу я вам, никакие гусиные
шкварки с ними не сравнятся.
-- Полегче насчет гусиных шкварок,-- сказал больной "раком
желудка",-- нет ничего лучше гусиных шкварок! Ну, куда вы
лезете против них со шкварками из свиного сала! Гусиные
шкварки, понятное дело, должны жариться до тех пор, пока они не
станут золотыми, как это делается у евреев. Они берут жирного
гуся, снимают с кожи сало и поджаривают.
-- По-моему, вы ошибаетесь по части свиных шкварок,--
заметил сосед Швейка.-- Я, конечно, говорю о шкварках из
домашнего свиного сала. Так они и называются,-- домашние
шкварки. Они ни коричневые, ни желтые, цвет у них какой-то
средний между этими двумя оттенками. Домашние шкварки не должны
быть ни слишком мягкими, ни слишком твердыми. Они не должны
хрустеть. Хрустят -- значит, пережарены. Они должны таять на
языке... но при этом вам не должно казаться, что сало течет по
подбородку.
-- А кто из вас ел шкварки из конского сала? -- раздался
чей-то голос, но никто не ответил, так как вбежал фельдшер.
-- По койкам! Сюда идет великая княгиня. Грязных ног
из-под одеяла не высовывать!
Сама великая княгиня не могла бы войти более торжественно,
чем баронесса фон Боценгейм. За ней следовала целая процессия,
тут был и бухгалтер госпиталя, видевший в этом визите тайные
происки ревизии, которая может оторвать его от сытого корыта в
тылу и бросить на съедение шрапнелям, к проволочным
заграждениям передовых позиций. Он был бледен. Но еще бледнее
был доктор Грюнштейн. Перед глазами у него прыгала маленькая
визитная карточка старой баронессы с титулом "вдова генерала" и
все, что связывалось с этим титулом: знакомства, протекции,
жалобы, перевод на фронт и прочие ужасные вещи.
-- Вот Швейк,-- произнес доктор с деланным спокойствием,
подводя баронессу фон Боценгейм к койке Швейка.-- Переносит все
очень терпеливо.
Баронесса фон Боценгейм села на приставленный к постели
Швейка стул и сказала:
-- Ческий зольдат, кароший зольдат, калека зольдат,
храбрый зольдат. Я очень любиль ческий австриец.-- При этом она
гладила Швейка по его небритому лицу.-- Я читаль все в газете,
я вам принесля кушать: "ам-ам"; курить, сосать... Ческий
зольдат, бравый зольдат!.. Johann, kommen sie her!/ Иоганн,
подойдите! (нем.)/
Камердинер, своими взъерошенными бакенбардами напоминавший
Бабинского, притащил к постели громадную корзину. Компаньонка
баронессы, высокая дама с заплаканным лицом, уселась к Швейку
на постель и стала поправлять ему за спиной подушку, набитую
соломой, с твердой уверенностью, что так полагается делать у
постели раненых героев.
Баронесса между тем вынимала из корзины подарки. Целую
дюжину жареных цыплят, завернутых в розовую папиросную бумагу и
перевязанных черно-желтой шелковой ленточкой, две бутылки
какого-то ликера военного производства с этикеткой: "Gott
strafe England"/ Боже, покарай Англию (нем.)/; на этикетке с
другой стороны бутылки были изображены Франц-Иосиф и Вильгельм,
державшие друг друга за руки, словно в детской игре "Агу -- не
могу, засмейся -- не хочу"; потом баронесса вынула три бутылки
вина для выздоравливающих и две коробки сигарет. Все это она с
изяществом разложила на свободной постели возле Швейка. Потом
рядом появилась книга в прекрасном переплете -- "Картинки из
жизни нашего монарха", которую написал заслуженный главный
редактор нашей нынешней официальной газеты "Чехословацкая
республика"; редактор тонко разбирался в жизни старого
Франца-Иосифа.
