А теперь на старости лет у него дядю
подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всего этого
какой-нибудь забулдыга вспомнит о нем и начнет поносить. Если
теперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить
государю императору до последней капли крови! -- Швейк
основательно хлебнул пива и продолжал: -- Вы думаете, что
государь император все это так оставит? Плохо вы его знаете.
Война с турками непременно должна быть. "Убили моего дядю, так
вот вам по морде!" Война будет, это как пить дать. Сербия и
Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!
В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его
добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него
выходило просто и ясно.
-- Может статься,-- продолжал он рисовать будущее
Австрии,-- что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы.
Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в
мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая
с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет
как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего.
Бретшнейдер встал и торжественно произнес:
-- Больше вам говорить и не надо. Пройдемте со мною на
пару слов в коридор.
Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его
ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и заявил,
что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию.
Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка,
так как он совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом,
которое могло бы кого-нибудь оскорбить.
Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершил несколько
преступлений, среди которых имела место и государственная
измена.
Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:
-- Я пил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом.
Дайте мне еще рюмочку сливянки. И мне уже пора идти, так как я
арестован.
Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, с минуту глядел
на трактирщика и потом спросил:
-- Вы женаты?
-- Да.
-- А может ваша жена вести дело вместо вас?
-- Может.
-- Тогда все в порядке, уважаемый,-- весело сказал
Бретшнейдер.-- Позовите вашу супругу и передайте ей все дела.
Вечером за вами приедем.
-- Не тревожься,-- утешал Паливца Швейк.-- Я арестован
всего только за государственную измену.
-- Но я-то за что? -- заныл Паливец.-- Ведь я был так
осторожен!
Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видом пояснил:
-- За то, что вы сказали, будто на государя императора
гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы.
Швейк покинул трактир "У чаши" в сопровождении агента
тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему
в лицо, спросил со своей обычной добродушной улыбкой:
-- Мне сойти с тротуара?
-- Зачем?
-- Раз я арестован, то не имею права ходить по тротуару. Я
так полагаю.
Входя в ворота полицейского управления, Швейк заметил:
-- Славно провели время! Вы часто бываете "У чаши"?
В то время как Швейка вели в канцелярию полиции, в
трактире "У чаши" пан Паливец передавал дела своей плачущей
жене, своеобразно утешая ее:
-- Не плачь, не реви! Что они могут мне сделать за
обгаженный портрет государя императора?
Так очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый
солдат Швейк. Историков заинтересует, как сумел он столь далеко
заглянуть в будущее. Если позднее события развернулись не
совсем так, как он излагал "У чаши", то мы должны иметь в виду,
что Швейк не получил нужного дипломатического образования.
Глава II. БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ
Сараевское покушение наполнило полицейское управление
многочисленными жертвами. Их приводили одну за другой, и старик
инспектор, встречая их в канцелярии для приема арестованных,
добродушно говорил:
-- Этот Фердинанд вам дорого обойдется!
Когда Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первом
этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро сидели
вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел
шестой -- мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одного
за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за
столом, он получил почти один и тот же ответ.
-- Из-за Сараева.
-- Из-за Фердинанда.
-- Из-за убийства эрцгерцога.
-- За Фердинанда.
-- За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.
Шестой,-- он всех сторонился,-- заявил, что не желает
иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало
подозрения,-- он сидит тут всего лишь за попытку убийства
голицкого мельника с целью грабежа.
Швейк подсел к обществу заговорщиков, которые уже в
десятый раз рассказывали друг другу, как попали в тюрьму.
Все, кроме одного, были схвачены либо в трактире, либо в
винном погребке, либо в кафе. Исключение составлял необычайно
толстый господин с заплаканными глазами в очках; он был
арестован у себя на квартире, потому что за два дня до
сараевского покушения заплатил по счету за двух сербских
студентов-техников "У Брейшки", а кроме того, агент Брикси
видел его, пьяного, в обществе этих студентов в "Монмартре" на
Ржетезовой улице, где, как преступник сам подтвердил в
протоколе своей подписью, он тоже платил за них по счету.
На предварительном следствии в полицейском участке на все
вопросы он вопил одну и ту же стереотипную фразу:
-- У меня писчебумажный магазин!
На что получал такой же стереотипный ответ:
-- Это для вас не оправдание.
Другой, небольшого роста господин, с которым та же
неприятность произошла в винном погребке, был преподавателем
истории. Он излагал хозяину этого погребка историю разных
покушений. Его арестовали в тот момент, когда он, заканчивая
общий психологический анализ покушения, объявил:
-- Идея покушения проста, как колумбово яйцо.
