Ей все казалось, что столичные красотки только и ждут меня, чтобы облепить со всех сторон.
— Как тебе не стыдно!— начал я ее упрекать. — Ты же.гораздо воспитаннее меня. Да и училась нормально. А я? Одни справки, что отсидел в разных классах и аудиториях. Просто твоя мать решила, что я — шантрапа, беспризорник! А теперь вот еще придумала — пьяница.
Лучшие уговоры для девушки — поцелуи. Но Тася всегда стыдилась «преждевременной» близости.
— Все-таки я тебе нужна не как друг... а только женщина.
Я вспыхнул:
— Так меня встречаешь? Приперся, дурак, за полторы тысячи верст! Прощай!
Я повернулся к двери; Тася схватила меня за плечи. Таковы уж все девушки: боятся сказать «да» и не отпускают.
— Обиделся? Мне-то легко? Ну идем в дом, мама давно тебя из окна увидела. Нам еще вчера сказали о твоем приезде: видели, как с чемоданом шел со станции.
Письмо издательства Фелицата Никитична долго читала, вертела в руках. Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом. У нас с тобой две зарплаты, хотя и небольшие. Иль худо для начала? Время, правда, было нелегкое, из магазинов вдруг исчезли колбаса, масло, булочки. «Трудности роста» — так газеты называли перебои со снабжением. Подумаешь — временные неполадки! Зато впереди гонорар за книжку!
Месяц шел за месяцем, а издательство все не заключало со мной договор.
Осенью 1933 года наконец настал этот великий день. Мне дали новенький бланк, и я первый раз в жизни с важностью поставил свою подпись возле красиво напечатанного слова «АВТОР». Рука моя тряслась, и я чуть не сделал кляксу. Шутка ли, я становился настоящим писателем, да еще каким — столичным!
В моей обтерханной, видавшей виды папке хранилась чистенькая рукопись в двести машинописных страниц. Вот они — плоды вдохновенного творческого труда! Немного, правда, меня смущала история создания «Карапета». Сперва это был рассказ. Лишь провал с «новеллой» о фабзавучниках заставил меня его продолжить. За второй частью последовала третья, однако вставил я ее в начало повести, четвертую часть — в конец. Теперь «Карапет» напоминал полушубок, сшитый из пестрых овчин, с разной величины рукавами. Но мало ли как создавались выдающиеся произведения? Главное — моя обтерханная папка с рукописью уютненько лежала в издательском шкафу, занумерованная и одобренная рецензентами.
Каждый день, сидя в деревне, я ожидал вызова в Москву готовить «Карапета» для печати. Кого мне дадут редактором? Понравится ли ему повесть? Не потребует ли вдруг какой переделки? Скажет: нет единого сюжета, в то придерется к языку. Илюха Медяков хвастался, будто выпивал с литсотрудниками журналов, издательств, переходил на «ты», — тогда они сговорчивее. Не заливает? Если мне дадут молодого редактора, может, тоже распечатать с ним бутылочку? Да согласится ли? В ресторан бы пригласить, но это надо большую деньгу, а откуда взять? Аванс за «Карапета» я давно истратил. На всякий случай припасу трешник на бутылку; в жизни чего не бывает? Скорей бы только вызов. И вот письмо на столе: издательство «Советская литература» приглашало приступить к работе над рукописью. Ура! Я сразу взял в школе расчет. Зачем мне теперь «педагогика»? Оттарабанил четыре месяца — хватит. Конец мытарствам, впереди признание, слава и... гонорары!
— Вернусь буржуем, —'сказал я, целуя жену в милые, правдивые глаза. — Какой подарок тебе привезти?
— Вилки... и хоть один столовый нож.
У нас с Тасей не было ни вилок, ни ложек. Я как-то никогда не обращал внимания па такие «мелочи». Ели мы из хозяйских глиняных мисок, управлялись их кухонным ножом с деревянной ручкой. После ночлежки, колонии мне всякая посуда казалась превосходной. К тому же я не привык сам заботиться о своем быте: как бы ни скудны были казенные харчи, а государство вплоть до студенческих лет обеспечивало меня и постелью и стипендией. Хорошо, что у Таен г» «приданом» оказались, простыни и наволочки, а то не знаю, па чем бы мы и спали.
