Бирюков его фамилия. Алексей… Михайлович Бирюков. Ну, мы поздоровались, туда-сюда, и он ушел в цех. Я досидел свои десять минут… даже еще лишние пять минут прихватил – но он за это время к щиту не подходил, это точно, у меня дверь была открыта, я бы увидел… это я говорю не для того, чтобы там чего, а просто – как оно есть. Ну вот, я посидел, расписался в журнале и… и… вот этот самый рубильник и включил. Был выключен, я его сразу после обеда выключил, поработать хотел, а перед уходом обратно включил. Чтобы было как было. Ну… как должно было быть.
Следователь откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столу.
– Ну вот… – Николай запнулся. На заводе он затвердил для себя, что ничего не знает о выпивке Бирюкова, и сейчас привычно об этом хотел умолчать, – но потом сообразил, что здесь надо рассказывать все, что было… иначе зачем он пришел? – Так вот… Сменщик мой был – выпимши. Самую малость – так, подлечился после вчерашнего. Но с собой он принес бутылку, я потом ее пустую нашел… и экспертиза показала, что он много выпил. В общем, он выпил и… я думаю, он запомнил, что рубильник, когда он пришел, стоял на нуле, и не стал проверять. Ну, крепко выпимши был. – Вдруг ему стало жарко – и стыдно. – А может, и не поэтому… может, просто подумал: ну, кто его может включить?… И полез в сеть. Ну, его и… ударило.
Николай замолчал, поглядел две или три секунды на пол – и с вдруг застучавшим сердцем поднял глаза на следователя. Тот сидел и смотрел на него – с выжидающим и как будто даже скучающим выражением… Николай тоже стал смотреть на него. Наконец следователь сказал:
– Так.
– Все, – сказал Николай.
– Та-ак, – с ударением сказал следователь. – И чего вы хотите?
– Я?… – растерялся Николай. – Я… ну, как? Я когда расписывался в журнале, врубил ток. Он об этом не знал, думал, что ток выключен. Стало быть… я виноват, что его… убило.
Следователь вдруг переменился в лице – удивленно посмотрел на него.
– Ну, а… я чего-то не пойму. У вас на заводе должна быть создана комиссия по расследованию несчастного случая. Зачем вы мне все это рассказываете?
– Комиссия создана…
– Ну, а заключение у этой комиссии есть?
– Есть. Погиб по… собственной неосторожности. Выпимши был.
– Ну так, значит, комиссия признала правильными все эти ваши включения-выключения рубильника?
– Да она об этом не знает, – сказал Николай. – Откуда ей знать? Человек лежит, рубильник включен, экспертиза показала – выпимши… Все.
– Ни хрена не понимаю, – откровенно сказал следователь. – Вы говорите, что включили рубильник. Так?
– Так.
– Ну, так что вам в комиссии сказали? Я же не могу знать всех этих ваших правил по технике безопасности. В чем она вас обвиняет?
– Да кто обвиняет-то? – удивился Николай. – Я же вам говорю – никто об этом не знает. Этого никто не видел. Я расписался об окончании смены, включил рубильник и ушел. И все.
Следователь откачнулся от спинки стула, не отрывая глаз от его лица, и уперся локтями в столешницу.
– То есть никто не знает, что вы там… включили?
– Нет.
– И не узнает?
– Почему не узнает, я вот вам говорю. Следователь нахмурился и средним пальцем постучал по столу.
– А… зачем вы это мне говорите?
Он спросил это негромко, взял со стола ручку и поджав губы посмотрел на нее.
– Да потому что… тяжко, – сказал Николай. Он сказал это свободно, как другу, – у следователя было хорошее лицо. – Весь завод зудит: пьяный был, пьяный… А пьяный, не пьяный – если бы я ток не включил, он бы живым остался.
Следователь мотнул головой, достал пачку «Явы». Николай вытащил свою – он тоже курил «Яву». Следователь щелкнул зажигалкой, дал прикурить ему, сам прикурил – и двумя конусными голубоватыми струйками выпустил дым из ноздрей.
– Значит, вас совесть заела?
– Ну… вроде так, – тихо сказал Николай. Следователь опять мотнул головой, опять затянулся.
Дверь вдруг открылась – заглянул широколицый сержант.
– Александр Васильич, там Кондратьева привезли.
– О! – сказал следователь, – недолго побегал… Ну, пусть посидит. – Сержант закрыл дверь. – Так… Вы должны были включить рубильник?
