Он хотел, чтобы ему открыли, – увидеть пускай короткую, озабоченную кухней улыбку на Светкином черноглазом лице. Как всегда, он издалека услышал ее шаги – даже обитые, хрущевские двери были для звуков почти прозрачными. Светка спешила, конечно, из кухни; задники ее босоножек похлопывали, как маленькие ладошки. Он вдруг вспомнил, что со следующей недели вторая смена его – будет возвращаться с работы за полночь. Ну ничего, до следующей недели еще вечер сегодня, вечер завтра и послезавтра, а потом два выходных… Он улыбнулся. Дверь отворилась – пахнуло мягким оранжевым светом и домашним теплом, – и Светка улыбнулась ему в ответ.
– Это мы, – сказал он, переступая порог, и поцеловал ее в горячую душистую щеку. Конечно, нельзя сказать, чтобы он каждый вечер ее целовал, – но сегодня вдруг захотелось… На кухне что-то громко шипело и брызгало; пряный густой аромат – как будто поджаренной колбасы – волнами выплескивался в переднюю. Он шумно потянул носом воздух.
– А-а!… Что это у тебя?
– А вот увидишь.
Светка стояла подбоченясь – пухлым кулачком в крутое бедро – и улыбалась черными, блестящими как вишни глазами. Из большой комнаты ушастой, коротко стриженной головой выглянул сын – исподлобья, обиженно вспухнув розовыми губами.
– Ты чего надулся как мышь на крупу?
Сережка нахмурился так, как могут хмуриться только дети – все лицо побежало морщинами к носу.
– Моллиенизия умерла.
– Это… черная, что ли?
Как он выговаривает это слово – уму непостижимо.
– Ну.
– Не ну, а да, – услышала Светка на кухне. – Сережа, мой руки и быстро за стол.
– Чего-то, значит, им не хватает, – сказал Николай, проходя в ванную. – Ты бы книжку почитал.
– Я читал… Я все делаю, как там написано.
– Ладно, не горюй, – сказал Николай, вытирая руки и глядя в зеркало на свое широкое, красное, с плоским волнистым чубом лицо. Всезнающий Пахомыч сказал, что такая прическа называется коровьим зализом. Он не обиделся: чего не придумаешь, когда у самого в сорок лет голова как коленка. Наташка из АХО однажды сказала, что он похож на актера Пуговкина. Тоже не Бог весть что, конечно… Ладно. Он отбросил мохнатый жгут полотенца и повернулся к сыну. Его совершенно убитый вид – из-за такой ерунды! – прямо схватил за сердце. – Да ты чего, Серега?! В субботу поедем на Птичку, купим еще.
– Правда?!! – У Сережки засияли глаза. Счастливые все-таки люди – дети.
– Отец врать не будет, – сказал Николай. Он часто повторял эту фразу: несколько лет назад она случайно родилась в его мозгу – он зацепился за нее, осмотрел со всех сторон, нашел, что она может быть полезна в воспитательных целях, – и к случаю стал повторять. На днях он просто растаял: Сережка внушительным, сиповатым, подрагивающим от напряжения голосом сказал кому-то по телефону: «Я – врать – не буду», – с расстановкой, с отцовскими интонациями… – Но к субботе тебе задание. – Баловать парня тоже нельзя, с детства надо воспитывать… ответственное отношение к делу. Сейчас это дело – аквариум, а к каждому делу нужен серьезный подход. – Задание такое: прочитать все, что у тебя есть про этих молей, и мне рассказать. Подумаем вместе, чего им у нас не хватает. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше.
– А если обе головы глупые? – спросил Сережка. От неожиданности он приоткрыл даже рот. Во дает!
В одиннадцать лет… Это как у них в армии было: перед приездом комиссии из округа комполка говорит: «Выдернуть все созревшие одуванчики!», – а начштаба добавил: «И желтые выщипать так, чтобы на клумбе вышла звезда». А замполит (правда, о замполите уже Юрка Панасенко выдумал) испугался: «Могут и не успеть – каждый цветок звездочкой выщипать…» Во, дубовая роща!
– Если обе головы глупые, то получится в два раза глупее, – довольный, сказал Николай. – Но у нас-то с тобой умные головы.
Сережка заплескался над раковиной. Николай вышел на кухню.
– Скоро вся зарплата будет уходить на рыб, – впрочем, добродушно сказала Светка.
– Ничего, – сказал он – и увидел на чугунной сковороде пухлые багровые кольца сарделек. – Ну, Светка!… Где это ты откопала?
– В обед завезли, – сказала довольная Светка. – Пять килограммов взяла.
– И почем?
– Два десять.
– Здорово. Магазин-то цел?
