справа в стене горбилось полукругом прикрытое дверцей окошко – на дверце было написано: «Плата за консультацию один рубль». Николай нащупал в кармане рубль – бумажки больше рубля он носил в кошельке – и подошел к окну. С той минуты, когда он ступил на порог консультации, волнение его, медленно разраставшееся дорогой, достигло своего апогея… Он постоял у окна с минуту, с тоскою глядя на золотистую щель между фанерной перегородкой и дверцей; одна из женщин попроще (вторая вдруг опустила голову и слабо и часто засморкалась в большой платок; старик же и дама в каракуле сидели неподвижно, как истуканы) прошептала оглушительным шепотом:
– Вы постучите!…
Николай согнул указательный палец и осторожно клюнул ногтем гулкую сухую фанеру. Дверца не шелохнулась. Он подождал немного и постучал еще раз. На последнем ударе, как будто уступая ему, дверца медленно, неохотно открылась; из нее брызнуло пыльным солнечным светом, и он не сразу заметил девушку лет двадцати – белобрысую, губастую, с водянистыми голубыми глазами и соломенно блестящим хвостом, – ее голова была лишь чуть выше уровня подоконника… Девушка равнодушно-устало посмотрела на него.
– Здравствуйте, – заторопился Николай, – я вот рубль хочу заплатить…
– Вы по какому делу?
Голос был еле слышный, ленивый – как будто засыпающий или только что пробудившийся.
– Я?… – растерялся Николай. Он никак не ожидал, что консультацию будут давать прямо здесь. А чего же эти тогда сидят? Да и вид у девушки был ненадежный… ~У меня это… пенсия. У нас на заводе несчастный случай произошел…
– Консультации по трудовому и пенсионному законодательству бесплатные, – тихо сказала девушка и быстро закрыла дверцу.
Николай помял двумя пальцами нос – и направился к очереди.
– Кто последний?
– А вы к какому адвокату? – спросила женщина, которая сморкалась в платок. У нее было широкое, мясистое, доброе – и какое-то исстрадавшееся – лицо.
– Адвокату?… – Слово адвокат сильно его смутило. – Я не знаю. Мне бы о пенсии узнать… – он напрягся и вспомнил, как говорил Немцов: – По случаю потери кормильца.
– А вы проходите. Мы все (при этом мы все дама в каракуле поджала темно-красные – как будто наклеенные на настоящие – губы) по другим делам… По трудовым здесь никого нет.
Николай снял шапку, машинально постучался – стук провалился в обивку, получился какой-то тусклый, бессильный, конфузливый пфук, – смутился – и, взявшись за ребристую медную ручку, открыл дверь и вошел.
В огромной сумрачной комнате (на высоких окнах висели тюлевые гардины, за ними смутно рябили тени троллейбусов и людей) стояли три длинных, покрытых торжественным темно-зеленым сукном стола. За двумя из них сидели мужчины, оба в очках, – один с зеркально бликующей лысиной и пенистой бородой, другой напротив кудрявый, в шапке седеющих черных волос и гладко побритый; перед лысым сидела девушка лет двадцати, раскрашенная как попугай, а перед кудрявым – мужчина, который не выделялся ничем. За третьим столом, стоявшим у дальней стены, очень прямо сидела обложенная бумагами и стопками книг женщина лет сорока – худощавая, темно-русая, со взбитыми над высоким лбом волосами, до безжизненности густо напудренная, с тонкими, пронзительно-ярко накрашенными губами, тоже в очках… Николай кашлянул, сказал общее: «Здравствуйте», – никто ему не ответил (только лысый, сидевший в профиль к нему, оборвал свое монотонное, пришепетывающее бормотание и как будто недовольно покосился на него), – и направился к женщине за столом. У нее никого не было.
– Здравствуйте, – еще раз сказал он, подходя. У женщины были строгие, смотревшие острыми точками чуть прищуренные за очками глаза. – По пенсионному законодательству, – вспомнил Николай, – это у вас?
– Садитесь, – сказала женщина звучным, ровным и каким-то безжизненно приветливым голосом. – Слушаю вас.
Николай опустился на низкий (какого-то сиротского вида рядом с огромным столом), с продавленным сидением стул. Женщина отложила в сторону густо запечатанный бланк и скрестила сухие тонкие бледные пальцы. На одном из них поблескивало обручальное, великоватое для ее пальца кольцо. Николай машинально подумал: «Да что ж это за жена… мертвая-то такая?…» Подсознательная мысль эта угасла, не дозвучав, – он страшно занервничал, комкая шапку.
