Во-первых, имелись в роду нашем
писари (один волостной, другой военный) и петербургские
чиновники; а во-вторых, правду говорил Хозяин про бытующую
пагубную национальную страсть к потемкинским деревням.
Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в
восточном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
День отстоял томительно жаркий; может, поэтому собирались все
непривычно вяло.
Первым появился Николай Николаевич. Он поведал Хозяину о
предстоящей командировке в Москву на очередной симпозиум, где,
кроме его собственного доклада, ожидаются и выступления его
учеников; собирались явиться даже и заграничные физиологи. Очки
его блестели, он был весьма оживлен, поглядывал на себя в
зеркало, предвкушал визит в Москве к какой-то Людмиле в
"известный всем особнячок" и долго вспоминал меню последнего
своего ужина в особнячке, а также обстоятельно разбирал, как
надо готовить фаршированного рябчика.
-- А случалось ли вам едать чибриков в соку? -- спросил Николай
Николаевич.
-- И не слыхивал.
-- Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и
вынюхивал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные
названия для самых простеньких блюд. Что это? -- спрашивал я, с
подозрением оглядывая тушеные в картошке копченые косточки. А
это, миленький, чибрики в соку, -- ответствовала тетушка.
-- Прелестно! -- сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из
кармана пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой
платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я
услышала тихий знакомый свист.
-- Эммери идет, -- сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист
выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук --
появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой
ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и,
раскачиваясь, смотрел в окно.
-- На что вы смотрите? -- спросила я.
-- Просто смотрю, -- отвечал он. -- Я люблю оконные проемы.
-- А дверные? -- спросил Николай Николаевич.
-- Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь
ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он
всегда сохранял серьезность.
-- А лестничные? -- не унимался Николай Николаевич.
-- Лестничные -- нет.
-- Не любите?
-- Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе
Машкова", как выразился Николай Николаевич.
-- Но каков альтруизм, -- сказал Хозяин, -- сам-то он этого не
едал отродясь и не собирается.
-- Само собой, -- сказал Шиншилла, -- я вообще только пью. Мне
нельзя вес набирать. Из театра выгонят -- раз, элевация пропадет
-- два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?
-- А коли пить, -- сказал Николай Николаевич, -- дело кончится
водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет,
батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил
перед Шиншиллой.
-- Нет, вы сущий ангел! -- вскричал тот. -- Если бы не мой
покровитель, -- он дотронулся до сережки в левой мочке, -- от
которого зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не
успокоился, пока вас бы не соблазнил.
-- Да полно, дружочек, -- сказал Хозяин, -- чем вы меня можете
соблазнить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить
раздумал и засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что
встретились у двери, каждый с шампанским.
-- Бублики в шампанском, -- сказал Николай Николаевич.
-- Главное, чтобы не ананасы в рассоле, -- откликнулся Хозяин.
-- Ну, нет, -- вступил Камедиаров, -- главное, чтобы не огурчики
в брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья
особого тоже.
-- А где наш сказочник? -- спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете
первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный.
Шампанское, впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало
язык.
-- Что-нибудь случилось? -- спросил Хозяин.
-- Машину занесло, бок ушиб, -- сказал Сандро.
-- В травму-то заходили? -- Николай Николаевич обернулся к
Сандро. -- Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
-- Все в порядке.
-- А сказка? -- спросила я. -- Сказка будет? Вы остановились на
оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
-- Все будет. Только чуть позже, хорошо?
