А может, расфуфыренной плебейкой? Меня стала подводить память. В
отличие от этих двух, вносивших некий уют в существование,
русские карлицы и лилипуты приводили меня в ужас, как и многих
русских придворных, притворно улыбавшихся и не подававших вида,
что им не по себе".
"Видать, это Харут, мятежный ангел, основатель волшебства,
настиг меня за грешные помыслы мои в одной из антикварных лавок
Парижа".
"Да, хороша она была, хороша она была в ожерелье из застывшей
амбры; но подделка было все, что между нами происходило, ибо
возникло небеспричинно: я был молод, одинок, тело мое томилось
от желаний, а ночи на Востоке прекрасны, и Венеру именуют Зухра;
и не только так, она и Арсо, и Азизо, и Узза, и Иштар, целый
сераль; а моя пери скучала без мужских ласк, и лестно ей было
внимание чужеземца, и преодолевала она страх перед голубоглазым
созданием, льстило ей и это; и когда желания были утолены, скука
развеялась, страх растаял, -- мы разошлись".
"Мало о чем я сожалел, бессмысленно было предаваться сожалениям,
однако мне жаль было, что не мог я подарить мэтру Ла Гиру
астрономического атласа Али Кушли, помощника великого Улугбека,
погибшего в сонной тишине подворья безвестного караван-сарая от
руки наемных убийц".
"У меня было время поразмыслить, в чем разница между королем,
царем, халифом, эмиром и князем. Все-таки классическим
правителем для меня был и остается ан-Нуман ибн аль-Мунзир с его
ежедневно менявшимся настроением: в один день убивал он всех,
кого встретит и кто под руку подвернется, в другой день осыпал
всех милостями".
"Я бы изучал историю и нравы стран по описаниям чужестранцев:
взгляд со стороны всегда взгляд особый, со стороны виднее,
особенно хорошо видны дикости и несообразности, к которым
привыкают с детства, чтобы не замечать их вовсе. Кроме того,
иностранец по той же причине лучше подметит и опишет бытовые
черточки, мелочи, подробности обычаев, привычек, аксессуаров,
блюд: впервые увидев, удивляешься и запоминаешь".
"Какова красавица в парандже, завернутая в изар? Не напоминает
ли она вам кота в мешке? Или, укрытая складками, перестает она
быть Фатимой либо Талиджой и становится женщиной вообще,
символом пола?"
"Чернокожие цари поручали своих женщин верному человеку, и он,
дабы блюсти нравственность, заставлял царских жен с утра до ночи
прясть, ткать и вышивать: считалось, что, когда женщина остается
без дела, она только тоскует по мужчинам и вздыхает по
сношениям. Не знаю, как насчет нравов; а тканей в кладовых было
хоть завались".
"Когда спросили у стареющего Ибн-Хазма, сколько прожил он, он
ответил: "Минуту. Все остальное не в счет". -- "Как это? --
спросил спрашивающий. -- Скажи яснее! Ибо то, что говоришь ты,
кажется мне ужасным". И отвечал Ибн-Хазм: "Ту, к кому
привязалось сердце мое, поцеловал я однажды одним беглым
поцелуем, -- видеться с ней было опасно. И, хотя годы мои
продлились долго, и ты видишь седину на висках моих и щеках,
только эту минуту считаю я жизнью"".
"Я редко вспоминаю тебя, Аннет; может, потому, что и минуты у
меня не было. Иногда ты приходишь во сне. Но стыдно, старея,
обнимать во сне призрак, хотя я и сам отчасти привидение".
"Наемные убийцы существуют в любой стране, и жестокость тоже.
Меня бесила восточная манера отрезать врагу то руку, то язык, то
ухо, то губы. Видимо, то была чужая жестокость; своя незаметна".
"В отличие от восточного женского сераля, у российских
императриц наличествовал мужской сераль из фаворитов всех видов
и фасонов. Состав восточного сераля в итоге оставался
постоянным; северо-западный отличался скользящим составом.
Мужики, конюшие молодцы, голыши, певчие хора церковного,
дворяне, сержанты, кого там только не было. Иные, отслужив,
растворялись в неизвестности проживать свои дареные алмазы;
другие шли к цели по трупам, интриговали, возглавляли партии.
Мне не нравился двор мужеподобных полигамных императриц. Самые
милые существа в нем были собачки, но и тех, по сплетням,
склоняли к скотоложству".
"Мэтр Ла Гир любил своих питомцев со страстью и яростью,
соответствующими его фамилии, бывшей когда-то прозвищем
сподвижника Жанны, Этьен Ярость, Ла Гир, червонный валет; особой
нежностью его отмечены были эпициклоиды и конусы, но и о
конхоидах он не мог говорить спокойно".