— Все купим, дорогушенька, — пообещал я, укладывая чемодан. — Сразу привезу тебе полдюжины столовых приборов.
Основное, что я до этого покупал на последние гроши,— книги любимых писателей. Избранные произведения Чехова я собрал полностью, по томику, — правда, разных изданий.
— Себя береги, — перед рассветом провожая меня на крыльцо избы, заботливо говорила Тася. — Не простудись.
Подхватив ободранный чемодан с парой белья, штопаными носками, я отправился за четыре версты на станцию Уваровку. Чаще я ходил лесом, вдоль железной дороги, по извилистой тропинке с шелестевшими над головой легкими березами, пахнущими воском елями, похожими на черные кипарисы: здесь было очень красиво. Я начинал мечтать о редактировании книги. В чем-то оно будет заключаться? Принесет ли удовлетворение? Научит чему? По молодости я тогда не думал, каково в деревне приходится Тасе. После удобного старо-щербинов-ского дома с отличной мебелью, садом ~ бревенчатая изба, выгоревшие бумажные занавески на оконцах, некрашеные табуретки. Мы любим друг друга: разве не вы-держим? Притом она видит, я стараюсь, делаю что могу.
И два часа спустя, сидя в качающемся вагоне, глядя на огнистое солнце, брызнувшее из-за лесного гребня, я по-прежнему только н думал о рукописях.
Помещалась «Советская литература» на Тверском бульваре, в солидном особняке, стоявшем в глубине
чистенького асфальтированного двора; за чугунной решеткой зеленели клены, липы, подстриженный кустарник. Явился сюда я ровно к одиннадцати часам, как было назначено, по лестнице поднимался, немножко робея. Чего это? Ведь приглашен. Автор. Слишком непривычная обстановка?
В приемной толклись посетители. По лицам мужчин я пытался определить, кто мой редактор. Все пожилые. Зря отложил трешку па бутылку! Я подошел к секретарше издательства — немолодой, с золотым медальоном на гибкой шее, украшенным зелеными камушками, поздоровался.
— Вовремя, вовремя, — приветливо сказала она.— Познакомьтесь: ваш редактор Эмма Ефимовна Болотина.
Вот эта дамочка, что сидит рядом у стола, мой редактор? Свят, свят! Будто кувалдой по голове. Мне вспомнился Харьков, первое посещение журнальчика «Друг детей», где я уборщицу принял за ответственное лицо.
«Значит, все-таки бабы руководят литературой, — в .полной растерянности подытожил я. — С такой, выльешь на «ты»! Будто ведро с водой надели на голову!»
Вероятно, Болотина прочитала в моих глазах все, что я переживал.
— Вы чем-то расстроены? Я вконец смутился:
— Почему? Просто поезд... боялся, опоздаю.
«Понимает ли эта баба что в искусстве? «Карапет» — про бывших беспризорников, девчонок-проституток. Они в разговоре такие аховые словечки отпускают!»
Болотина была в изящном голубом костюме, модельных туфлях и выглядела лишь немногим старше меня. Черные локоны обрамляли ее очень смуглое продолговатое лицо с черными, пристальными, как у многих евреек, глазами, полные, искусно подкрашенные губы блестели помадой, от нее сильно пахло духами. Рядом с ней я выглядел настоящим вахлаком, не знал, как повернуться, что сказать.
«Нельзя ли ее заменить на мужика? — внутренне вздыхал я. — Вот как Яков Черняк. С тем тоже здорово на «ты» не выпьешь, а все же!»
— Оригинальная у вас тема повести, — сказала Болотина..— И... форма. Как бы звенья . одной цепи. Я прочитала с.интересом.
Оценку Болотиной я принял как заслуженную похвалу. То, что ей понравился «Карапет», все же немного примирило меня с ней. Значит, есть вкус. Вот только слишком хорошо одета и наманикюрена. Как с ней держаться? Гляди, какой-нибудь иностранный язык знает? Может, загнуть ей пару слов по-немецки, чтобы не подумала, будто я неуч?
