А теперь покажите материал «для женатых». Есть что-нибудь?
— Приличного пока ничего, — почтительно ответил продавец. — Ожидаем из Лондона трико. Я вам тогда обзвоню.
Меня словно из брандспойта окатили: настроение сразу омрачилось, покупка, которую я держал в руке, показалась ничтожной. Действительно, материал у костюма грубый, дешевый. Навряд ли мне когда доведется носить костюмы «для женатых», какие носил Ульян Мартынович. Я поспешил поблагодарить Углоновых и откланяться. Может, это вышло бестактно? Хрен с ним, какой из меня дипломат? Я не умею запрятывать свои чувства в дальний кармашек. Да они, кажется, собирались еще смотреть белье «для женатых».
Когда мы ждем деньги, сумма представляется нам крупной, кажется, и в наволочку не уложишь; стоит же ее получить у кассира, как она тут же сжимается в руке, будто лопнувший воздушный шарик. Так у меня получилось с этой тысячей рублей. Словно у меня их ветер вырывал из рук — настолько быстро летели трешки, червонцы, сотни. Я-то думал, деньги мне и за год не истратить, а тут даже на пальто не хватило, и пришлось носить старенькое, худое, с обвисшими карманами. Ладно. Жена дома заштопает рукав, и я перетерплю до следующего гонорара.
Последние сорок процентов за книгу я должен был получить только на будущий год, по ее выходе в свет.
Ничто не удерживало меня больше в Москве. Свободен! Скорее в деревню, к семье! Засяду за что-нибудь новое. У меня давно наклевывалась повестушка о гражданской войне, я уже и заглавие придумал: «Дедово подворье». Очерк в голове вертится. Устрою себе, как Пушкин, «Болдинскую осень»: будет что показать Углонову. Редакции журналов по-прежнему отказывались меня печатать, возвращали рукописи обратно: не поможет ли новый покровитель?
Когда за грязным окошком медлительного смоленского поезда замелькали заиндевелые телеграфные столбы, придвинулся черный, безмолвный и таинственный лес, освещенный высоким невидимым месяцем, я почув-
ствовал, будто с меня свалились вериги. До чего же хорошо ехать домой к родным: душа поет!
С чем только не смиряется человек? Смирилась и моя семья с тусклой кельей. Женщины побелили ее, повесили гипюровые занавесочки, стол застелили камчатной скатертью, протянули ковровые дорожки по холодному цементному полу, и в ясный день, когда в два небольших окна с толстенными проемами било солнце, у нас просто было даже светло и уютно. А весной во дворе зацветет сирень, траву сплошь прошьют янтарные одуванчики, зальются соловьи. Лишь теща вздыхала, вспоминая старо-щербиновский особняк под тенью раскидистой туты, жер-дели, смородину в саду.
В первый день по возвращении из Москвы мы с Та-сей отправились гулять по крутому берегу монастырского пруда, обсаженного старыми лишайчатьши березами, кустами жимолости.
— Все муки с «Карапетом» кончились: и творческие и редакционные, — рассказывал я ей о своих делах.— Болотина подписала: «В набор». Скоро рукопись пойдет в типографию, а оттуда выскочит книжечкой. Недурно?
— И ты станешь настоящим писателем.
— В этом и твоя заслуга, — тотчас великодушно сказал я и признательно сжал руку жены. — Ты вдохновляла меня... терпела неудобства: мне приходилось торчать в Москве, а тебе здесь. Зато уж больше мы никогда не должны надолго расставаться. Я тебе писал о последнем визите к Ульяну Углонову? Очень хорошо ко мне отнесся. .. один рассказ назвал талантливым. «Я, говорит, вам позавидовал, вы так хорошо знаете воровской язык. Вот слово «бура» — карточная игра. Не знал я, а то бы непременно вставил в свой роман «Кража». Думал, что «бура» лишь соль натрия». Приглашал: приходите в любое время обедать.