– А их дальше подсобки никто и не видел. Всего-то двести килограммов привезли.
Сережка впрыгнул на кухню, как кенгуру.
– Садись, – сказала Светка, – хватит скакать.
– Это называется тройной прыжок, – сказал Сережка и ухватился за раковину – поехали в разные стороны ноги. – Мне чуть-чуть не хватает допрыгнуть… от ванной до стола.
– Садись, садись, – сказал Николай. – Санеев. Тугая дымящаяся сарделька ярко-розовой трещиной лопнула под ножом. Сережка равнодушно тыкал зубцами вилки в румяную, масляно блестящую кожицу: в отверстиях вспухали и лопались жирные пузыри.
– М-м-м… – промычал Николай, мотая головой: сочное, пряное, солоноватое мясо прижгло язык. – Красота-а…
– Папа, а когда мы пойдем в бассейн?
– Сейчас все брошу и пойдем в бассейн, – с легкой досадой сказал Николай словами из старого анекдота (отец с похмелья ползет к холодильнику с пивом, а в это время к нему подбегает маленький сын и кричит: «Папа, папа, а мы будем клеить самолет?!»). Он проглотил истекающее соком колечко сардельки и раздавил языком терпкую, обжигающе-холодную мякоть консервированного помидора. Нет, Сережка говорит дело: в секцию надо идти, и самое лучшее – в плавательную. Он сам мечтал заниматься плаванием, когда был мальчишкой, но… – Обязательно пойдем. На следующей неделе.
– А на этой нельзя?
– На этой нельзя, я в первую смену.
– Ешь! – прикрикнула Светка. – Ты посмотри, на кого ты похож. Тощий, как велосипед. Куда тебе плавать?
– Я жилистый, – сказал Сережка, быстро сгибая и разгибая тонкую руку и скашивая глаза на еле заметный бугорок, проклевывающийся между плечом и локтем. – В плавании толстые не нужны.
– Это ты зря, – сказал Николай. – Очень толстые, может, и не нужны, но мясо на костях надо иметь. А вообще, чем человек толще, тем он лучше держится на воде. Жир – он легче воды, понимаешь? А твои кости сразу пойдут ко дну… как гвозди.
– Не пойдут, – сказал Сережка. Он еще не съел ни одного куска, только превратил сардельку в розовую дымящуюся кашу. – У нас Андреюшкин…
– Ну-ка ешь, – рассердилась Светка, – хватит болтать!
– Правильно, – лениво поддакнул Николай. Он уже съел три сардельки, ему было тепло и покойно.
– Чаю? – спросила Светка.
– Водки, – добродушно сказал Николай и незаметно рыгнул.
– Счас, – сказала Светка и поднялась за чайником. Дымящаяся струйка заварки – цвета темного янтаря – клюнула перламутровое донышко чашки. Это был настоящий индийский чай, в жестяной лакированной банке со слонами и обезьянами. Банку подарил Васюков: такую нельзя было купить даже из-под прилавка.
– Папа, а водка вкусная? – спросил Сережка.
– Вот что ты говоришь? – бесцветным голосом – чтобы не заострять внимания – спросила Светка.
Николай пожевал губами. Действительно, глупость сказал.
– Нет, Серый, водка не вкусная, – вздохнул он. – Горькая, как… как алоэ.
«Сейчас спросит, зачем ее пьют…»
– А зачем ее тогда пьют?
Светка через плечо ужалила взглядом. Он часто заморгал и виновато оттопырил нижнюю губу – зная, что при этом широкое лицо его приобретает обиженное, глуповато-растерянное выражение. Потом по-настоящему растерялся: ч-черт, что же ему сказать?!
– Значит, так, – выручила Светка. – Если через пять минут ужин не будет съеден, птичий рынок в субботу отменяется.
– Будет, будет… – забормотал Сережка – и схватил столько, что щека вздулась колом.
Николай допил чай.
– Ну, я пошел. У меня хоккей.
– Хто игвае, фафа?… – пробился Сережка.
– «Торпедо» – «Спартак».