– Ну, мог включить, мог и не включать. Нагрузки на кабеле в этот день не было, участок на ремонте. Тут вообще… тут вот еще что. – Следователь вдруг нахмурился, и Николай напрягся. – Конечно, нарушение инструкции было. По инструкции мы должны вдвоем обойти зал, проверить соответствие записей показаниям приборов, вдвоем подойти к журналу, расписаться – сдал, принял… но кто же так делает? Конечно, если у меня что открыто, я обязательно покажу, запишу, – а так… Я ушел – расписался, он пришел – расписался… – Следователь вздохнул, помаргивая и поднимая брови. Николай заторопился. – Ну, дело здесь вот в чем. Конечно, он выпимши был, поэтому не проверил рубильник, – ну, кто же вот так с трезвой головы не проверив полезет под ток? Но по-человечески я должен был его предупредить: Леха, вот ты, может быть, видел, что второй кабель выключен, так я его запитал. Ну… именно на тот случай, что ли, если он так наберется, что счетчик от амперметра не отличит. А я… не предупредил.
– Через сколько времени после вашего ухода его ударило током?
– Ну… по экспертизе – примерно через два, два с половиной часа.
– Так, – решительно сказал следователь и потушил сигарету. – Вас как зовут?
– Николай. Николай Иваныч.
– Так вот, Николай Иванович. Что вы от меня хотите?
– Ну, я не знаю что… Как – что? Я виноват, значит, того… Заводите дело.
– Никакого дела я заводить не буду, – с расстановкой сказал следователь. – И… все.
– Почему?
– Вам что, посидеть захотелось?
– Да нет, конечно, – сказал Николай и опустил голову. – Конечно, нет. Но…
– У меня вот здесь, – следователь хлопнул ладонью по столу, – четырнадцать дел. На одного. Два убийства. Приходит человек, увидевший какую-то причинную связь между одному ему известными действиями и несчастным случаем, и говорит: посадите меня. Ты меня извини, – следователь легко перешел на ты, – но таких, как ты, надо в пробирках специально выращивать. А не сажать.
– Но я же виноват, – пробормотал Николай.
– В чем ты виноват?
– Ну… не предупредил. Следователь посмотрел на часы.
– Так. Вот смотри. Я достаю пистолет… – пистолета он не достал, а положил, пристукнув, на стол свою большую с длинными белыми пальцами руку. – На твоих глазах вынимаю обойму и кладу пистолет на стол. Ты уходишь. Через два часа приходишь с товарищем, пистолет лежит, меня нет. Решил попугать товарища, взял пистолет, передернул затвор, наставил на него – бац!… – замертво. Я за эти два часа пришел и пистолет зарядил. Кто виноват? Я?
– Я виноват, – заволновался Николай. – Что я, дурак, что ли? с оружием шутки шутить…
– А он что, дурак – лезть не проверив под напряжение?
Николай шумно вздохнул. На душе стало совсем легко.
– Значит… вы считаете – вины моей нет?
– Нет. – Следователь, прищурившись, смотрел на него. – Подожди-ка. Ты в каком цехе работаешь?
– Я не в цехе. В цеховой подстанции.
– В общем, вот что. Сбил ты меня с панталыку… Ты, конечно, не по адресу пришел. Лет семьдесят назад тебе надо было бы в церковь идти, сейчас – я не знаю куда, но раз уж пришел… Слушай – а то выйдешь от меня и опять думать начнешь. Никакой человеческой вины твоей нет – это я тебе, понятное дело, не как следователь, а просто как человек говорю. Но самое главное – я говорю, заморочил ты мне голову, я сразу не сообразил, – никакой и уголовной ответственности в любом случае ты не подлежишь, поэтому больше никуда не суйся. Я не знаю, может быть, ты и нарушил какие-то правила техники безопасности – ну, откуда мне знать, может быть, эти ваши рубильники в присутствии министра переключать надо. Но статьи за нарушение техники безопасности – нету. Для тебя – нету.
– Как нету, – неуверенно – уже радуясь своему освобождению и весь уже во власти желания уйти от этих решеток, домой – сказал Николай. – У меня друг на ТМЗ работает, у них там начальника цеха посадили.
– Правильно, начальника цеха. А ты кто?
– Электромонтер.
– Ну вот. Сажают должностное лицо. Ты не должностное лицо. Жена Цезаря. («При чем тут жена Цезаря?» – подумал Николай.) Статьи о халатности и нарушении правил охраны труда тебя не касаются. Есть, правда, еще три статьи – о нарушении правил безопасности горных работ, на строительстве и во взрывоопасных цехах. У тебя взрывоопасный цех?