"Как странно: столько приключений выпало на мою долю, столько я
повидал, и все-таки жизнь моя представляется мне огромным ничто.
Будто ощущения мои жили отдельно от меня: и зрение, и слух, и
осязание, и вкус, и обоняние; ум мой напоминал вечного зрителя,
а сердце молчало вчуже. Если бы мог я выбирать, я выбрал бы роль
твоего котенка, Аннет; наконец-то дошли до меня туманные намеки
поэтов, желающих превратиться то в колечко на ручке любимой, то
в съедаемое ею яблочко, то еще в какую-нибудь дрянь. Имени
котенка, увы, я не помню; Мистикри либо Мусташ".
Дочитав первые листки, я снова спрятала пачку бумаг и забылась
сном часа на два. Кофе с трудом привел меня в сознание; ночные
слезы, чужой дневник и осознание полного и окончательного
одиночества вкупе с оскоминой от вранья создавали ауру похмелья.
В соответствующем полутрезвом состоянии я прибрела в аудиторию,
где занимались мы проектированием, и стала доклеивать макет
своей последней в году дизайнерской курсовой работы. Поначалу
пребывала я в аудитории в одиночестве, потом явился один из моих
соучеников, К., словно почуяв мой приход и предчувствуя
блистательное отсутствие остальных студентов, дружно смотавшихся
на открытие промышленной выставки. К. давно был влюблен в меня,
случалось ему приезжать к моему дому с другого конца города,
чтобы привезти мне сигареты; он выслушивал мои жалобы на
родителей, водил меня в кино, носил мои подрамники; я
пользовалась его услугами без зазрения совести, принимая их как
должное. Он мне нравился, мне было приятно проводить с ним
время, не более того. Я уже не помню, какими репликами мы
перебрасывались в пустой аудитории, но, полагаю, он заметил, что
со мной неладно, подошел; не помню я и мизансцены, закончившейся
поцелуями; полупьяное восприятие мое обостряло непривычный вкус
чужих губ, химию чужого существа; я никогда прежде не целовалась
ни с кем, и по сравнению с прочими студентками была, несомненно,
отстающей в развитии в этом плане -- по сравнению с замужними
девчонками и с девицами, имеющими любовников или возлюбленных.
Мы целовались довольно долго, а потом покинули аудиторию,
спустились по мраморной лестнице, вышли в узкий прямоугольник
внутреннего дворика, непосещаемый и недоступный взору колодец,
целовались и курили во дворике, потом бродили по городу,
переходя из сада в сад, гуляли по набережным, ели мороженое в
мороженицах, даже выпили по бокалу шампанского; наконец, вышли и
на Фонтанку. Так начался мой первый роман (жаль, что не
последний), в котором, как мне теперь понятно, я искала выхода
из внутреннего тупика; большинство людей поступают подобным
образом сознательно или бессознательно, погружаясь в невольную
ложь истово и нелепо; добром это обычно ни для кого не
кончается, как всякая подмена, как всякие труды
фальшивомонетчиков. Люди смирные, способные терпеть, уважающие
жизнь в итоге женятся и выходят зам уж и, вглядываясь друг в
друга, постепенно привыкая и исполняясь благодарности, более или
менее тихо, мирно и благообразно живут вместе до конца дней
своих. Нетерпеливые натуры, существа страстные, создания,
склонные к поискам идеала (да, да, вот именно: к идиотским
поискам дурацкого идеала, причем материализованного!) или
сверхчувствительные к фальши, особенно к чужой, обречены на
ссоры, разрывы, разводы, драмы, трагедии, нужное подчеркнуть. Я
относилась, разумеется, к нетерпеливым; стало быть, судьба моя
была предрешена. Но в тот вечер я явилась в квартиру Хозяина,
радуясь, чувствуя себя защищенной, в полном дурмане, при всех
козырях, под всеми парусами.
-- А вот и Ленхен, -- сказал, открывая мне, Хозяин, -- под всеми
парусами.
-- Я видела в отдалении Эммери и Камедиарова, -- сказала я. --
Они сейчас подойдут.
-- Не закрывай дверь, -- сказал Хозяин и побежал вверх по
лестнице.
Я осталась в вестибюле. Мне хотелось причесаться и напудрить
горящие щеки.
Под лестницей висела в пространстве плащ-палатка, защитный
крылатый плащ, чей капюшон касался изнанки лестничной ступени, а
полы доходили до полу. Я зашла в закуток за плащом и посмотрела
в зеркальце -- нет ли на губах моих следов от наших неумелых
поцелуев.