— Конечно, Виктор Федорович, нам еще придется поработать, над языком... и над сюжетом. Я уже делаю пометки в первой части. Когда кончу всю рукопись, выскажу свои замечания.
«Поработать? Замечания? — подумал я. — Начались дамские штучки».
В душе я считал, что «Карапет» (несмотря на странную композицию) написан талантливо, самобытно и не требует никакой правки. Тем более что большая часть его печаталась в альманахе «Вчера и сегодня» и редактировалась. Зачем же второй раз? Я с болезненной ревнивостью относился к каждой фразе повести, к каждому слову. Мне казалось, что лучше выразиться невозможно. «Выше пуна не прыгнешь».
Чтобы не молчать, я вежливо пробормотал: — Что ж... можно. Поработаем. Сидели мы в тесной приемной на деревянном диванчике. Рядом на столе то и дело взрывался телефон, за стеной дробно, в несколько рук стрекотали машинистки. Скоро им придется перепечатывать и моего отредактированного «Карапета», п п душе я гордился, что тоже вошел в деловую жизнь издательства.
Мимо нас с Болотиной в кабинет к директору уверенно, без доклада проходили какие-то люди. Писатели? Или свои, редакторы? Дождусь ли я когда-нибудь такого почета, льготы? В приемную вошел плешивый, безукоризненно одетый мужчина, и я сразу узнал его по многочисленным портретам в книгах. Тоном баловня он спросил у немолодой секретарши с золотым медальоном: «Цьшин у себя?», с ходу бросил одну-две остроты. Секретарша поспешно кивнула, улыбнулась: «Да, да. Пожалуйста». На меня писатель глянул мельком, как на чужого бобика у ворот, и скрылся за тяжелой дверью кабинета.
«Вот они какие, знаменитости, — размышлял я, исподтишка, с жадностью рассматривая писателя и. стараясь .убедить себя, что ничуть не обижен его пренебрежением. — Конечно, откуда ему знать, кто я? Портретов моих пока нету, и нету отдельных статей о творчестве. Скорей бы вышел «Карапет», тогда сразу заметят. «Кто этот оригинальный талант? Виктор Авдеев? Ах, да, да, тот самый, что уже расхвален за отрывки в альманахе «Вчера и сегодня»? Бывший босяк? Судьба Максима Горького. Страшно интересно! Как бы с ним познакомиться?» А что? Я тогда сам стану известным». Мысленно я в сотый раз вспоминал отдельные эпизоды «Карапета», целые главы и, по обыкновению, приходил в восторг. Здорово наворочено! Классно! И что там переделывать? Чудачка эта редакторша!
— Итак, через неделю встретимся здесь, в издательстве.—Болотина любезно подала мне узкую холеную руку.
Когда я закрывал за собой дверь, то увидел, что она смотрит мне вслед и что-то, смеясь, говорит секретарше. Выходя с зеленого дворика на Тверской бульвар, я думал: над чем смеялась редакторша? Не над моими ли манерами? «Вахлак»! Черт его знает, как раскланиваться, о чем говорить с образованными литературными дамами? Может, их нужно развлекать изысканными любезностями? С потолка, что ли, я их наберу? Ну, да и она — фея! Черная, как ворона, а нос больше моего. Э, плевать! Кто-то мне- говорил, что чем чудорезней ведет себя талант, тем это считается оригинальней. Хоть на голове ходи, скажут: «Какой непосредственный!»
Ша! А что, если Болотина потешалась над моим костюмом? Проклятое безденежье, когда оно у меня кончится? Я донашивал «горьковский» костюм, и в каких переделках он только не побывал! Борта пиджака загибались, как собачьи уши, штаны на коленях отдулись пузырями, на заду ж лоснились будто зеркальные: казалось, сияние славы приходило ко мне совсем с другой стороны, чем к другим писателям. Отлично выглядели только наваксенные носки желтых туфель. Когда я стоял, нельзя было предположить, что у туфель прохудились подметки. Ничего! Скоро отхвачу кучу денег и приоденусь. Пора и внешне походить на писателя, а
то многие не верили, что я автор оригинальной повести.