-- После карт? -- спросил Шиншилла.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
-- Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки,
ладно? -- сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи,
шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и
таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В
центре бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла
бронзовая дама с письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в
бронзовый остов ее кринолина вставлена была матерчатая зеленого
атласа болванка, набитая опилками: игольница. Бока и зад дамы
были утыканы иголками и булавками с круглыми головками разного
цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми, желтыми, белыми. Мне все
время хотелось стащить бирюзовую булавочку; думаю, Хозяин и так
разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я по неизвестной
причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из ниши. Мне
нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный пальчик,
носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что
прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро
лежала тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в
комнатке бронзовой чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в
верхней, скрытой от глаз плоскости небольшое отверстие. Руки у
меня детские; мизинец и до сих пор, как у десятилетнего ребенка;
подобно грудному дитяти, хватающему что ни попадя и лезущему
всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в дырочку в бюро.
Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую металлическую
преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала кнопку
или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного
постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа,
всегда стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти
бесшумно, выдвинулся вперед потайной ящик. Повинуясь волне
любопытства, восторга и легкого страха, я придвинула лесенку (с
нее доставали с верхних полок библиотеки книги) и заглянула
внутрь тайника. На дне ящика лежала вишневая бархатная маска,
обшитая по краям тонкой витой золотой нитью, не полумаска, а
именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В правом
ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с круглой
граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части
открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах,
старой бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою.
Оторопев, смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я
стала бы проверять содержимое флакона, есть ли в нем капля
чернил, как в сказке Сандро; но, уловив -- затылком? чутьем
дикого животного? -- движение со стороны комнаты в направлении
зашторенной библиотеки, я, не успев подумать, нажала на переднюю
стенку ящика, он ответил мне и бесшумно защелкнулся, отошел на
прежнее место, превратился в глухую плоскость верхнего
выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам, водворила
я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась,
лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней
полки книжку без обложки, а также без начала и конца, и
погрузилась в чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со
стороны невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой
странице следующее:
"Восток -- родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если
он станет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить
ему отека гортани, и он умрет от жажды над ручьем, под
перевернутым древом, врастающим ветвями в песок, в чьих корнях
сияет неумолимо и равнодушно звезда Аль-Кальб".
Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила,
как во МХАТе:
-- Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
-- Не вполне, -- отвечал Камедиаров, с интересом разглядывая
меня, -- еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это
не трик-трак.
-- По мне, хоть покер, -- сказала я, -- хоть "пьяница", все
едино. У меня карточный идиотизм. Типа пространственного.
-- И никогда в карты не играли?
-- Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и
правила выучить не могу и смысла в них не вижу.
-- Смысла вообще, может, никакого и нет, -- сказал Камедиаров.
-- Стало быть, вы не азартны, Лена?
-- Ну, почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на
то или другое; люблю бегать на лыжах, кто быстрее. Чем не
проявление азарта?
-- В вас ничего нет от игрока, видимо.
-- Надо думать, -- сказала, по возможности, беззаботно, -- игрок
-- дяденька, а я полу женскаго.
Я начинала усваивать их манеру выражаться.
-- Как интересно! И в самом деле. Игрок. Игрунья.
-- Игрушка. А есть и игрец.
-- А что вы читаете?
-- Сама не знаю, -- сказала я, -- что-то достала без
опознавательных знаков и зачиталась. Про путешествия.
-- Позволите взглянуть?
-- После меня, хорошо? Я ежели в книжку вцепилась, мне из рук не
выпустить. Я возьму ее почитать, а вы потом. Договорились?
-- Да вы хоть вслух отрывок зачитайте -- в каком это роде?
И я опять открыла наугад и прочла:
"Был он дервиш из дервишей, питался сушеными скорпионами,
называл Венеру разными именами -- в зависимости от времени
суток, -- Арсо, Азизо, целый сераль в лице одной звезды любви;
но что ему была любовь и все девы мира, юродивому в рваном
халате, путнику с посохом, претерпевающему всё и вся, в том
числе и китайцев, даже голубоглазых".
--%-3> Блистательно! -- вскричал Камедиаров. -- Я за вами! А ять
в тексте есть?
-- Нету, -- сказала я, слезая с лестницы, -- современная.
-- Интересно, что означает пассаж с голубоглазыми китайцами?