Очутились на постели и плитки шоколада с той же надписью
"Gott strafe England" и опять с изображением австрийского и
германского императоров. Но на шоколаде императоры уже не
держались за руки, а стояли отдельно, повернувшись спиной друг
к другу. Рядом баронесса положила красивую двойную зубную щетку
с надписью "Viribus unitis"/ Объединенными силами (лат.)/,
сделанной для того, чтобы каждый, кто будет чистить ею зубы, не
забывал об Австрии. Элегантным подарком, совершенно необходимым
для фронта и окопов, оказался полный маникюрный набор. На
футляре была картинка, на которой разрывалась шрапнель и герой
в стальной каске с винтовкой наперевес бросался в атаку. Под
картинкой стояло: "Fur Gott, Kaiser und Vaterland!"/ За бога,
императора и отечество! (нем.)/
Пачка сухарей была без картинки, но зато на ней написали
стихотворение:
Osterreich, du edies Haus,
steck deine Fahne aus,
lass sie im Winde weh,
Osterreich muss ewig stehen!
На другой стороне был помещен чешский перевод:
О Австро-Венгрия! Могучая держава!
Пусть развевается твой благородный флаг!
Пусть развевается он величаво,
Неколебима Австрия в веках!
Последним подарком был горшок с белым гиацинтом. Когда
баронесса фон Боценгейм увидела все это на постели Швейка, она
не могла сдержать слез умиления. У нескольких изголодавшихся
симулянтов также потекли... слюнки. Компаньонка, продолжая
поддерживать сидящего на койке Швейка, тоже прослезилась. Было
тихо, словно в церкви. Тишину внезапно нарушил Швейк, он сложил
руки, как на молитве, и заговорил:
-- "Отче наш. иже еси на небеси, да святится имя твое, да
приидет царствие твое..." Пардон, мадам, наврал! Я хотел
сказать: "Господи боже, отец небесный, благослови эти дары, иже
щедрости ради твоей вкусим. Аминь".
После этих слов он взял с постели курицу и набросился на
нее, провожаемый испуганным взглядом доктора Грюнштейна.
-- Ах, как ему вкусно, зольдатику! -- восторженно
зашептала доктору Грюнштейну старая баронесса.-- Он уже здоров
и может поехать на поле битвы. Отшень, от-шень рада, что все
это ей на пользу.
Она обошла все постели, раздавая всем сигареты и
шоколадные конфеты, затем опять подошла к Швейку, погладила его
по голове со словами "Behut euch Gott"/ Храни вас бог (нем.)/ и
покинула палату, сопровождаемая всей свитой.
Пока доктор Грюнштейн провожал баронессу, Швейк роздал
цыплят, которые были проглочены с молниеносной быстротой.
Возвратясь, доктор нашел только кучу костей, обглоданных так
здорово, будто цыплята живьем попали в гнездо коршунов и их
кости несколько месяцев палило солнце.
Исчезли и военный ликер и три бутылки вина. Исчезли в
желудках пациентов плитки шоколада и пачка сухарей. Кто-то даже
выпил флакон лака для ногтей из маникюрного набора, другой
надкусил приложенную к зубной щетке зубную пасту.
Почувствовав, что гроза миновала, доктор Грюнштейн опять
принял боевую позу и произнес длинную речь. Куча обглоданных
костей утвердила его в мысли, что все пациенты неисправимые
симулянты.
-- Солдаты,-- сказал он,-- если бы у вас голова была на
плечах, то вы бы до всего этого не дотронулись, а подумали:
"Если мы это слопаем, старший врач не поверит, будто мы тяжело
больны". А теперь вы как нельзя лучше доказали, что ни в грош
не ставите мою доброту. Я вам выкачиваю желудки, ставлю
клистиры, стараюсь держать на полной диете, а вы так
перегружаете желудок! Хотите нажить себе катар желудка, что ли?
Нет, ребята, ошибаетесь! Прежде чем ваши желудки успеют, это
переварить, я прочищу их так основательно, что вы будете
помнить об этом до самой смерти и детям своим расскажете, как
однажды вы нажрались цыплят и других вкусных вещей и как это не
удержалось у вас в желудке и четверти часа, потому что вам все
своевременно выкачали. Ну-ка, марш за мной! Не думайте, что я
такой же осел, как вы. Я немножко поумней, чем вы все, вместе
взятые. Кроме того, объявляю во всеуслышание, что завтра пошлю
к вам комиссию. Слишком долго вы здесь валяетесь, и никто из
вас не болен, раз вы можете в пять минут так засорить желудок,
как это вам только что удалось сделать... Шагом марш!