Где бы ордер раздобыть? В России только еще завершилась сплошная коллективизация, гремела пятилетка и ощущалась острая нехватка всего: хлеба, сахара, мяса, одежды, обуви. Распределяли их скупо, по талонам. Лишь у ответственных работников в лимитных магазинах, говорят, можно было купить чего душа пожелает — от полудохи до шелковых носков. Однако вход туда для рядовых, как я, был наглухо закрыт. Ну, да абы получить гонорар, а там можно сыпануть на Сухаревский рынок.
Как приходит известность? Я считал так: просыпаюсь в один день, город за окном шумит, как осенний бор. Люди, запыхавшись, бегают по книжным магазинам, киоскам, спрашивают у продавцов: «Есть «Карапет»? Тоже раскупили? Ах, ах! Может, найдется хоть один экземплярчик? Умоляю вас, поищите»: Вступают друг с другом в разговоры: «Мне, знаете, повезло, успел схватить у перекупщика за двойную цену. Спешите. Превосходная повесть!» И тут кто-то замечает: «Да вон сам автор. Смотрите, смотрите! Какое умное, вдохновенное лицо. Новая звезда в литературе. И, представьте, скромный».
А в это время я, бросая проницательные взгляды по сторонам, с печатью высокой думы на челе, прохожу по тротуару: наблюдаю жизнь.
Однако этот успех только ожидал меня впереди, книга еще не вышла. Тем не менее в издательстве меня уже стали замечать совершенно незнакомые люди. Влиятельный член редсовета, известный критик Натан Левик, при встрече морщил в улыбке мясистые губы, ласково-покровительственно совал красную волосатую руку. Был он крепкий, сутуловатый, с проницательным, чуть насмешливым взглядом. Одет в темно-серый хорошо сшитый костюм, с черным в крапинку галстуком.
— Вас тут искали, Виктор, — встретил он меня два дня спустя после начала работы с Болотиной. — Для молодых литераторов придумали новое мероприятие.
Вы., наверно, заметили, что в основном мы учим молодежь мероприятиями? Так вот, решили десяток наиболее способных пареньков прикрепить к маститым мастерам слова, чтобы те вас подучили,,. передали опыт. Надеюсь, вы довольны?
— Еще бы. Рад... понятно.
— Так к кому бы вы хотели пойти в «подмастерья»? Кто из современных прозаиков вам больше по вкусу?
Правились мне очень многие: Бабель, Всеволод Иванов, Алексей Толстой, Зощенко, Александр Яковлев. Разве всех перечтешь? Но недавно я прочитал роман «Кража». Принадлежал он перу Ульяна Углонова, тоже всероссийской известности, члену редколлегии журнала «Новый мир».
«Толстенный романище, — рассуждал я. —И главное, про блатных. Может, и Углонов пришел в литературу «со дна», как Горький, Свирский, я? Тогда «Карапет» ему наверняка понравится».
Я назвал фамилию Углонова.
— Договорились, Виктор, — заключил Левик. — Значит, мы отправляем ему рукопись «Карапета». Затем вы созвонитесь по телефону, и Углонов назначит вам встречу. Общение с таким крупным стилистом, несомненно, даст вам весьма многое.
Вот что значит понравиться маститому критику: выдвигает.
Предстоящая встреча со знаменитым писателем здорово меня взвинтила. Я очень жалел, что еще не получил гонорар и не могу явиться к нему в достойном виде. Хорошо бы в макинтоше, в серой лохматой кепке, какую я видел на одном моднике, с дымящейся сигарой во рту — а-ля черт побери! Не мешало бы еще золотые часы на руку. Чтобы Углонов сразу увидел — из молодых, да ранний. Вдруг глянет на мой костюмишко и примет за какую-нибудь бездарность? Хоть бы рубаху купить новую.