– Понимаете… – начал он – и вдруг с ужасом подумал о том, что не приготовил в дороге, что ему говорить. – Понимаете, у нас на заводе произошел несчастный случай. Электромонтера… ударило током. А он был выпимши. Так вот жене его… пенсию будут платить, если он был выпимши? Или, может, будут, но из-за этого меньше будут платить? У него еще дочка есть, маленькая…
. – Несчастный случай с летальным исходом? – ровно спросила женщина.
– Как?…
– Со смертельным исходом? Николай качнул головой. -Да.
Женщина (почему-то про себя Николаю удобнее было ее называть судьей) недолго подумала – то есть помолчала с минуту и острые, холодные огоньки ее глаз потускнели.
– Основной размер пенсии, – размеренно начала она, – по случаю потери кормильца зависит от причины смерти – трудовое увечье, профессиональное или общее заболевание, – от числа нетрудоспособных членов семьи, от условий труда и от среднемесячного заработка кормильца…
Николай волнуясь соображал – и никак не мог сообразить. Так будут платить или нет?!
– Значит… будут? – наугад спросил он.
– Конечно. Пенсия по случаю потери кормильца выплачивается государством. Кроме того, если увечье причинено по вине организации, обязанной выплачивать за потерпевшего взносы по государственному социальному страхованию, то эта организация обязана и возместить причиненный вред нетрудоспособным лицам, состоявшим на иждивении умершего… в размере разницы между назначенной пенсией по случаю потери кормильца и той долей заработка кормильца, которая приходилась на них при его жизни.
Она говорила не останавливаясь, как по-писаному. Николай жарко вспотел. Он ничего не понял.
– Я извиняюсь… Я чего-то…
– Понимаете, – вдруг смягчилась женщина, и даже голос ее переменился – в нем зазвучали разные интонации, – пенсию по случаю потери кормильца будет выплачивать государство независимо ни от чего. Но если в смерти потерпевшего виновна организация – например, руководство вашего завода, не принявшее должных мер по охране труда, – то ваш завод будет дополнительно к этой пенсии выплачивать определенную сумму нетрудоспособным членам семьи… Вот вы говорите – осталась дочка?
– Дочка, да, дочка…
– Вот дочке, если вина лежит на организации, будет выплачиваться разница между пенсией и той частью заработка отца, которая приходилась на нее, когда он работал… Если эта часть будет больше пенсии. Понимаете?
– Понял, – кивнул Николай. Он только еще не мог все это до конца связать с Бирюковым.
– И вот эта выплата – сверх пенсии – в данном случае может зависеть от того, находился он в состоянии опьянения или нет. Потому что если он был пьян, то организация скорее всего не виновата… – она запнулась, – …то есть она может быть и виновата, но доказать это, если работник был пьян, будет нелегко. Так вот, если организация не виновата, то размер этого возмещения уменьшается либо не присуждается вовсе… Размер возмещения вреда организацией, – подчеркнула она, увидев, что Николай нахмурился. – Пенсию по случаю потери кормильца при всех условиях будут платить.
Николай покивал головой. Значит, будут платить. А возмещение, скорее всего, нет, – потому что Бирюков был пьян и значит сам виноват… Он молчал и мучительно думал, о чем бы еще спросить. После того как женщина заговорила хотя бы получеловеческим языком, все оказалось спасительно ясно и просто. Он думал, что ему придется рассказывать обо всех подробностях происшедшего, что назначение пенсии зависит от множества мельчайших, глубоко скрытых, для нормального человека неуловимых причин, – эта, как ее… юриспруденция представлялась ему чудовищно сложной областью человеческих знаний, для сравнения – столь же недоступной ему, как философия, в которой он ничего – даже что это такое и чем она занимается – не понимал: однажды у Васюковых он открыл философскую книжку (у Васюковых было огромное количество книг – горящих нетронутым золотом корешков, остро пахнувших краской, – и было многотомное собрание… кажется, оно называлось «философским наследством» или как-то еще), – так вот Николай, томясь от тоски (женщины хлопотали на кухне, водки пока не давали, а Васюкова позвали к телефону – впрочем, с Васюковым сидеть было еще тоскливее, чем одному), открыл наугад одну такую философскую книжку, с трудом прочитал несколько слов, не понял ничего – даже, казалось, предлогов, – мозг прямо заныл от бессильной тоски… посмотрел чуть не испуганно на Васюкова – неужели он это читает?! – и успокоился тем, что книга была не просто новая, хрусткая, но и чуть ли не половина страниц склеена была по обрезу – приходилось с треском их разнимать… А к юриспруденции или как там ее он относился с еще большим благоговением: если философия занималась вообще непонятно чем и, в его представлении, сгори это все – жизнь бы даже не шевельнулась, – то от короткой строчки в законе ох как часто зависела жизнь человека… Женщина в очках приветливо-ровно смотрела на него, размеренно постукивая по лежавшему перед ней государственного вида (с шапкой, с печатями) документу золоченым торцом карандашика… и вдруг перед ним будто вспыхнуло: это ладно, это если организация виновата, а если виноват… он, Николай? Он снова занервничал, борясь с искушением не задавать этот вопрос, – ему уже хотелось уйти… победил себя.