Он вышел на площадку, прикурил – и от запаха первой, еще не дошедшей до легких затяжки даже прикрыл глаза. Хорош-шо… В черном окне – искрами на мокром асфальте – светились окна домов. В каждом окне была жизнь… «чудеса, – непонятно подумал он, – в каждом окне такие же люди, как я… каждый сам по себе – я, – и никто из них не знает и не хочет знать про меня…» У соседей переливчато, как поставленная на высокие обороты пластинка, залаял щенок. Бабы во дворе говорили, что за него отдали чуть ли не тысячу… во, людям деньги девать некуда. Щенок и на собаку-то не похож – так, обтянутая, как чулком, бесшерстной палевой кожей суставчатая глиста, – а стоит, как «Ява». Действительно, психи – вместо мотоцикла купить щенка… Они и в самом деле какие-то странные: муж, с бородкою и в очках, при встрече всегда говорит: «Приветствую вас», – приветствую! Как император. Жена же, сухая и глазастая, как стрекоза, всегда говорит «добрый день» – и утром, и днем, и вечером, – но она, по-моему, чего-то стесняется. Научные работники. Хотя – зачем им мотоцикл? у них ведь машина есть… Просто чудеса какие-то: все говорят, что интеллигенция мало зарабатывает, что инженеры бегут чуть ли не в слесаря, Хазанов по телевизору шутит: «Дорогие женщины! Перед тем как в нашем клубе знакомств познакомиться с инженером, вы должны предоставить справку с места работы, что можете его содержать…», – а посмотришь на эту интеллигенцию – у каждого или дача, или машина, или собака за тыщу рублей, а у работяги с его двумя с половиной сотнями… как в анекдоте – одна кила. Он добродушно усмехнулся и затянулся в полную силу: проворная, мягко-когтистая лапка процарапалась до середины груди. Ничего, мотоцикл к лету будет: пятьсот уже есть, с каждой получки по четвертному – к маю еще сто пятьдесят, плюс тринадцатая как минимум двести… ну, полтинник он уж как-нибудь доберет. Мотоцикл еще как пригодится – ездить на участок, – потому и Светка молчит. Когда участка не было, ее начинало трясти при одном упоминании о мотоцикле: разобьешься! – а как постояла два часа в электричке – особенно после того, как с женщиной рядом с нею случился припадок, – сразу же согласилась… Он сказал: лучше быстро разбиться, чем всю жизнь так стоять, – пошутил, конечно… Светка сказала – дурак.
Он затянулся в последний раз – пальцы затеплились розовым – и с хрустом воткнул окурок в консервную банку. Над россыпью угасающих искр поплыл струистый дымок. Он постоял еще с минуту у окна, глядя на двор: все было черно-белым – голые ветки деревьев на свежем снегу. В подъездной тишине сплетались едва различимые музыка и голоса; ничего нельзя было разобрать в многозвучном тумане… вот пробилась Пугачева – одним словом, или нотой, дальше воспоминанием: «мой любимый… знаю, что с тобой…» Все-то ты знаешь. Он отвернулся от окна и пошел на этаж – задники разношенных в тряпку шлепанцев сухо пощелкивали по ступенькам. Сейчас хоккей – предвкушая, он обрадовался, как мальчишка. Потом «Время»… там какой-то пленум, ну его к черту. Лягу и буду читать Адамова. Телевизор пускай работает, чтобы не пропустить спорта и для Светки погоду. Пленум не помешает: сделаю тихо, пусть их гугнят. Потом фильм по четвертой… чего там сегодня? забыл… Потом спать. На душе было тихо, светло, тепло. Хорошо было на душе. Порядок.
III
Утром он чуть не опоздал на работу – вчера они со Светкой поздно заснули. Охранник – коренастый, каменнолицый, смуглый парень лет двадцати пяти – при его приближении равнодушно взглянул на табло. Это было равнодушием задвижки с электроприводом: до семи тридцати охранник выдавал пропуска, а ровно в семь тридцать с точностью и эмоциональностью автомата стопорил турникет. Иди к старшей табельщице – той еще стерве… Николай, слегка запыхавшись, остановился перед полукруглым окном. Кабина была прозрачной, залита люминесцентным замороженным светом – охранник сидел в ней, как телескоп у Сережки в аквариуме. На табло изумрудно-зеленым светилось семь двадцать девять сорок одна. У соседних кабин никого уже не было. Табло отрывисто пикнуло. Семь тридцать.
– Сто восемьдесят восемь.
Понапрасну охрана не придиралась. Смуглолицый клюнул пальцами ячеистую панель, выдернул залитую прозрачной пластмассой картонку пропуска, сличил одним взглядом фотографию с лицом Николая – и летящим движением вынес пропуск в окно. Стукнула певуче педаль, освободив турникет. Николай поспешно миновал проходную и вышел на территорию.