Редактирование «Карапета» требовало моего присутствия в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Как тебе не стыдно!— начал я ее упрекать. — Ты же.гораздо воспитаннее меня. Да и училась нормально. А я? Одни справки, что отсидел в разных классах и аудиториях. Просто твоя мать решила, что я — шантрапа, беспризорник! А теперь вот еще придумала — пьяница.
Лучшие уговоры для девушки — поцелуи. Но Тася всегда стыдилась «преждевременной» близости.
— Все-таки я тебе нужна не как друг... а только женщина.
Я вспыхнул:
— Так меня встречаешь? Приперся, дурак, за полторы тысячи верст! Прощай!
Я повернулся к двери; Тася схватила меня за плечи. Таковы уж все девушки: боятся сказать «да» и не отпускают.
— Обиделся? Мне-то легко? Ну идем в дом, мама давно тебя из окна увидела. Нам еще вчера сказали о твоем приезде: видели, как с чемоданом шел со станции.
Письмо издательства Фелицата Никитична долго читала, вертела в руках. Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом. У нас с тобой две зарплаты, хотя и небольшие. Иль худо для начала? Время, правда, было нелегкое, из магазинов вдруг исчезли колбаса, масло, булочки. «Трудности роста» — так газеты называли перебои со снабжением. Подумаешь — временные неполадки! Зато впереди гонорар за книжку!
Месяц шел за месяцем, а издательство все не заключало со мной договор.
Осенью 1933 года наконец настал этот великий день. Мне дали новенький бланк, и я первый раз в жизни с важностью поставил свою подпись возле красиво напечатанного слова «АВТОР». Рука моя тряслась, и я чуть не сделал кляксу. Шутка ли, я становился настоящим писателем, да еще каким — столичным!
В моей обтерханной, видавшей виды папке хранилась чистенькая рукопись в двести машинописных страниц. Вот они — плоды вдохновенного творческого труда! Немного, правда, меня смущала история создания «Карапета». Сперва это был рассказ. Лишь провал с «новеллой» о фабзавучниках заставил меня его продолжить. За второй частью последовала третья, однако вставил я ее в начало повести, четвертую часть — в конец. Теперь «Карапет» напоминал полушубок, сшитый из пестрых овчин, с разной величины рукавами. Но мало ли как создавались выдающиеся произведения? Главное — моя обтерханная папка с рукописью уютненько лежала в издательском шкафу, занумерованная и одобренная рецензентами.
Каждый день, сидя в деревне, я ожидал вызова в Москву готовить «Карапета» для печати. Кого мне дадут редактором? Понравится ли ему повесть? Не потребует ли вдруг какой переделки? Скажет: нет единого сюжета, в то придерется к языку. Илюха Медяков хвастался, будто выпивал с литсотрудниками журналов, издательств, переходил на «ты», — тогда они сговорчивее. Не заливает? Если мне дадут молодого редактора, может, тоже распечатать с ним бутылочку? Да согласится ли? В ресторан бы пригласить, но это надо большую деньгу, а откуда взять? Аванс за «Карапета» я давно истратил. На всякий случай припасу трешник на бутылку; в жизни чего не бывает? Скорей бы только вызов. И вот письмо на столе: издательство «Советская литература» приглашало приступить к работе над рукописью. Ура! Я сразу взял в школе расчет. Зачем мне теперь «педагогика»? Оттарабанил четыре месяца — хватит. Конец мытарствам, впереди признание, слава и... гонорары!
— Вернусь буржуем, —'сказал я, целуя жену в милые, правдивые глаза. — Какой подарок тебе привезти?
— Вилки... и хоть один столовый нож.
У нас с Тасей не было ни вилок, ни ложек. Я как-то никогда не обращал внимания па такие «мелочи». Ели мы из хозяйских глиняных мисок, управлялись их кухонным ножом с деревянной ручкой. После ночлежки, колонии мне всякая посуда казалась превосходной. К тому же я не привык сам заботиться о своем быте: как бы ни скудны были казенные харчи, а государство вплоть до студенческих лет обеспечивало меня и постелью и стипендией. Хорошо, что у Таен г» «приданом» оказались, простыни и наволочки, а то не знаю, па чем бы мы и спали.