-- Стилистика, -- загадочно отвечала я, выходя из библиотеки.
Компьютер в голове у меня лихорадочно работал; знает ли сам
Хозяин о тайнике? Если да, то скрывает, никогда не упоминал.
Откуда знает о нем Сандро? Вряд ли маска и флакончик -- простое
совпадение. Надо ли мне задавать вопросы Хозяину? Я
остановилась. Ибо мелькнуло: не тайник ли искали, когда
обыскивали квартиру?
-- Что с тобой, медхен Ленхен? -- спросил Хозяин.
-- Можно, я возьму книжку почитать?
-- Да ради бога. А какую?
-- Про китайцев.
-- "Крещеный китаец", что ли? -- спросил Николай Николаевич.
-- Вы доиграли? -- сказала я. -- Сандро, сегодня вторая белая
ночь. Я жду продолжения.
-- Мы все ждем, -- откликнулся Шиншилла, устраиваясь поудобнее
на диване.
-- Ладно, -- сказал Сандро, -- где наша не пропадала. Слушайте
дальше.
-- И вы помните, на чем остановились? -- спросил Леснин.
-- Я и начать-то не успел. Итак, Ганс оказался в пустыне -- все
из-за купленного Анхен ковра -- неподалеку от оазиса,
скрывавшего развалины некоего строения, скорее всего, некогда
служившего постоялым двором.
-- Про развалины речи не было, -- сказал Николай Николаевич.
-- Он их издали и не видел, а как до оазиса дошел, обнаружились
и развалины. На камнях грелись ящерицы. По песку бегали
скорпионы. Зато в тени деревьев можно было укрыться от зноя,
подкрепиться смоквою, финиками и тутовыми ягодами и запить их
глотком ключевой воды.
-- Ледяной, -- сказала я.
-- И ты туда же, Ленхен, а раньше ты другим перебивать не
велела. Ганс нашел в развалинах укромный уголок с остатками
крыши и старого топчана и решил переночевать в предоставленном
ему судьбой убежище. Знаете ли вы, какие ночи на Востоке? Какие
громадные, удивительно ясные косматые звезды висят над головою?
Вот семизвездие Плеяд, а вот Весы. В то же небо глядел
превратившийся в аиста калиф, и аравийские пророки, и храбрые
воины, и тысячу лет назад везшие со своим караваном смирну и
ладан бесстрашные купцы. Сквозь дыры в кровле Ганс в полудремоте
видел светила; стоило вглядеться в них попристальней, они
начинали качаться, впадали в легкое движение маятника,
останавливаясь, лишь если отведешь от них взор. Внезапно светила
исчезли, их перекрыл появившийся над Гансом на крыше силуэт.
Ганс вскрикнул. Пришелец бесшумно вскочил в его ночное обиталище
и присел на корточки.
-- Ты человек или призрак? -- спросил он Ганса.
-- На каком языке? -- спросил Камедиаров.
-- Да все на глухонемецком, -- отозвался Хозяин.
-- Фарси! -- откликнулся Шиншилла.
-- По-латыни, -- высказал предположение Леснин.
-- На эблаите, -- вступил всезнающий Николай Николаевич.
-- Во-первых, -- сказал Сандро, -- это сказка. К черту
подробности. А во-вторых, Гансу, может быть, происходящее
мерещится. Таким образом, персонажи, как два привидения,
поскольку оба вымысел, да еще и двойной, говорят на наречии
привидений, нам неведомом и являющимся мечтой эсперантиста.
Итак, Ганс ответил, что он человек.
-- Что занесло тебя в сие проклятое Аллахом место? -- спросил
спрашивающий.
Ганс объяснил: занес его прорастающий ковер. Собеседник,
назвавшийся Абу-Гасаном, понимающе кивал, только спросил, какого
цвета был ковер.
-- Многоцветный, как райский сад. Но основной цвет -- цвет
граната.