Он шел торопясь, досадуя на неподвижность краснокирпичных стен, поднимавшихся по обеим сторонам обсаженной чахлыми тополями дороги. Слышно было, как один за другим, в догоняющий разнобой, в цехах включались станки. При сменной работе неудобно было опаздывать – сменщик был вынужден ждать. Небо еще даже не посерело; под фонарями и окнами дрожали желтые сумерки. Над водосточными люками вдоль дороги змеился молочный пар. Столовая. На бездонно-черном стекле смутно белела табличка – взгляд сам написал на ней до мельчайших неровностей букв знакомое: «Четверг – рыбный день» – и нарисовал губастого карася в поварском колпаке и с половником под плавниковою мышкой. «Сегодня – четверг, – вспомнил он. – Суп из ставриды… Ничего, завтра пятница – и выходной». У него сразу посветлело в душе, смутившейся было свежепамятной еще перспективой объяснения с табельщицей. На этот слабо забрезживший свет как будто заспешили со всех сторон огоньки, окончательно разгоняя душевные сумерки: со Светкой вчера было просто здорово – оттого и проспал; «Спартак» выиграл четыре – один; инспектор Лосев остался жив – то есть это было ежу понятно, но все равно хорошо; в проходную успел… он энергично, с удовольствием ускорил шаги – впереди, оранжевыми поясками горящих окон, уже тепло – по-домашнему – светилась подстанция. В июне у него будет мотоцикл: какой-нибудь час (и какой час!…) – и они на участке. Тесть обещался помочь с бетоном – залить фундамент и поставить пока хотя бы хороший хозблок; на хозблок деньги есть – тысяча у Светки на книжке; этого не только на хозблок – хватит и на забор, и на свет, и еще на воду останется… Сквозь ровный, певучий гул просыпающихся цехов пробилось торопливое сухое поскрипывание. Он повернул голову: кто-то приземистый, бесформенный, в незавязанном треухе с ушами торчком, спешил ему наперерез по лиловой на сером снегу тропинке. Шагах в десяти Николай узнал глубоко-морщинистое, носатое – вытянутое острогорлым кувшином – лицо: Михеич, из инструментального цеха… Садовые участки у них были рядом; Михеич уже сколотил на своем щелястый сарай.
– Михеичу – привет!
– А, Николай…
Ради Михеича он остановился, пожал ему руку. Михеич был славный старик. Участок его уже полностью был раскорчеван и вскопан – помогали зятья, – только в дальнем от дороги углу, на границе с землей Николая, буйно кустился многоствольный ольховый пень: за этот пень, хоронясь от жены – высокой, костистой, громогласной, как мегафон, пятидесятилетней бабы, – Михеич как будто невзначай заходил, вскопав огород, чтобы выпить чекушку водки.
– Ты чего, Михеич? Ночевал тут, что ли? Михеич торопился в сторону проходной.
– Я сегодня в ночь вышел… Филатов попросил. – Михеич коротко нырнул головой – и выбил длинными темными картечинами обе ноздри. – Да, дела-а…
– Дела у прокурора, Михеич, – весело сказал Николай, собираясь идти. – У нас что – делишки…
– Да теперь-то уж точно у прокурора будут, – сказал Михеич как будто с досадой и сморщившись посмотрел на него. – Как же это вы так, а?
Николай, сделавший уже было шаг, остановился… не от вопроса – от голоса.
– А чего мы?
– А ты чего, не знаешь?
У Николая в груди – неизвестно отчего, без участия сознания – вдруг запульсировал тонкий струйчатый холодок.
– Тьфу ты, тудыть твою… Чего я не знаю?
– А, ты же только на смену идешь…
– Ну!
Рот Михеича сплющился в глубокую, круто сломившуюся углами морщину.
– Сменщика твоего убило.
Николай не понял, – потом понял, – так растерялся, что перестал осознавать себя… снял шапку и вытер сразу вспотевший лоб.
– К-кто убил?…
– Да кто, кто, – рассердился Михеич. – Ток убил. Полез чего-то там ремонтировать, напряжение не выключил – ну, и… На месте. Ночью это было, часов в одиннадцать, что ли… не этот сменщик, что сейчас, а тот… Бирюков, Леша. Уже увезли. Немцов весь трясется, кричит: он выпивший был! Боится, что придется ему отвечать…
– Да ты что…
Николай представил себе Бирюкова, потом мертвого Бирюкова… мертвого представить не смог – получился спящий. Однажды он застал Бирюкова спящим – Савватеев, не предупредив, заболел, и Бирюков остался вторую смену: тонкие губы его распустились, угловатое лицо округлилось, обмякло щеками, жестковатый прищур серо-зеленых, холодноватых, в хорошую минуту чуть насмешливых глаз сменился беззащитной выпуклостью тонких, с голубоватыми прожилками век, – но все было – живое, и хрящеватый нос, подрагивая ноздрями, тонко свистел…
– Да как же так!… – Он махнул шапкой, рывком нахлобучил ее на голову. Все было по-новому, непривычно вокруг – и завод, и зима, и Михеич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13