— Все купим, дорогушенька, — пообещал я, укладывая чемодан. — Сразу привезу тебе полдюжины столовых приборов.
Основное, что я до этого покупал на последние гроши,— книги любимых писателей. Избранные произведения Чехова я собрал полностью, по томику, — правда, разных изданий.
— Себя береги, — перед рассветом провожая меня на крыльцо избы, заботливо говорила Тася. — Не простудись.
Подхватив ободранный чемодан с парой белья, штопаными носками, я отправился за четыре версты на станцию Уваровку. Чаще я ходил лесом, вдоль железной дороги, по извилистой тропинке с шелестевшими над головой легкими березами, пахнущими воском елями, похожими на черные кипарисы: здесь было очень красиво. Я начинал мечтать о редактировании книги. В чем-то оно будет заключаться? Принесет ли удовлетворение? Научит чему? По молодости я тогда не думал, каково в деревне приходится Тасе. После удобного старо-щербинов-ского дома с отличной мебелью, садом ~ бревенчатая изба, выгоревшие бумажные занавески на оконцах, некрашеные табуретки. Мы любим друг друга: разве не вы-держим? Притом она видит, я стараюсь, делаю что могу.
И два часа спустя, сидя в качающемся вагоне, глядя на огнистое солнце, брызнувшее из-за лесного гребня, я по-прежнему только н думал о рукописях.
Помещалась «Советская литература» на Тверском бульваре, в солидном особняке, стоявшем в глубине
чистенького асфальтированного двора; за чугунной решеткой зеленели клены, липы, подстриженный кустарник. Явился сюда я ровно к одиннадцати часам, как было назначено, по лестнице поднимался, немножко робея. Чего это? Ведь приглашен. Автор. Слишком непривычная обстановка?
В приемной толклись посетители. По лицам мужчин я пытался определить, кто мой редактор. Все пожилые. Зря отложил трешку па бутылку! Я подошел к секретарше издательства — немолодой, с золотым медальоном на гибкой шее, украшенным зелеными камушками, поздоровался.
— Вовремя, вовремя, — приветливо сказала она.— Познакомьтесь: ваш редактор Эмма Ефимовна Болотина.
Вот эта дамочка, что сидит рядом у стола, мой редактор? Свят, свят! Будто кувалдой по голове. Мне вспомнился Харьков, первое посещение журнальчика «Друг детей», где я уборщицу принял за ответственное лицо.
«Значит, все-таки бабы руководят литературой, — в .полной растерянности подытожил я. — С такой, выльешь на «ты»! Будто ведро с водой надели на голову!»
Вероятно, Болотина прочитала в моих глазах все, что я переживал.
— Вы чем-то расстроены? Я вконец смутился:
— Почему? Просто поезд... боялся, опоздаю.
«Понимает ли эта баба что в искусстве? «Карапет» — про бывших беспризорников, девчонок-проституток. Они в разговоре такие аховые словечки отпускают!»
Болотина была в изящном голубом костюме, модельных туфлях и выглядела лишь немногим старше меня. Черные локоны обрамляли ее очень смуглое продолговатое лицо с черными, пристальными, как у многих евреек, глазами, полные, искусно подкрашенные губы блестели помадой, от нее сильно пахло духами. Рядом с ней я выглядел настоящим вахлаком, не знал, как повернуться, что сказать.
«Нельзя ли ее заменить на мужика? — внутренне вздыхал я. — Вот как Яков Черняк. С тем тоже здорово на «ты» не выпьешь, а все же!»
— Оригинальная у вас тема повести, — сказала Болотина..— И... форма. Как бы звенья . одной цепи. Я прочитала с.интересом.
Оценку Болотиной я принял как заслуженную похвалу. То, что ей понравился «Карапет», все же немного примирило меня с ней. Значит, есть вкус. Вот только слишком хорошо одета и наманикюрена. Как с ней держаться? Гляди, какой-нибудь иностранный язык знает? Может, загнуть ей пару слов по-немецки, чтобы не подумала, будто я неуч?