-- О! От цвета граната расширяется зрачок, нет лучше цвета на
земле, он самый любимый, цвет радости, цвет женщин и детей; ему
соответствует вторая струна лютни, масна, струна страстных и
нетерпеливых. Такие ковры ткут под Хаджарейном. Говори тише,
чужеземец, мы в развалинах, неподалеку от колодца; опасайся
разбудить джинна или ифрита. Не кидал ли ты наземь финиковые
косточки?
-- Кидал, -- отвечал Ганс.
-- О ужас! -- прошептал Абу-Гасан. -- Наверно, ты его уже
разбудил.
-- А ты-то что тут делаешь?
-- Я тут живу.
-- Но ты сам говорил -- это место проклятое.
-- Как всякие развалины, сина. Видишь ли, я обречен скрываться.
Я женился на женщине-джинне; и, хотя она приняла ислам, а я
поначалу не знал, кто она на самом деле, джинн опасен для
человека. Она одарила меня свойством, не доведшим меня до добра.
По воле манийи, судьбы, и по прихоти оборотня я перестал быть
прежним Абу-Гасаном. Я стал подобен аль-кимийе. Я --
человек-зеркало.
-- По тебе незаметно, -- сказал Ганс.
-- Незаметно, потому что меня прежнего ты не знал и потому что
мы здесь вдвоем, сина. Хоть и говорит Симург -- или сам Фарид
Ад-Дин Аттар, что душа мира -- зеркало, я-то не душа мира, а
обыкновенный смертный, горе мне; с месяца харфа, с момента
цветения дерева ильб, перестал я быть собою. Теперь я таков, как
говорящий со мной; я отражаю полностью других, а себя потерял. С
вором я вор, с пьющими ветер я чистокровный бедуин, с людьми
высохшей глины -- житель глинобитной хижины, с разбойниками --
разбойник, со лжецом -- лжец, с суфием -- суфий; я даже не знаю:
сколько теперь у меня лиц? Столько, сколько людей попадется на
пути. Я устал, сина, и избегаю человеческого общества, обхожу
стороной равно и Халеб, и гору Думейр, и Эль-Аггад, и Шибам, и
Тарим и по ночам выхожу на джоль в поисках таких вот развалин,
где встречаюсь только с джиннами, ифритами, маридами и гули; но
и от них я бегу, чтобы не уподобиться им. И ничто не помогает
мне избавиться от заклятья: ни волчий клык, ни письменный
талисман, ни замбака, ни серебряные лягушки; я окуривал себя
вонючей камедью, осыпал себя солью, читал изречения из Корана,
носил на поясе ножницы, все напрасно. Мне надоело быть всеми и
никем, и теперь я держу путь к хадрамаутской пещере, что
неподалеку от гробницы пророка Худа. Эту пещеру именуют "колодец
Бархут". Через колодец Бархут души грешников спускаются в ад.
Мне там самое место.
-- Как ты прав, говоря это, ублюдок шайтана! -- громоподобным
голосом произнесло возникшее в проеме входа долговязое существо
с космами до плеч. -- Пожалуй, нечего тебе тратить время на
переходы и стоянки до колодца грешников; я покончу с тобой
немедленно, и тебе останется только сорваться с волосяного моста
в адскую бездну!
-- Ифрит проснулся! -- воскликнул Абу-Гасан. -- Беги, чужеземец,
беги!
Осенив себя крестом, Ганс запел молитву и вскочил с топчана;
показалось ему, что снова, как на Охте, ноги его утопают в ворсе
любимого ковра, и ворс этот снова отрастает на глазах, подобно
ковылю; тотчас исчезли и человек-зеркало, и ифрит, и развалины,
и очутился Ганс посреди пустыни под палящим солнцем с двумя
спутниками в разноцветных длинных мужских юбках: первый, в
голубой юбке, брел впереди Ганса, второй, в оранжевой, шагал за
ним. Налейте мне чаю, да покрепче. Продолжение в следующем
номере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11