Я поведал Тасе не обо всех отзывах Углонова? Ну и что? Он ведь и в самом деле хвалил меня... за отдельные детали. Пусть увидит, что меня принимают в лучших московских домах.
— Жена у Ульяна Мартыновича симпатичная. Потом я тебя познакомлю.
Гуляя, мы свернули от пруда в мрачную аллею из толстых елей, вышли в поле. Отсюда проселочная дорога вела в Уваровку, вдали чернел голый, словно обворо-
ванный, лес, в котором змеились рельсы. «Ты не заважничаешь?»—спросила Тася с лукавой улыбкой. Я смутился: «Выдумаешь!» Повернули назад в деревню. С пригорка монастырь, старый, засыхающий яблоневый сад за облупленной каменной стеной казались красивыми, освещенные багровым предзакатным солнцем.
За обедом Фелицата Никитична как бы между прочим сказала:
— А ваши классы, Виктор, второй и четвертый, до сих пор «гуляют» в школе. Новый учитель не прижился, уходить хочет. Директорша спрашивала: «Как Виктор Федорович, не собирается вернуться?»
Я раскусил намек. Странно, почему никто из моей родии не считает литературу профессией? Как они не понимают, что именно ей-то и можно безраздельно отдать всю жизнь. Что это: недооценка силы искусства? Или просто неверие в меня? Ответил я, однако, не то, что вертелось на языке, а то, что было понятнее моим собеседницам:
— Опять овес получать? — И глянул едко, насмешливо.
Когда я работал учителем, мне полагался от колхоза паек: два с половиной килограмма крупы, Я пришел за ним в правление, прихватив мешочек. Председатель — в навачеином пиджаке нараспашку, в грязных сапогах, мордатый, с ухмылкой в пьяных глазах — сказал мне: «Крупу в кладовке не имеем... не рушили покедова. Вот овес... хочете, насыпем». И я докончил теще:
— Уж если нужда прищемит, лучше в газету пойду.
— Это опять жить врозь, — вздохнула Фелицата Никитична.
— Почему врозь? Я ведь могу поступить в уваров-скую районку. Писателя-то, думаю, они возьмут?
Тася ничего не сказала. Согласна ли она была с матерью? Меня в этот раз она не поддержала. Ну что ж, пойду против течения. Учительствовать —- это зарыться в школьные тетрадки, готовиться к урокам в двух классах, а когда писать? Нет, никто и ничто не оторвет меня от литературы, тем более сейчас, когда я чувствовал себя богачом. Ходят слухи: скоро отменят заборные карточки, двери магазинов откроются для всех, и тогда мы купим Тасе нарядную шубку. Это был мой обещанный подарок на гонорар от книжки. Удивляло меня другое: ведь
скоро я стану известным, начну получать заманчивые предложения от журналов, издательств, и тогда все изменится в нашей жизни. Тася это не ощущает? Ладно, я говорить ничего не буду, сама увидит,
Остаток осени и всю зиму я провел как отшельник в бывшем Колоцком монастыре, в сырой, низкой келье. С утра я садился у небольшого окна с толстенными каменными стенами, выходившего во двор на старинную облупленную церковь без крестов, на кусты высокой еще голой сирени, заглохшую клумбу. Чтобы не закапать чернилами обеденный стол, застилал его поверх скатерти газетой, терпеливо и упрямо скрипел пером. Вскакивал, подбегал к своей «библиотеке», которая вся помещалась на ядовито-розовой этажерке работы местного столяра, брал одного из любимых классиков, читал, сравнивал с собой и тут же начинал заново строчить, марать, править рукопись.
«Как научиться писать еще талантливее?» Вычитав где-то, что Лев Толстой делал план романа, я делал план рассказа. Узнав, что Короленко любил заносить в книжечку описания мельницы или вечернего заката, — делал такие зарисовки и я. Чехов собирал оригинальные фамилии? И я собирал. Я боялся пропустить какой-нибудь «секрет», который сразу бы сделал меня «метром».