– Да нет, механический, – с облегчением сказал Николай. У него подрагивало в груди, когда следователь перечислял производства.
– Все. – Следователь опять взглянул на часы и не вставая протянул ему руку. – Будь здоров, Николай. И… – он как будто заколебался, потом решительно выдрал из блокнота листок, что-то черкнул на нем – и протянул Николаю. – Вот тебе телефон. Если что… ну, думать опять начнешь. И вообще – поменьше думай. Отдохни хотя бы недельку. От дум.
– Ладно, – сказал Николай – и впервые за несколько дней – непривычно почувствовав щеки – улыбнулся. – Спасибо. До свидания.
– Счастливо.
Он вышел на крыльцо, глубоко вдохнул оттепельно-влажный холодный воздух, закурил сигарету. Дым тысячами мягких иголочек ласково покалывал грудь. Он спустился по ступенькам – куртка нараспашку, шапка в руке – и неторопливо пошел домой. Каждый шаг доставлял удовольствие. Снег перестал; невидимое солнце золотило тонкую облачную пелену, как тюлевую занавеску. На земле пушистым коротким ворсом стелился нетронутый снег; ветки запорошенных лип сплетались в ажурную черно-белую паутину. Николай не заметил, как дошел до подъезда; на душе было покойно, светло. Он взялся за ручку подъездной двери… одновременно с ожегшим ладонь влажным металлическим холодом уголок его как будто залитого мягким утренним солнцем сознания зацепила смутная тучка. Он вспомнил жену… «ждать я тебя – не бу-ду!…» – вспомнил ее лицо – лицо было ужасным: в подсознательном страхе – инстинктом самосохранения – он оттолкнул, отбросил его от себя… Облегчение его было так велико – «не виноват!…», пример с пистолетом почему-то ослепительно ярко его убедил, – что он почти не почувствовал тяжести осевшего на сердце нового камня. Камешка… «Ну, погорячилась, – даже не убеждая себя, а просто, чтобы для полной ясности выразить чувство словами, додумывал он. – Чего не скажешь в сердцах… Я тоже, бывает, такое скажу. Слово не дело…» Он остановился перед дверью, опустил руку в карман, нащупывая ключи. Ключей не было… ах да, забыл дома – было не до ключей. Страшно вспомнить, что ему довелось пережить. Он глубоко вдохнул подъездный застоявшийся запах – соскучившись, с наслаждением. Каждая секунда дарила ему что-то новое – как будто после долгого сидения взаперти, в окружении неизменных запахов, звуков, образов, он вышел на шумную улицу. Он позвонил – звонок залился стеклянными колокольчиками; он слушал его, как будто только вчера поставил… Дверь отворилась.
На пороге стояла Светка.
Он не успел ничего сказать. Глаза ее полоснули кнутом по его лицу.
– Ну что, сухари сушить?
Голос был визгливый, срывающийся, чужой… При звуке этого голоса у него непроизвольно изменилось – испугалось, ослабло – лицо, и как будто в ответ на эту его проступившую слабость каждая черточка ее лица, каждое движение ее губ, глаз, морщинок на лбу, бровей – дружно плеснули расплавленной ненавистью… У нее вырвался короткий стонущий крик – сгусток злобы и боли, она резко повернулась – взлетела пола халата – и широкими, гулкими, тяжелыми (неприятно было слышать, смотреть) шагами быстро пошла на кухню… Он закрыл дверь, распираемый острым, трусливым желанием крикнуть ей вслед: «Я ни в чем не виноват! Все в порядке!!» – чтобы остановить удар этой ненависти, пока он не разрушил все – все, что было построено, выращено за долгие годы, за одиннадцать – скоро двенадцать – лет, что пока еще – надеялся он – стояло, держалось за землю, росло, – но, казалось, еще одно слово, один жест, один взгляд – и все рухнет, падет, разлетится вдребезги – навсегда, в несобираемую пыль, как напряженное небьющееся стекло… и одновременно с этим голову его кружил приторный яд непонятно жестокого – по отношению к себе самому – искушения: дойти до конца, увидеть, какая же она есть, познать все не раскрытые за одиннадцать лет, не подозреваемые в ней, а сейчас безрассудно готовые выплеснуться наружу жгучие тайны… А она не выдержала – снова выскочила из кухни, пошла на него, сжимая в руке капающую тарелку, – рот ее угловато приоткрылся, оскалился кипенными зубами, в глубоком вдохе груди уже заклокотали непоправимые, убийственные и самоубийственные слова… он испугался и закричал:
– Да чего ты орешь?! Никакого дела не будет!!!