— Конечно, Виктор Федорович, нам еще придется поработать, над языком... и над сюжетом. Я уже делаю пометки в первой части. Когда кончу всю рукопись, выскажу свои замечания.
«Поработать? Замечания? — подумал я. — Начались дамские штучки».
В душе я считал, что «Карапет» (несмотря на странную композицию) написан талантливо, самобытно и не требует никакой правки. Тем более что большая часть его печаталась в альманахе «Вчера и сегодня» и редактировалась. Зачем же второй раз? Я с болезненной ревнивостью относился к каждой фразе повести, к каждому слову. Мне казалось, что лучше выразиться невозможно. «Выше пуна не прыгнешь».
Чтобы не молчать, я вежливо пробормотал: — Что ж... можно. Поработаем. Сидели мы в тесной приемной на деревянном диванчике. Рядом на столе то и дело взрывался телефон, за стеной дробно, в несколько рук стрекотали машинистки. Скоро им придется перепечатывать и моего отредактированного «Карапета», п п душе я гордился, что тоже вошел в деловую жизнь издательства.
Мимо нас с Болотиной в кабинет к директору уверенно, без доклада проходили какие-то люди. Писатели? Или свои, редакторы? Дождусь ли я когда-нибудь такого почета, льготы? В приемную вошел плешивый, безукоризненно одетый мужчина, и я сразу узнал его по многочисленным портретам в книгах. Тоном баловня он спросил у немолодой секретарши с золотым медальоном: «Цьшин у себя?», с ходу бросил одну-две остроты. Секретарша поспешно кивнула, улыбнулась: «Да, да. Пожалуйста». На меня писатель глянул мельком, как на чужого бобика у ворот, и скрылся за тяжелой дверью кабинета.
«Вот они какие, знаменитости, — размышлял я, исподтишка, с жадностью рассматривая писателя и. стараясь .убедить себя, что ничуть не обижен его пренебрежением. — Конечно, откуда ему знать, кто я? Портретов моих пока нету, и нету отдельных статей о творчестве. Скорей бы вышел «Карапет», тогда сразу заметят. «Кто этот оригинальный талант? Виктор Авдеев? Ах, да, да, тот самый, что уже расхвален за отрывки в альманахе «Вчера и сегодня»? Бывший босяк? Судьба Максима Горького. Страшно интересно! Как бы с ним познакомиться?» А что? Я тогда сам стану известным». Мысленно я в сотый раз вспоминал отдельные эпизоды «Карапета», целые главы и, по обыкновению, приходил в восторг. Здорово наворочено! Классно! И что там переделывать? Чудачка эта редакторша!
— Итак, через неделю встретимся здесь, в издательстве.—Болотина любезно подала мне узкую холеную руку.
Когда я закрывал за собой дверь, то увидел, что она смотрит мне вслед и что-то, смеясь, говорит секретарше. Выходя с зеленого дворика на Тверской бульвар, я думал: над чем смеялась редакторша? Не над моими ли манерами? «Вахлак»! Черт его знает, как раскланиваться, о чем говорить с образованными литературными дамами? Может, их нужно развлекать изысканными любезностями? С потолка, что ли, я их наберу? Ну, да и она — фея! Черная, как ворона, а нос больше моего. Э, плевать! Кто-то мне- говорил, что чем чудорезней ведет себя талант, тем это считается оригинальней. Хоть на голове ходи, скажут: «Какой непосредственный!»
Ша! А что, если Болотина потешалась над моим костюмом? Проклятое безденежье, когда оно у меня кончится? Я донашивал «горьковский» костюм, и в каких переделках он только не побывал! Борта пиджака загибались, как собачьи уши, штаны на коленях отдулись пузырями, на заду ж лоснились будто зеркальные: казалось, сияние славы приходило ко мне совсем с другой стороны, чем к другим писателям. Отлично выглядели только наваксенные носки желтых туфель. Когда я стоял, нельзя было предположить, что у туфель прохудились подметки. Ничего! Скоро отхвачу кучу денег и приоденусь. Пора и внешне походить на писателя, а
то многие не верили, что я автор оригинальной повести.