Как вводят классики своих героев в произведение? Большое ль внимание уделяют их наружности, костюму? Психологии? Я делал подробнейшие конспекты любимых повестей: «Казаков», «Дома с мезонином», «Пана», стараясь проникнуть в творческую лабораторию своих кумиров.
В два часа из интерната возвращалась Тася, и келья наполнялась ее ласковым голосом, смехом: казалось, начинали золотисто светиться сырые углы и не так тянуло холодом от цементного пола.
После обеда жена ложилась отдохнуть (уставала на дежурстве), а я отправлялся гулять.
По накатанному санями проселку я шел к железной дороге в лес. Дотлевала короткая и неяркая заря, в набежавших сумерках лохматые ели казались одетыми в длинные вывороченные тулупы, низенький, стелющийся можжевельник вылезал зелеными иглами из сугробов, голые березы спорили белизной со снегом, а черноклены, ольха стояли будто обгорелые. На озерцах, под чистым льдом, в закатном луче солнца, кораллами горела мерзлая клюква. В лесу то и дело попадались петлистые заячьи следы. Заиндевелые рельсы таинственно уползали по шпалам далеко-далеко и терялись в засугробленных деревьях. На старой ели слышалось резкое «ке-ей», с разлапистой ветки срывалась рыже-голубая сойка, шумела крыльями, — и снова вокруг завороженная тишина.
Кто в молодости устает? Разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. От натопленной печки несло теплом, семья спала, чокали ходики на стене, за черным окном на деревне глухо кричали полночные петухи. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, освещал перо в моей руке, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами...
Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Ульяну Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или... быть не может, чтобы огорчил.
Прославленный писатель не ответил. В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.
Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квар-теру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых
намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.
Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховско-го кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.
Встретил он меня с обычным радушием:
— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.
— Чего берешь за постой?
— А! — Он повернулся ко мне ухом. Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.
— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки... в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.
Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Ульяну Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда ие сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.
Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Ульяна Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд домой до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.
«Что для него сотня? — размышлял я по дороге.— Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».
Кстати, не мешало бы у них и пообедать.
Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову и в столовую: ноги сухие, в новых валенках с калошами, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Вместо «семисезониого» пальтишка на плечах у меня лохматилась заношенная собачья полудошка, купленная по случаю, с вытертым до блеска швом верхней полы, очень теплая; в душе я ею гордился. Интересно, чем Углонов угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?
Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй этаж, синий почтовый ящик, медная дощечка с выгравированной фамилией: «У. М. Углонов». На мой звонок, как обычно, вышла прислуга с толстыми, сытыми щеками, в белом нарядном переднике.
— Ульян Мартынович дома? — солидно спросил я, собираясь переступить порог. И, уже как свой человек, добавил, кивнув на ящик: — Вон у вас там письмо. Выньте.
Прислуга не посторонилась.
— Вы посыльный из редакции? Давайте пакет, я сама передам. О полдень не велят тревожить.
Неужто не узнала? Что такое? Смотрит, будто впервые видит. Может, виновата полудошка? Какая разница, новая она или ношеная — меха! Конечно, хорошо бы к ней еще пыжиковую шапку, фетровые бурки с отворотами, желтыми кожаными головками! Все же именно теперь, по моему мнению, я хоть немного стал походить на растущего молодого писателя, и вдруг — «посыльный»! Эка глупая баба!
— Я у вас уже был... несколько раз, — сердито сказал я и с достоинством назвался.
— Писатель? А вы с Ульян Мартынычем по телефону сговаривались? Нет? Обождите, узнаю, дома ли они.
И, вынув из ящика почту, домработница ушла, оставив меня на лестничной площадке.
Вот зануда, и в переднюю не пустила. Надо сказать Углонову, чтобы предупредил. Только хорошо бы подыскать остроумную форму, позабавить его.