– А вот если… – медленно начал он, – …если не организация виновата, а другой человек? Ну… который рядом работал – сделал что-то не то, и напарник погиб?
Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.
– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.
– То есть…
– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.
– А… большую?
– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.
«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…
– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.
– Всего доброго.
Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.
«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»
IX
Во дворе вокруг мухоморно ржавеющего грибка воробьями прыгали дети. У сломанных качелей стояли по-зимнему толстые женщины – человек шесть или семь, среди них заводские, – стояли не по-женски дружно, в кружок, никто не смотрел даже в детскую сторону: Валентина из второго подъезда, в ядо-сине-зеленой мохнатой шапке с трубчатой пипкою наверху, оживленно о чем-то рассказывала. На другой стороне площадки курили Серега и Валька из ателье, вокруг них – грязно-белой лохматой кляксой – бегала, потявкивая, Серегина растрепанная болонка. Николай не мог сделать вид, что их не заметил, – и посмотрел: Серега махнул рукой, приглашая его подойти; Николай – испугавшись, как боли, – резнул по горлу рукой: спешу… У подъезда вороньей стаей сбились старухи. Он услышал, подходя с невидимой им стороны – скрытый за сугробом заснеженного шиповника:
– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.
– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…
– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…
Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.
– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.
– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…
Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.
В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?
Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.
Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.
Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.
– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.
На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.
Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.
– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.
Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.
– Ты чего это собрался делать?
– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.
Его передернуло – еле сдержался.
–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!
– А…
– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.
Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Вы постучите!…
Николай согнул указательный палец и осторожно клюнул ногтем гулкую сухую фанеру. Дверца не шелохнулась. Он подождал немного и постучал еще раз. На последнем ударе, как будто уступая ему, дверца медленно, неохотно открылась; из нее брызнуло пыльным солнечным светом, и он не сразу заметил девушку лет двадцати – белобрысую, губастую, с водянистыми голубыми глазами и соломенно блестящим хвостом, – ее голова была лишь чуть выше уровня подоконника… Девушка равнодушно-устало посмотрела на него.
– Здравствуйте, – заторопился Николай, – я вот рубль хочу заплатить…
– Вы по какому делу?
Голос был еле слышный, ленивый – как будто засыпающий или только что пробудившийся.
– Я?… – растерялся Николай. Он никак не ожидал, что консультацию будут давать прямо здесь. А чего же эти тогда сидят? Да и вид у девушки был ненадежный… ~У меня это… пенсия. У нас на заводе несчастный случай произошел…
– Консультации по трудовому и пенсионному законодательству бесплатные, – тихо сказала девушка и быстро закрыла дверцу.
Николай помял двумя пальцами нос – и направился к очереди.
– Кто последний?
– А вы к какому адвокату? – спросила женщина, которая сморкалась в платок. У нее было широкое, мясистое, доброе – и какое-то исстрадавшееся – лицо.
– Адвокату?… – Слово адвокат сильно его смутило. – Я не знаю. Мне бы о пенсии узнать… – он напрягся и вспомнил, как говорил Немцов: – По случаю потери кормильца.
– А вы проходите. Мы все (при этом мы все дама в каракуле поджала темно-красные – как будто наклеенные на настоящие – губы) по другим делам… По трудовым здесь никого нет.