-- Как то, что вас ждет Панкрац,-- дополнил его вывод
полицейский комиссар при допросе.
Третий заговорщик был председателем благотворительного
кружка в Годковичках "Добролюб". В день, когда было произведено
покушение, "Добролюб" устроил в саду гулянье с музыкой. Пришел
жандармский вахмистр и потребовал, чтобы участники разошлись,
так как Австрия в трауре. На это председатель "Добролюбах
добродушно сказал:
-- Подождите минуточку, вот только доиграют "Гей,
славяне".
Теперь он сидел повесив голову и причитал:
-- В августе состоятся перевыборы президиума. Если к тому
времени я не попаду домой, может случиться, что меня не
выберут. Меня уже десять раз подряд избирали председателем.
Такого позора я не переживу.
Удивительную штуку сыграл покойник Фердинанд с четвертым
арестованным, о котором следует сказать, что это был человек
открытого характера и безупречной честности. Целых два дня он
избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе
за "марьяжем", побив трефового короля козырной бубновой
семеркой, сказал:
-- Семь пулек, как в Сараеве!
У пятого, который, как он сам признался, сидит "из-за
этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве", еще до сих пор от
ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его
голова напоминала морду лохматого пинчера. Он был арестован в
ресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал
газет об убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у
стола, как вдруг к нему подошел какой-то господин, сел напротив
и быстро спросил:
-- Читали об этом?
-- Не читал.
-- Знаете про это?
-- Не знаю.
-- А знаете, в чем дело?
-- Не знаю и знать не желаю.
-- Все-таки это должно было бы вас интересовать.
-- Не знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару,
выпью несколько кружек пива и поужинаю. А газет не читаю.
Газеты врут. Зачем себе нервы портить?
-- Значит, вас не интересует даже это сараевское убийство?
-- Меня вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в
Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На то есть
соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где
убьют, значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя
убивать.
На том разговор и окончился. С этого момента через каждые
пять минут он только громко уверял:
-- Я не виновен, я не виновен!
С этими словами он вошел в ворота полицейского управления.
И то же самое он будет твердить, когда его повезут в пражский
уголовный суд. С этими словами он войдет и в свою тюремную
камеру.
Выслушав эти страшные истории государственных изменников,
Швейк счел уместным разъяснить заключенным всю безнадежность их
положения.
-- Наше дело дрянь,-- начал он слова утешения.-- Это
неправда, будто вам, всем нам ничего за это не будет. На что же
тогда полиция, как не для того, чтобы наказывать нас за наш
длинный язык? Раз наступило такое тревожное время, что стреляют
в эрцгерцогов, так нечего удивляться, что тебя ведут в полицию.
Все это для шика, чтобы Фердинанду перед похоронами сделать
рекламу. Чем больше нас здесь наберется, тем лучше для нас:
веселее будет. Когда я служил на военной службе, у нас как-то
посадили полроты. А сколько невинных людей осуждено не только
на военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то одну
женщину осудили за то, что она удавила своих новорожденных
близнецов. Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов,
потому что у нее родилась только одна девочка, которую ей
совсем безболезненно удалось придушить, ее все-таки осудили за
убийство двух человек. Или возьмем, к примеру, того невинного
цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под
рождество: он клялся, что зашел погреться, но это ему не
помогло. Уж коли попал в руки правосудия -- дело плохо. Плохо,
да ничего не попишешь. Все-таки надо признать,-- не все люди
такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь
порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьезное
время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я
был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку в
лесу за плацем для упражнений. А собака была капитанова. Когда
капитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и говорит:
"Пусть выйдет вперед каждый десятый". Само собою разумеется, я
оказался десятым. Стали по стойке "смирно" и "не моргни".
Капитан расхаживает перед нами и орет: "Бродяги! Мошенники!
Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас за этого пса в карцер
укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из вас
отбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели без
отпуска!.." Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь о
самом эрцгерцоге. Тут надо нагнать страху, чтобы траур был что
надо.
-- Я не виновен, я не виновен! -- повторял взъерошенный
человек.
-- Иисус Христос был тоже невинен, а его все же распяли.
Нигде никогда никто не интересовался судьбой невинного
человека. "Maul halten und weiter dienen" / ' Держи язык за
зубами и служи (нем.). Читатель должен иметь в виду, что Швейк
и некоторые другие герои в романе по-немецки, польски,
венгерски говорят неправильно./, как говаривали нам на военной
службе. Это самое разлюбезное дело.