Сквозь неплотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.
Толстощекая прислуга появилась минуты через три, безучастно проговорила:
— Ульян Мартыныча нету дома. Позвоните им завтра в десять утра.
И захлопнула перед носом дверь.
Как же так? Выходит, мне почудился его бас из кабинета? Смущенно спускаясь по лестнице, я вынужден был прижаться к стене: мимо меня, шагая через ступеньку, поднимался выбритый, как актер, мужчина с маленьким чемоданчиком. Знакомое лицо! Кто такой? Знаменитость? Ба! Да это же парикмахер Углонова. Значит... И я мучительно покраснел. С этой поры я навсегда запомнил: известным писателям надо заранее звонить. На то в Москве и существуют телефоны. К «учителям» следует подлаживаться, попасть на прием — это милость.
Весь день я в «отеле» читал гранки повести. Опасность встречи с Цыпиным отпала. Издательство на Тверском бульваре прекратило существование, весь его портфель был передан в Большой Гнездниковский. Здесь создавалось другое, самое крупное в Москве издательство современной литературы — «Советский писатель». Директора нем был новый.
Вечером Петька Дятлюк вернулся из «Крестьянской газеты»: он там работал в экспедиции. На электроплитку с треснувшей керамикой поставили помятый алюминиевый чайник, расстелили газету, порезали пайковую
селедку, хлеб. Из посуды были стакан и эмалированная кружка.
Когда, примостившись за колченогим столом, сели ужинать, Петька спросил меня со своим тихим юмором:
— Видал, Витя, многотомного классика? Иль он где за границей летает?
Мне было стыдно признаться, что меня не приняли. А в этом я все больше убеждался, вспоминая свой «визит» к Углонову.
— Угадал, Петя, — ответил я как мог веселее. — Только не за границей летает Ульян Мартынович, а в такси. Я подхожу, а он собирается в «Новый мир». Извинялся, брат, что не может принять. Назначил завтра на утро. Просил непременно.
Я поспешил переменить тему разговора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Приличного пока ничего, — почтительно ответил продавец. — Ожидаем из Лондона трико. Я вам тогда обзвоню.
Меня словно из брандспойта окатили: настроение сразу омрачилось, покупка, которую я держал в руке, показалась ничтожной. Действительно, материал у костюма грубый, дешевый. Навряд ли мне когда доведется носить костюмы «для женатых», какие носил Ульян Мартынович. Я поспешил поблагодарить Углоновых и откланяться. Может, это вышло бестактно? Хрен с ним, какой из меня дипломат? Я не умею запрятывать свои чувства в дальний кармашек. Да они, кажется, собирались еще смотреть белье «для женатых».
Когда мы ждем деньги, сумма представляется нам крупной, кажется, и в наволочку не уложишь; стоит же ее получить у кассира, как она тут же сжимается в руке, будто лопнувший воздушный шарик. Так у меня получилось с этой тысячей рублей. Словно у меня их ветер вырывал из рук — настолько быстро летели трешки, червонцы, сотни. Я-то думал, деньги мне и за год не истратить, а тут даже на пальто не хватило, и пришлось носить старенькое, худое, с обвисшими карманами. Ладно. Жена дома заштопает рукав, и я перетерплю до следующего гонорара.
Последние сорок процентов за книгу я должен был получить только на будущий год, по ее выходе в свет.
Ничто не удерживало меня больше в Москве. Свободен! Скорее в деревню, к семье! Засяду за что-нибудь новое. У меня давно наклевывалась повестушка о гражданской войне, я уже и заглавие придумал: «Дедово подворье». Очерк в голове вертится. Устрою себе, как Пушкин, «Болдинскую осень»: будет что показать Углонову. Редакции журналов по-прежнему отказывались меня печатать, возвращали рукописи обратно: не поможет ли новый покровитель?