Николай снял шапку, машинально постучался – стук провалился в обивку, получился какой-то тусклый, бессильный, конфузливый пфук, – смутился – и, взявшись за ребристую медную ручку, открыл дверь и вошел.
В огромной сумрачной комнате (на высоких окнах висели тюлевые гардины, за ними смутно рябили тени троллейбусов и людей) стояли три длинных, покрытых торжественным темно-зеленым сукном стола. За двумя из них сидели мужчины, оба в очках, – один с зеркально бликующей лысиной и пенистой бородой, другой напротив кудрявый, в шапке седеющих черных волос и гладко побритый; перед лысым сидела девушка лет двадцати, раскрашенная как попугай, а перед кудрявым – мужчина, который не выделялся ничем. За третьим столом, стоявшим у дальней стены, очень прямо сидела обложенная бумагами и стопками книг женщина лет сорока – худощавая, темно-русая, со взбитыми над высоким лбом волосами, до безжизненности густо напудренная, с тонкими, пронзительно-ярко накрашенными губами, тоже в очках… Николай кашлянул, сказал общее: «Здравствуйте», – никто ему не ответил (только лысый, сидевший в профиль к нему, оборвал свое монотонное, пришепетывающее бормотание и как будто недовольно покосился на него), – и направился к женщине за столом. У нее никого не было.
– Здравствуйте, – еще раз сказал он, подходя. У женщины были строгие, смотревшие острыми точками чуть прищуренные за очками глаза. – По пенсионному законодательству, – вспомнил Николай, – это у вас?
– Садитесь, – сказала женщина звучным, ровным и каким-то безжизненно приветливым голосом. – Слушаю вас.
Николай опустился на низкий (какого-то сиротского вида рядом с огромным столом), с продавленным сидением стул. Женщина отложила в сторону густо запечатанный бланк и скрестила сухие тонкие бледные пальцы. На одном из них поблескивало обручальное, великоватое для ее пальца кольцо. Николай машинально подумал: «Да что ж это за жена… мертвая-то такая?…» Подсознательная мысль эта угасла, не дозвучав, – он страшно занервничал, комкая шапку.
– Понимаете… – начал он – и вдруг с ужасом подумал о том, что не приготовил в дороге, что ему говорить. – Понимаете, у нас на заводе произошел несчастный случай. Электромонтера… ударило током. А он был выпимши. Так вот жене его… пенсию будут платить, если он был выпимши? Или, может, будут, но из-за этого меньше будут платить? У него еще дочка есть, маленькая…
. – Несчастный случай с летальным исходом? – ровно спросила женщина.
– Как?…
– Со смертельным исходом? Николай качнул головой. -Да.
Женщина (почему-то про себя Николаю удобнее было ее называть судьей) недолго подумала – то есть помолчала с минуту и острые, холодные огоньки ее глаз потускнели.
– Основной размер пенсии, – размеренно начала она, – по случаю потери кормильца зависит от причины смерти – трудовое увечье, профессиональное или общее заболевание, – от числа нетрудоспособных членов семьи, от условий труда и от среднемесячного заработка кормильца…
Николай волнуясь соображал – и никак не мог сообразить. Так будут платить или нет?!
– Значит… будут? – наугад спросил он.
– Конечно. Пенсия по случаю потери кормильца выплачивается государством. Кроме того, если увечье причинено по вине организации, обязанной выплачивать за потерпевшего взносы по государственному социальному страхованию, то эта организация обязана и возместить причиненный вред нетрудоспособным лицам, состоявшим на иждивении умершего… в размере разницы между назначенной пенсией по случаю потери кормильца и той долей заработка кормильца, которая приходилась на них при его жизни.
Она говорила не останавливаясь, как по-писаному. Николай жарко вспотел. Он ничего не понял.
– Я извиняюсь… Я чего-то…
– Понимаете, – вдруг смягчилась женщина, и даже голос ее переменился – в нем зазвучали разные интонации, – пенсию по случаю потери кормильца будет выплачивать государство независимо ни от чего. Но если в смерти потерпевшего виновна организация – например, руководство вашего завода, не принявшее должных мер по охране труда, – то ваш завод будет дополнительно к этой пенсии выплачивать определенную сумму нетрудоспособным членам семьи… Вот вы говорите – осталась дочка?
– Дочка, да, дочка…
– Вот дочке, если вина лежит на организации, будет выплачиваться разница между пенсией и той частью заработка отца, которая приходилась на нее, когда он работал… Если эта часть будет больше пенсии. Понимаете?