Она застыла – как будто остановился кадр кинопленки, – лицо ее окаменело… и вдруг брызнуло, потекло в разные стороны – слезами, уголками губ, морщинками у глаз, крыльями носа… Он задохнулся от жалости, схватил ее за мягкие теплые плечи, притянул к себе – мокрая тарелка оказалась у него на груди, – зарылся лицом в шелковистую пену ее волос, зажмурил глаза и замер в бездонной, трепещущей смутными искрами темноте, – с каждой секундой все дальше уплывая на волнах родного запаха от страшного берега, от беды, в привычную, счастливую, прежнюю жизнь… И они стояли так долго, молча прося прощения и молча прощая друг друга, – пока из своей комнаты не выскочил и счастливо не заплакал Сережка…
XI
В понедельник он шел на работу, почти возвратившись в жизнь. Почти – потому что страх перед собой еще не умер в его душе; он знал, что хотя и глубоко притаившаяся, маленькая – но твердая, остро иззубренная – колючка еще оставалась: все-таки… все-таки он мог – или должен был? – нет, не должен был! мог! только мог!… – оставить записку, что он зарядил пистолет, – предупредить, что включил рубильник… Но тяжкая, казавшаяся неподъемной для него ноша спасительно облегчилась; и дело было даже не столько в рассудочных доводах самих по себе – что пенсию ни от чего независимо будут платить, что нет такого закона (а законы, видя в них отшлифованную временем мудрость многих – умнее его – людей, он уважал), по которому он виноват, – что и чисто по-человечески он не виновен в том, что Бирюков взял заряженный пистолет, – сколько в том упоительном, искреннем, уже не нуждающемся в поддержке сомнении в собственной вине, которое эти доводы, вместе с лицом и голосом следователя, в нем породили… Кроме того – чего уж греха таить, – сознание того, что ни при каких условиях – как бы кому-то, и ему самому в том числе, ни захотелось его покарать – он не будет сидеть, доставляло ему хотя и какое-то стыдливое, как будто не совсем чистое, с оттенком неуважения даже к себе – чувство полного освобождения от страшной опасности. Но и эти невнятные угрызения – своей радостью, своей слабостью, своим облегчением – недолго смущали его, – потому что в понедельник, выйдя из дома, он уже твердо знал: он подойдет к Немцову и все расскажет ему. Он дойдет до конца, он поднимется на перевал и сбросит последний вьюк – и уже налегке пойдет дальше. И в памяти об этих проклятых днях – спасительно осветленной сознанием своей правоты – останется лишь одно маленькое смутное темное пятнышко: одинокая фигура жены Бирюкова, медленно идущая через безжизненно-белый, огромный, как ледяная пустыня, равнодушно отстранившийся от ее жизни двор – под тяжелыми, как мокрые перья, оттепельными хлопьями снега…
…Немцов сидел за столом, узкой буркой вздернув острые плечи.
– Здравствуйте, Владимир Егорыч.
– Здравствуй, – буркнул Немцов. Николай подошел, пожал его равнодушную – нет, усталую – руку и сел.
– Тебе чего?
У Немцова был совершенно измученный вид. Николай его никогда не любил – кто любит начальство? Но сейчас (после памятных слов: «сажают должностное лицо») он ему многое простил – и ему стало жалко Немцова.
– Я о Бирюкове.
И – неотрывно глядя на угол стола – он все рассказал о последнем дне Бирюкова.
Закончив, он повернул голову и посмотрел на Немцова. За то время, пока он говорил, Немцов закурил – и сейчас сидел, плотно окутанный голубыми клубами дыма, и както странно – спокойно, внимательно, чуть удивленно, как будто даже… сочувственно, что ли? черт его знает как, – смотрел на него.
Николай замолчал. Страшно хотелось курить. Немцов протянул тонкую нездоровую руку к распухшему скоросшивателю, полистал бумаги, нашел то, что искал, – остановился, придавил перелистанную стопу узкой сухой ладонью, – глубоко затянулся, из носа и рта – пирамидой – выпустил дым – и начал читать: негромко, безо всякого выражения, не отрывая от текста полуприкрытых тонкими веками глаз.
– Председателю комиссии по расследованию несчастного случая с Бирюковым A.M. от токаря четвертого разряда Вдовушкина Игоря Николаевича. 14 декабря 198* года я, Вдовушкин И.H., без четверти шесть вечера пошел в туалет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13