Дверь скрипнула, появились Эммери и Камедиаров, они меня не
видели, а я хорошо слышала их. Наверху Хозяин играл на
фисгармонии, Сандро подпевал, оба они смеялись; неожиданным
козлетоном подпел Николай Николаевич.
-- Уж не думаете ли вы, -- тихо и раздельно произнес Камедиаров,
-- что я буду изощряться, воздействуя на альфа-ритм его мозга,
вызывая у него остановку сердца или остановку дыхания?
Транспортируя его в другое измерение? За кого вы меня
принимаете? За фокусника балаганного? За иллюзиониста из
провинциального шапито? Я правила игры знаю. Все будет
по-земному, просто, тихо, в традициях местных широт. Сначала
доведу до его сведения, что его любимица медхен Ленхен -- за
кого он ее держит? Кем считает? Дочерью? Вечной женственности
ипостасью? Беззащитным ребенком? Родной душой? Кстати, внешне
она несколько напоминает его юношескую пассию, вы в курсе? --
что эта самая Ленхен вломилась в его тайник, читала его письма,
да еще и стащила их и на место не положила.
-- Пока.
-- Да, пока; стало быть, сейчас момент подходящий и есть. Что
она все про всех знает и нагло изображает неведение, что она
шантажировала Шиншиллу. Это его заденет сильно, не может не
задеть, он отвлечется, забудется, потеряет бдительность,
скорость реакции, способность предвидеть, -- хотя бы на время.
Все как по нотам. А потом на него донос напишут сослуживцы, он
ведь у нас правдолюбец, человек на все времена, болтает что
попало, проблем никаких; да и Леснин словечко замолвит в должной
инстанции. И поедет наш Хозяин тривиальным образом на лесоповал.
В ватнике. А с его сердцем и с его идеализмом долго он там не
промыкается. Умрет в лагерной больнице. Или блатные прикончат. И
никаких чудес, о Эммери, ни молний, ни громов, ни яду, ни прочих
пошлостей.
-- То есть как раз сплошная пошлость.
-- Эй! -- крикнул сверху Сандро. -- Куда вы там все
запропастились?
Эммери и Камедиаров поднялись по лестнице в комнату, а я на
цыпочках, тише мыши, проскользнула за ними на кухню. Тут
раздался звонок в дверь; пришел Леснин.
Сердце у меня колотилось, как после бега взапуски, тени в
комнате увеличились в размере и приобрели отчаянную
беспросветную провальную глубину, а свечи горели вполнакала и
оплывали слишком быстро.
-- На чем я остановился? -- спросил Сандро.
-- На весьма тесном помещении, -- откликнулся Николай
Николаевич.
-- Да, помещение, в коем проснулся Ганс, показалось ему более
чем тесным; поначалу мелькнула у него шальная мысль: а не в
гробу ли он? Но сперва он сообразил, что геометрия гроба
несколько иная...
-- Геометрия гроба -- это блистательно, -- сказал Хозяин.
-- А кого из авангардистов хоронили в кубическом гробу? --
спросил Николай Николаевич.
-- ...то есть соотношение высоты с шириною более подходило для
сидящего, нежели для лежащего; потом пришло Гансу в голову, что
на Востоке гробы вообще отсутствуют как таковые; и, наконец,
услышал он превеселые женские голоса и даже весьма музыкальный
смех, отнюдь не похоронного настроя. Женщин было несколько, и, в
отличие от ящика, где сидел, согнувшись в три погибели, Ганс,
судя по щелям и отверстиям в досках, там, где они смеялись и
болтали, было светло.
-- Правда ли, что у неверных только одна жена?
-- Откуда у маленькой Тамам-и-шериф такой интерес к неверным?
-- Значит ли это, Хинд, что ты как старшая жена осудила меня и
сделала мне замечание?
-- Я тебе не замечание сделала, а слегка пожурила; ты здесь
недавно и плохо знаешь меня. Я доброжелательна, никому не желаю
зла и меньше всего -- тебе. Ты вообще еще ребенок. Что касается
неверных, то и я слышала: у них одна жена, к тому же с открытым
лицом.
-- А! -- вскричали жены хором.
-- Видимо, для восточных людей женщина с открытым лицом -- все
равно что мужчина с открытым задом, -- мрачно сказал Шиншилла.
-- Второе, может, даже предпочтительнее, -- сказал Леснин.
-- Это, как и все остальное, дело вкуса, -- сказал Хозяин.
-- Задницы везде одинаковы, -- возразила я, -- зато на всех
широтах есть настолько непристойные хари лиц обоего пола, что
лучше бы их прикрывать.
-- И это говорит молодая девушка! -- сказал Николай Николаевич.