– Понял, – кивнул Николай. Он только еще не мог все это до конца связать с Бирюковым.
– И вот эта выплата – сверх пенсии – в данном случае может зависеть от того, находился он в состоянии опьянения или нет. Потому что если он был пьян, то организация скорее всего не виновата… – она запнулась, – …то есть она может быть и виновата, но доказать это, если работник был пьян, будет нелегко. Так вот, если организация не виновата, то размер этого возмещения уменьшается либо не присуждается вовсе… Размер возмещения вреда организацией, – подчеркнула она, увидев, что Николай нахмурился. – Пенсию по случаю потери кормильца при всех условиях будут платить.
Николай покивал головой. Значит, будут платить. А возмещение, скорее всего, нет, – потому что Бирюков был пьян и значит сам виноват… Он молчал и мучительно думал, о чем бы еще спросить. После того как женщина заговорила хотя бы получеловеческим языком, все оказалось спасительно ясно и просто. Он думал, что ему придется рассказывать обо всех подробностях происшедшего, что назначение пенсии зависит от множества мельчайших, глубоко скрытых, для нормального человека неуловимых причин, – эта, как ее… юриспруденция представлялась ему чудовищно сложной областью человеческих знаний, для сравнения – столь же недоступной ему, как философия, в которой он ничего – даже что это такое и чем она занимается – не понимал: однажды у Васюковых он открыл философскую книжку (у Васюковых было огромное количество книг – горящих нетронутым золотом корешков, остро пахнувших краской, – и было многотомное собрание… кажется, оно называлось «философским наследством» или как-то еще), – так вот Николай, томясь от тоски (женщины хлопотали на кухне, водки пока не давали, а Васюкова позвали к телефону – впрочем, с Васюковым сидеть было еще тоскливее, чем одному), открыл наугад одну такую философскую книжку, с трудом прочитал несколько слов, не понял ничего – даже, казалось, предлогов, – мозг прямо заныл от бессильной тоски… посмотрел чуть не испуганно на Васюкова – неужели он это читает?! – и успокоился тем, что книга была не просто новая, хрусткая, но и чуть ли не половина страниц склеена была по обрезу – приходилось с треском их разнимать… А к юриспруденции или как там ее он относился с еще большим благоговением: если философия занималась вообще непонятно чем и, в его представлении, сгори это все – жизнь бы даже не шевельнулась, – то от короткой строчки в законе ох как часто зависела жизнь человека… Женщина в очках приветливо-ровно смотрела на него, размеренно постукивая по лежавшему перед ней государственного вида (с шапкой, с печатями) документу золоченым торцом карандашика… и вдруг перед ним будто вспыхнуло: это ладно, это если организация виновата, а если виноват… он, Николай? Он снова занервничал, борясь с искушением не задавать этот вопрос, – ему уже хотелось уйти… победил себя.
– А вот если… – медленно начал он, – …если не организация виновата, а другой человек? Ну… который рядом работал – сделал что-то не то, и напарник погиб?
Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.
– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.
– То есть…
– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.
– А… большую?
– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.
«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…
– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.
– Всего доброго.
Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.
«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»
IX
Во дворе вокруг мухоморно ржавеющего грибка воробьями прыгали дети. У сломанных качелей стояли по-зимнему толстые женщины – человек шесть или семь, среди них заводские, – стояли не по-женски дружно, в кружок, никто не смотрел даже в детскую сторону: Валентина из второго подъезда, в ядо-сине-зеленой мохнатой шапке с трубчатой пипкою наверху, оживленно о чем-то рассказывала. На другой стороне площадки курили Серега и Валька из ателье, вокруг них – грязно-белой лохматой кляксой – бегала, потявкивая, Серегина растрепанная болонка. Николай не мог сделать вид, что их не заметил, – и посмотрел: Серега махнул рукой, приглашая его подойти; Николай – испугавшись, как боли, – резнул по горлу рукой: спешу… У подъезда вороньей стаей сбились старухи. Он услышал, подходя с невидимой им стороны – скрытый за сугробом заснеженного шиповника:
– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.
– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…
– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…
Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.
– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.
– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…
Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.
В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?
Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.
Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.
Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.
– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.
На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.
Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.
– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.
Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.
– Ты чего это собрался делать?
– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.
Его передернуло – еле сдержался.
–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!
– А…
– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.
Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13