Когда за грязным окошком медлительного смоленского поезда замелькали заиндевелые телеграфные столбы, придвинулся черный, безмолвный и таинственный лес, освещенный высоким невидимым месяцем, я почув-
ствовал, будто с меня свалились вериги. До чего же хорошо ехать домой к родным: душа поет!
С чем только не смиряется человек? Смирилась и моя семья с тусклой кельей. Женщины побелили ее, повесили гипюровые занавесочки, стол застелили камчатной скатертью, протянули ковровые дорожки по холодному цементному полу, и в ясный день, когда в два небольших окна с толстенными проемами било солнце, у нас просто было даже светло и уютно. А весной во дворе зацветет сирень, траву сплошь прошьют янтарные одуванчики, зальются соловьи. Лишь теща вздыхала, вспоминая старо-щербиновский особняк под тенью раскидистой туты, жер-дели, смородину в саду.
В первый день по возвращении из Москвы мы с Та-сей отправились гулять по крутому берегу монастырского пруда, обсаженного старыми лишайчатьши березами, кустами жимолости.
— Все муки с «Карапетом» кончились: и творческие и редакционные, — рассказывал я ей о своих делах.— Болотина подписала: «В набор». Скоро рукопись пойдет в типографию, а оттуда выскочит книжечкой. Недурно?
— И ты станешь настоящим писателем.
— В этом и твоя заслуга, — тотчас великодушно сказал я и признательно сжал руку жены. — Ты вдохновляла меня... терпела неудобства: мне приходилось торчать в Москве, а тебе здесь. Зато уж больше мы никогда не должны надолго расставаться. Я тебе писал о последнем визите к Ульяну Углонову? Очень хорошо ко мне отнесся. .. один рассказ назвал талантливым. «Я, говорит, вам позавидовал, вы так хорошо знаете воровской язык. Вот слово «бура» — карточная игра. Не знал я, а то бы непременно вставил в свой роман «Кража». Думал, что «бура» лишь соль натрия». Приглашал: приходите в любое время обедать.
Я поведал Тасе не обо всех отзывах Углонова? Ну и что? Он ведь и в самом деле хвалил меня... за отдельные детали. Пусть увидит, что меня принимают в лучших московских домах.
— Жена у Ульяна Мартыновича симпатичная. Потом я тебя познакомлю.
Гуляя, мы свернули от пруда в мрачную аллею из толстых елей, вышли в поле. Отсюда проселочная дорога вела в Уваровку, вдали чернел голый, словно обворо-
ванный, лес, в котором змеились рельсы. «Ты не заважничаешь?»—спросила Тася с лукавой улыбкой. Я смутился: «Выдумаешь!» Повернули назад в деревню. С пригорка монастырь, старый, засыхающий яблоневый сад за облупленной каменной стеной казались красивыми, освещенные багровым предзакатным солнцем.
За обедом Фелицата Никитична как бы между прочим сказала:
— А ваши классы, Виктор, второй и четвертый, до сих пор «гуляют» в школе. Новый учитель не прижился, уходить хочет. Директорша спрашивала: «Как Виктор Федорович, не собирается вернуться?»
Я раскусил намек. Странно, почему никто из моей родии не считает литературу профессией? Как они не понимают, что именно ей-то и можно безраздельно отдать всю жизнь. Что это: недооценка силы искусства? Или просто неверие в меня? Ответил я, однако, не то, что вертелось на языке, а то, что было понятнее моим собеседницам:
— Опять овес получать? — И глянул едко, насмешливо.
Когда я работал учителем, мне полагался от колхоза паек: два с половиной килограмма крупы, Я пришел за ним в правление, прихватив мешочек. Председатель — в навачеином пиджаке нараспашку, в грязных сапогах, мордатый, с ухмылкой в пьяных глазах — сказал мне: «Крупу в кладовке не имеем... не рушили покедова. Вот овес... хочете, насыпем». И я докончил теще:
— Уж если нужда прищемит, лучше в газету пойду.