-- Лена, фи. Хотя сказанное вами святая правда.
-- Пообсуждав степень развратности жен неверных, -- продолжал
Сандро, -- невидимые для Ганса женщины перешли к проблемам
одежды.
-- Однажды, -- таинственно произнесла доселе молчавшая
довольно-таки приятным контральто, -- я видела картинку,
принесенную властелину нашему неким сина; мало того, что на ней
изображены были люди...
-- О! -- вскричали жены хором в справедливом негодовании.
-- ...среди людей находились совсем обнаженные женщины, а у
одетых женщин такие платья, что плечи и груди выставлялись на
обозрение окружающих.
Пауза, полная ужаса, была ответом на эти слова.
-- Я не хочу даже слышать про такое! -- вскричала, судя по
голосу, Хинд. -- Немедленно прекрати описывать непристойные
картины, Джиннан! Достаточно непристойностей, нарисованных на
стенах в бане.
При этом Хинд швырнула об пол нечто мягкое, подушечку, вышивку
либо покрывало; предмет бесшумно шлепнулся возле места
заключения Ганса; почуяв легкую волну пыли, тот чихнул. И
наступила тишина.
-- Ты слышала, Талиджа?
-- Да, -- пролепетала Талиджа.
-- А ты, Джиннан?
-- Да, -- прошептала Джиннан.
-- А ты, Тамам?
-- И я слышала, -- сказала Тамам.
-- Откуда шел этот звук?
-- Из сундука, Хинд, -- сказала Талиджа.
-- У нас в сундуке вор, -- сказала Джиннан.
-- Давайте откроем сундук, -- предложила Тамам.
-- Сначала закроем дверь, -- сказала Хинд, -- потому что, если
там мужчина, мы опозорены, и нас побьют камнями как распутниц.
Дверь закрыли, и легкие шажки просеменили к сундуку, и легкая
шафраново-золотистая, окрашенная хной ручка в серебряных и
бирюзовых кольцах открыла крышку. Ганс распрямился и сделал
вдох. Вопль отчаяния они прервали, закусив рукава шелковых
одежд.
-- Что ты натворила, Тамам! -- вскричала Хинд. -- Он видел наши
лица! Ты обесчестил нас, сина! Мы все погибли, и ты в том числе,
нас забьют камнями насмерть.
Отвернувшись к стене, Ганс уверял их, что после сундучной
темноты он совершенно ослеп от солнечного света и не успел их
разглядеть, и что он будет стоять к ним спиной, пока они не
наденут покрывала, и что у него есть на Севере жена, одна, как
ему положено по обряду, другой ему не надо, и что он вовсе не
собирался их бесчестить.
-- Зачем же ты обманом пробрался в харим? -- сурово спросила
Хинд.
"В гарем", -- догадался Ганс.
-- Я не пробирался, -- сказал он.
-- Как же ты оказался в сундуке? -- полюбопытствовала Джиннан.
-- Колдовство, должно быть, -- отвечал Ганс, -- я уснул на крыше
дома одного музыканта, а проснулся в сундуке. Колдовство
преследует меня, о почтенные женщины; сперва ковер, теперь
сундук.
Они совершенно успокоились, услышав такое объяснение.
-- А ты не вор? -- поинтересовалась Талиджа.
-- Вор должен быть из Эль-Аггада или из Багдада, а я из Северной
Пальмиры.
-- А как зовут твою жену? -- пропела Тамам.
Они уже укрылись покрывалами, но Ганс прекрасно узнавал их по
голосам.
-- Анхен! -- сказал он.
-- Я тебе верю, -- сказала Хинд, -- ты любишь свою жену, это
заметно.
Раздался стук в дверь, и мужской голос вскричал:
-- О чем вы там сплетничаете за закрытой дверью?
Жены заметались, Талиджа, открыв сундук, подтолкнула Ганса,
крышку закрыли, сверху на сундук села Тамам.
Вошел властелин гарема.
-- О господин наш! -- сказала Хинд. -- Мы обсуждали твои
подарки.
-- Надеюсь, они вам понравились?
Жены закричали хором, изображая восторг. Маленькая Тамам
похвасталась соло, что поделилась с Хинд, Талиджой и Джиннан
притираниями. Властелин сообщил, что убывает ненадолго по делам
и поручает охрану гарема Абдаллаху. Когда он двинулся к двери,
Хинд осенило.
-- О властелин наш! -- сказала она. -- Не позволишь ли ты своим
рабыням, прислужницам и наложницам принять у себя гадалку? Мы бы
хотели узнать, у кого из нас родится твой первенец.
-- Разумеется, это баловство, -- отвечал властелин, -- однако мы
вам позволяем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11