Швейк лег на койку и спокойно заснул.
Между тем привели двух новичков. Один из них был босниец.
Он ходил по камере, скрежетал зубами и после каждого слова
матерно ругался. Его мучила мысль, что в полицейском управлении
у него пропадет лоток с товаром. Вторым был трактирщик Паливец,
который, увидав Швейка, разбудил его и трагическим голосом
воскликнул:
-- Я уже здесь!
Швейк сердечно пожал ему руку и сказал:
-- Очень приятно. Я знал, что тот господин сдержит слово,
раз обещал, что за вами придут. Такая точность -- вещь хорошая.
Но Паливец заявил, что такой точности цена -- дерьмо, и
шепотом спросил Швейка, не воры ли остальные арестованные: ему
как трактирщику это может повредить.
Швейк разъяснил, что все, кроме одного, который посажен за
попытку убийства голицкого мельника с целью ограбления,
принадлежат к их компании: сидят из-за эрцгерцога.
Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-то
болвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. И так
как все остальные заинтересовались этим, он рассказал им о том,
как мухи загадили государя императора.
-- Замарали мне его, бестии,-- закончил он описание своих
злоключений,-- и под конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам
так не спущу! -- добавил он угрожающе.
Швейк опять завалился спать, но спал недолго, так как за
ним пришли, чтобы отвести на допрос.
Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение, Швейк
безропотно нес свой крест на Голгофу и не замечал своего
мученичества. Прочитав надпись: "Плевать в коридоре
воспрещается", Швейк попросил у сторожа разрешения плюнуть в
плевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию со
словами:
-- Добрый вечер всей честной компании!
Вместо ответа кто-то дал ему под ребра и подтолкнул к
столу, за которым сидел господин с холодным чиновничьим лицом,
выражающим зверскую свирепость, словно он только что сошел со
страницы книги Ломброзо "Типы преступников".
Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:
-- Не прикидывайтесь идиотом.
-- Ничего не поделаешь,-- серьезно ответил Швейк.-- Меня
за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией я
официально признан идиотом. Я -- официальный идиот.
Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.
-- Предъявленные вам обвинения и совершенные вами
преступления свидетельствуют о том, что вы в полном уме и
здравой памяти.
И он тут же перечислил Швейку целый ряд разнообразных
преступлений, начиная с государственной измены и кончая
оскорблением его величества и членов-царствующего дома. Среди
этой кучи преступлений выделялось одобрение убийства эрцгерцога
Фердинанда; отсюда отходила ветвь к новым преступлениям, между
которыми ярко блистало подстрекательство к мятежу, поскольку
все это происходило в общественном месте.
-- Что вы на это скажете? -- победоносно спросил господин
со звериными чертами лица.
-- Этого вполне достаточно,-- невинно ответил Швейк.--
Излишество вредит.
-- Вот видите, вы же сами признаете...
-- Я все признаю. Строгость должна быть. Без строгости
никто бы ничего не достиг. Это, знаете, когда я служил на
военной службе...
-- Молчать! -- крикнул полицейский комиссар на Швейка.--
Отвечайте только, когда вас спрашивают! Понимаете?
-- Как не понять,-- согласился Швейк.-- Осмелюсь доложить,
понимаю и во всем, что вы изволите сказать, сумею разобраться.
-- С кем состоите в сношениях?
-- Со своей служанкой, ваша милость.
-- А нет ли у вас каких-либо знакомств в здешних
политических кругах?
-- Как же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск
"Национальной политики", "сучку".
-- Вон! -- заревел господин со зверским выражением лица.
Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:
-- Спокойной ночи, ваша милость.
Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что
это не допрос, а смех один: немножко на вас покричат, а под
конец выгонят.
-- Раньше,-- заметил Швейк,-- бывало куда хуже. Читал я в
какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать свою
невиновность, должны были ходить босиком по раскаленному железу
и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на
ноги надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли
пожарным факелом бока, вроде того как это сделали со святым
Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно его
ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в
непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев
пропасть. А потом человека четвертовали или же сажали на кол
где-нибудь возле Национального музея. Если же преступника
просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такой
счастливчик чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь
сидеть в тюрьме -- одно удовольствие! -- похваливал Швейк.--
Никаких четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол
есть, лавки есть, места много, похлебка нам полагается, хлеб
дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом. Во
всем виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос -- по
трем лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на
лестницах чисто и оживленно. Одного ведут сюда, другого-- туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13