— Это опять жить врозь, — вздохнула Фелицата Никитична.
— Почему врозь? Я ведь могу поступить в уваров-скую районку. Писателя-то, думаю, они возьмут?
Тася ничего не сказала. Согласна ли она была с матерью? Меня в этот раз она не поддержала. Ну что ж, пойду против течения. Учительствовать —- это зарыться в школьные тетрадки, готовиться к урокам в двух классах, а когда писать? Нет, никто и ничто не оторвет меня от литературы, тем более сейчас, когда я чувствовал себя богачом. Ходят слухи: скоро отменят заборные карточки, двери магазинов откроются для всех, и тогда мы купим Тасе нарядную шубку. Это был мой обещанный подарок на гонорар от книжки. Удивляло меня другое: ведь
скоро я стану известным, начну получать заманчивые предложения от журналов, издательств, и тогда все изменится в нашей жизни. Тася это не ощущает? Ладно, я говорить ничего не буду, сама увидит,
Остаток осени и всю зиму я провел как отшельник в бывшем Колоцком монастыре, в сырой, низкой келье. С утра я садился у небольшого окна с толстенными каменными стенами, выходившего во двор на старинную облупленную церковь без крестов, на кусты высокой еще голой сирени, заглохшую клумбу. Чтобы не закапать чернилами обеденный стол, застилал его поверх скатерти газетой, терпеливо и упрямо скрипел пером. Вскакивал, подбегал к своей «библиотеке», которая вся помещалась на ядовито-розовой этажерке работы местного столяра, брал одного из любимых классиков, читал, сравнивал с собой и тут же начинал заново строчить, марать, править рукопись.
«Как научиться писать еще талантливее?» Вычитав где-то, что Лев Толстой делал план романа, я делал план рассказа. Узнав, что Короленко любил заносить в книжечку описания мельницы или вечернего заката, — делал такие зарисовки и я. Чехов собирал оригинальные фамилии? И я собирал. Я боялся пропустить какой-нибудь «секрет», который сразу бы сделал меня «метром».
Как вводят классики своих героев в произведение? Большое ль внимание уделяют их наружности, костюму? Психологии? Я делал подробнейшие конспекты любимых повестей: «Казаков», «Дома с мезонином», «Пана», стараясь проникнуть в творческую лабораторию своих кумиров.
В два часа из интерната возвращалась Тася, и келья наполнялась ее ласковым голосом, смехом: казалось, начинали золотисто светиться сырые углы и не так тянуло холодом от цементного пола.
После обеда жена ложилась отдохнуть (уставала на дежурстве), а я отправлялся гулять.
По накатанному санями проселку я шел к железной дороге в лес. Дотлевала короткая и неяркая заря, в набежавших сумерках лохматые ели казались одетыми в длинные вывороченные тулупы, низенький, стелющийся можжевельник вылезал зелеными иглами из сугробов, голые березы спорили белизной со снегом, а черноклены, ольха стояли будто обгорелые. На озерцах, под чистым льдом, в закатном луче солнца, кораллами горела мерзлая клюква. В лесу то и дело попадались петлистые заячьи следы. Заиндевелые рельсы таинственно уползали по шпалам далеко-далеко и терялись в засугробленных деревьях. На старой ели слышалось резкое «ке-ей», с разлапистой ветки срывалась рыже-голубая сойка, шумела крыльями, — и снова вокруг завороженная тишина.
Кто в молодости устает? Разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. От натопленной печки несло теплом, семья спала, чокали ходики на стене, за черным окном на деревне глухо кричали полночные петухи. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, освещал перо в моей руке, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами...
Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Ульяну Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или... быть не может, чтобы огорчил.
Прославленный писатель не ответил. В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.
Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квар-теру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых
намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.
Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховско-го кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.
Встретил он меня с обычным радушием:
— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.
— Чего берешь за постой?
— А! — Он повернулся ко мне ухом. Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.
— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки... в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.
Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Ульяну Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда ие сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.
Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Ульяна Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд домой до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.
«Что для него сотня? — размышлял я по дороге.— Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».
Кстати, не мешало бы у них и пообедать.
Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову и в столовую: ноги сухие, в новых валенках с калошами, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Вместо «семисезониого» пальтишка на плечах у меня лохматилась заношенная собачья полудошка, купленная по случаю, с вытертым до блеска швом верхней полы, очень теплая; в душе я ею гордился. Интересно, чем Углонов угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?
Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй этаж, синий почтовый ящик, медная дощечка с выгравированной фамилией: «У. М. Углонов». На мой звонок, как обычно, вышла прислуга с толстыми, сытыми щеками, в белом нарядном переднике.
— Ульян Мартынович дома? — солидно спросил я, собираясь переступить порог. И, уже как свой человек, добавил, кивнув на ящик: — Вон у вас там письмо. Выньте.
Прислуга не посторонилась.
— Вы посыльный из редакции? Давайте пакет, я сама передам. О полдень не велят тревожить.
Неужто не узнала? Что такое? Смотрит, будто впервые видит. Может, виновата полудошка? Какая разница, новая она или ношеная — меха! Конечно, хорошо бы к ней еще пыжиковую шапку, фетровые бурки с отворотами, желтыми кожаными головками! Все же именно теперь, по моему мнению, я хоть немного стал походить на растущего молодого писателя, и вдруг — «посыльный»! Эка глупая баба!
— Я у вас уже был... несколько раз, — сердито сказал я и с достоинством назвался.
— Писатель? А вы с Ульян Мартынычем по телефону сговаривались? Нет? Обождите, узнаю, дома ли они.
И, вынув из ящика почту, домработница ушла, оставив меня на лестничной площадке.
Вот зануда, и в переднюю не пустила. Надо сказать Углонову, чтобы предупредил. Только хорошо бы подыскать остроумную форму, позабавить его.
Сквозь неплотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.
Толстощекая прислуга появилась минуты через три, безучастно проговорила:
— Ульян Мартыныча нету дома. Позвоните им завтра в десять утра.
И захлопнула перед носом дверь.
Как же так? Выходит, мне почудился его бас из кабинета? Смущенно спускаясь по лестнице, я вынужден был прижаться к стене: мимо меня, шагая через ступеньку, поднимался выбритый, как актер, мужчина с маленьким чемоданчиком. Знакомое лицо! Кто такой? Знаменитость? Ба! Да это же парикмахер Углонова. Значит... И я мучительно покраснел. С этой поры я навсегда запомнил: известным писателям надо заранее звонить. На то в Москве и существуют телефоны. К «учителям» следует подлаживаться, попасть на прием — это милость.
Весь день я в «отеле» читал гранки повести. Опасность встречи с Цыпиным отпала. Издательство на Тверском бульваре прекратило существование, весь его портфель был передан в Большой Гнездниковский. Здесь создавалось другое, самое крупное в Москве издательство современной литературы — «Советский писатель». Директора нем был новый.
Вечером Петька Дятлюк вернулся из «Крестьянской газеты»: он там работал в экспедиции. На электроплитку с треснувшей керамикой поставили помятый алюминиевый чайник, расстелили газету, порезали пайковую
селедку, хлеб. Из посуды были стакан и эмалированная кружка.
Когда, примостившись за колченогим столом, сели ужинать, Петька спросил меня со своим тихим юмором:
— Видал, Витя, многотомного классика? Иль он где за границей летает?
Мне было стыдно признаться, что меня не приняли. А в этом я все больше убеждался, вспоминая свой «визит» к Углонову.
— Угадал, Петя, — ответил я как мог веселее. — Только не за границей летает Ульян Мартынович, а в такси. Я подхожу, а он собирается в «Новый мир». Извинялся, брат, что не может принять. Назначил завтра на утро. Просил непременно.
Я поспешил переменить тему разговора:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24