Где бы ордер раздобыть? В России только еще завершилась сплошная коллективизация, гремела пятилетка и ощущалась острая нехватка всего: хлеба, сахара, мяса, одежды, обуви. Распределяли их скупо, по талонам. Лишь у ответственных работников в лимитных магазинах, говорят, можно было купить чего душа пожелает — от полудохи до шелковых носков. Однако вход туда для рядовых, как я, был наглухо закрыт. Ну, да абы получить гонорар, а там можно сыпануть на Сухаревский рынок.
Как приходит известность? Я считал так: просыпаюсь в один день, город за окном шумит, как осенний бор. Люди, запыхавшись, бегают по книжным магазинам, киоскам, спрашивают у продавцов: «Есть «Карапет»? Тоже раскупили? Ах, ах! Может, найдется хоть один экземплярчик? Умоляю вас, поищите»: Вступают друг с другом в разговоры: «Мне, знаете, повезло, успел схватить у перекупщика за двойную цену. Спешите. Превосходная повесть!» И тут кто-то замечает: «Да вон сам автор. Смотрите, смотрите! Какое умное, вдохновенное лицо. Новая звезда в литературе. И, представьте, скромный».
А в это время я, бросая проницательные взгляды по сторонам, с печатью высокой думы на челе, прохожу по тротуару: наблюдаю жизнь.
Однако этот успех только ожидал меня впереди, книга еще не вышла. Тем не менее в издательстве меня уже стали замечать совершенно незнакомые люди. Влиятельный член редсовета, известный критик Натан Левик, при встрече морщил в улыбке мясистые губы, ласково-покровительственно совал красную волосатую руку. Был он крепкий, сутуловатый, с проницательным, чуть насмешливым взглядом. Одет в темно-серый хорошо сшитый костюм, с черным в крапинку галстуком.
— Вас тут искали, Виктор, — встретил он меня два дня спустя после начала работы с Болотиной. — Для молодых литераторов придумали новое мероприятие.
Вы., наверно, заметили, что в основном мы учим молодежь мероприятиями? Так вот, решили десяток наиболее способных пареньков прикрепить к маститым мастерам слова, чтобы те вас подучили,,. передали опыт. Надеюсь, вы довольны?
— Еще бы. Рад... понятно.
— Так к кому бы вы хотели пойти в «подмастерья»? Кто из современных прозаиков вам больше по вкусу?
Правились мне очень многие: Бабель, Всеволод Иванов, Алексей Толстой, Зощенко, Александр Яковлев. Разве всех перечтешь? Но недавно я прочитал роман «Кража». Принадлежал он перу Ульяна Углонова, тоже всероссийской известности, члену редколлегии журнала «Новый мир».
«Толстенный романище, — рассуждал я. —И главное, про блатных. Может, и Углонов пришел в литературу «со дна», как Горький, Свирский, я? Тогда «Карапет» ему наверняка понравится».
Я назвал фамилию Углонова.
— Договорились, Виктор, — заключил Левик. — Значит, мы отправляем ему рукопись «Карапета». Затем вы созвонитесь по телефону, и Углонов назначит вам встречу. Общение с таким крупным стилистом, несомненно, даст вам весьма многое.
Вот что значит понравиться маститому критику: выдвигает.
Предстоящая встреча со знаменитым писателем здорово меня взвинтила. Я очень жалел, что еще не получил гонорар и не могу явиться к нему в достойном виде. Хорошо бы в макинтоше, в серой лохматой кепке, какую я видел на одном моднике, с дымящейся сигарой во рту — а-ля черт побери! Не мешало бы еще золотые часы на руку. Чтобы Углонов сразу увидел — из молодых, да ранний. Вдруг глянет на мой костюмишко и примет за какую-нибудь бездарность? Хоть бы рубаху купить новую.
Редактирование «Карапета» требовало моего присутствия в Москве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24