Когда дошла очередь до Швейка, доктор Грюнштейн посмотрел
на него и, вспомнив сегодняшний загадочный визит, спросил:
-- Вы знакомы с баронессой?
-- Я ее незаконнорожденный сын,-- спокойно ответил
Швейк.-- Младенцем она меня подкинула, а теперь опять нашла.
Доктор Грюнштейн сказал лаконично:
-- Поставьте Швейку добавочный клистир.
Мрачно было вечером на койках. Всего несколько часов тому
назад в желудках у всех были разные хорошие, вкусные вещи, а
теперь там переливался жиденький чай с коркой хлеба.
Номер двадцать один у окна робко произнес:
-- Хотите верьте, ребята, хотите нет, а жареных цыплят я
люблю больше, чем печеных.
Кто-то проворчал:
-- Сделайте ему темную!
Но все так ослабели после неудачного угощения, что никто
не тронулся с места.Доктор Грюнштейн сдержал слово. Днем
явилось несколько военных врачей из пресловутой врачебной
комиссии. С важным видом обходили они ряды коек, слышны были
только два слова: "Покажи язык!" Швейк высунул язык как только
мог далеко; его лицо от натуги сморщилось в глупую гримасу, и
он зажмурил глаза.
-- Осмелюсь доложить, господин штабной врач, дальше язык
не высовывается.
Тут между Швейком и комиссией разгорелись интересные
дебаты. Швейк утверждал, что сделал это замечание, боясь, как
бы врачи не подумали, будто он прячет от них язык.
Члены комиссии резко разошлись во мнениях о Швейке.
Половина из них утверждала, что Швейк -- "ein bloder Kerl"/
Идиот (нем.)/, в то время как другая половина настаивала на
том, что он прохвост и издевается над военной службой.
-- Черт побери! -- закричал на Швейка председатель
комиссии.-- Мы вас выведем на чистую воду!
Швейк глядел на всю комиссию с божественным спокойствием
невинного ребенка.
Старший штабной врач вплотную подступил к нему.
-- Хотел бы я знать, о чем вы, морская свинья, думаете
сейчас?
-- Осмелюсь доложить, не думаю ни о чем.
-- Himmeldonnerwetter!/ Черт побери! (нем.)/-- заорал один
из членов комиссии, бряцая саблей.-- Он таки вообще ни о чем не
думает! Почему же вы, сиамский слон, не думаете?
-- Осмелюсь доложить, потому, что на военной службе этого
не полагается. Когда я несколько лет назад служил в Девяносто
первом полку, наш капитан всегда нам говорил: "Солдат не должен
думать, за него думает его начальство. Как только солдат
начинает думать, это уже не солдат, а так, вшивая дрянь, шляпа.
Размышления никогда не доводят..."
-- Молчать! -- злобно прервал Швейка председатель
комиссии.
-- У нас уже имеются о вас сведения. Der Keri meint: man
wird glauben, er sei ein wirklicher Idiot.../ Этот молодчик
думает, что ему поверят, будто он действительно идиот...
(нем.)/ Вы вовсе не идиот, Швейк, вы хитрая бестия и пройдоха,
вы жулик, хулиган, сволочь! Понимаете?
-- Так точно, понимаю.
-- Сказано вам молчать? Слышали?
-- Так точно, слышал, "молчать".
-- Himmelhergott! Ну так и молчите, если вам приказано!
Ведь вы отлично знаете, что не смеете болтать.
-- Так точно, знаю, что не смею болтать.
Господа военные переглянулись и вызвали фельдфебеля.
-- Отведите этого субъекта вниз, в канцелярию,-- указывая
на Швейка, приказал старший штабной врач,-- и ждите нашего
распоряжения. В гарнизонной тюрьме ему выбьют из головы эту
болтливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13