— Проклятое martini!
Тонкая рука с хищными ногтями нащупала хромовую кнопку, бачок разразился маленьким водопадом.
Долли зачерпнула пригоршню холодной воды, жадно напилась.
Мокрой ладонью провела по лицу и шее.
Тряхнула головой, отбрасывая назад тяжелые пряди роскошных волос — взгляд уперся в картину над унитазом.
Обнаженная женщина на корточках бесстыже раздвинула ноги. Карандашный рисунок Дали куплен на «Sotheby's» за полтора миллиона долларов.
— Было от чего сходить с ума!
Изысканного шарма Гала Долли не понимала. Но рисунок нравился.
По крайней мере она нашла ему подобающее место, хотя оценить этот шаг по-настоящему смогли единицы. Куда больше было воплей про очередной эпатаж, пренебрежение общественным мнением. И моралью.
Боже правый!
Самые мерзкие скоты на свете более всего любят рассуждать о морали. Грязные пакостники. Похотливые животные. Как они смакуют это идиотское словечко! Пробуют на зубок, катают погаными языками в вонючих ртах.
Мораль!
Плевать она хотела на их мораль.
«Вот моя мораль!» — подумала Долли, обнимая унитаз, и, несмотря на мерзкое состояние души и тела, засмеялась.
Шутки шутками, но началось все именно с унитаза.
Было время, когда Долли не очень-то любила об этом вспоминать. Однако ж ей напоминали. Постоянно.
С подлым, злорадным упрямством глянцевые журналы публиковали фотографию двадцатитрехлетней давности — хрупкая обнаженная девочка, очаровательная и невинная, на… унитазе.
Она же — в спальне, на узкой, почти детской кроватке, неумело мастурбирует.
Она же с подругой-ровесницей — первые пугливые ласки.
Впечатление было такое, будто негодяй-фотограф каждый раз караулил, заставал врасплох и снимал девочку против ее воли. Но это только добавило перца.
Альбом, состоящий из трех десятков черно-белых снимков, стал сенсацией.
Шел 1977 год.
Америка проветривала закоулки, избавляясь от духа бунтарской вольницы, сживалась с образом респектабельной, благочестивой и почти пуританской страны. Но! Скандальную книгу смели с прилавков.
И — понеслось!
Съемки для «Playboy», мужских журналов — классом пониже, реклама белья и туалетных принадлежностей, бесконечные эротические — так утверждали продюсеры, остальным неизменно приходило на ум менее благозвучное «порнографические» — фильмы-однодневки.
Теперь До-До холодела при мысли, что в этом болоте могла увязнуть ее карьера.
К счастью, Мартин держал нос по ветру. Это он, двадцатипятилетний, не слишком удачливый папарацци, предложил ей сняться на унитазе. Они познакомились в «Тгоpicano», грязном клубе на задворках Голливуда. Здесь много пили, курили марихуану и развлекались, наблюдая за жестокими схватками борцов на заплеванном ринге, залитом пивом и кровью.
— Я сниму тебя так, что у всех самцов в этом паршивом, загаженном раю потекут слюнки.
— Что для этого нужно?
— Двадцать долларов, детка. Нужно купить, а потом проявить пленки. И напечатать фото. За работу я не возьму ни цента.
— Okay!
Долли согласилась легко.
В отличие от большинства искателей киношного счастья денег у нее было достаточно — многочисленное и очень богатое семейство в Техасе выбор младшей дочери, разумеется, шокировал, но не настолько, чтобы лишить ее содержания.
Позже благочестивая родня не раз пожалеет об этом. А пока Долли благополучно подвизалась в Лос-Анджелесе третий месяц. Мартин — больше года.
Голливуд обманул обоих.
Впрочем, с Долли он вел себя довольно сносно. Агентов пленила ее хрупкая красота. К тому же девочка была неглупа, ухоженна, прилично одета. Ее охотно брали на пробы. А после… вежливо указывали на дверь. Красивых — и даже очень красивых — девушек в барах на Santa Monica хватало. Требовались способные.
Мартину было сложнее.
Люди обожают разглядывать в журналах пикантные фото знаменитостей, при этом мало кто симпатизирует папарацци. Надо ли говорить, что сами знаменитости их ненавидят. Иногда боятся. Но от этого ненавидят еще сильнее. И часто дают волю чувствам. Или рукам.
Голливуд — средоточие звезд.
Здесь они дома, на своей территории, в окружении себе подобных — и, значит, папарацци следует вести себя осмотрительно.
Мартину не везло.
Высокий рост и крупные черты лица обращали на себя внимание и хорошо запоминались. Его дважды жестоко били в «Helena» , хотя оба раза он был без аппаратуры.
Но главное — «золотой» кадр, на котором можно было бы прославиться и заработать, упорно не давался в руки.
Мартин Вэнн, без сомнения, обладал талантом, но это был талант художника, готового часами искать удачный ракурс, играть бликами света и штрихами теней.
Шальной азарт гончих псов ничуть не беспокоил его душу.
Вдобавок Мартин не любил рисковать. А рисковать приходилось постоянно.
Долли снова затошнило. Ощущение было такое, будто какая-то нечисть корежится в желудке, выворачивая его наизнанку. Молот в голове орудовал с дьявольской силой, норовя проломить череп изнутри. До-До застонала. Сжала виски руками.
Что-то маленькое, но тяжелое выпало из-под ладони, скользнуло по корсажу, звякнуло, булькнуло — и пропало.
— Дерьмо!
Бриллиантовая сережка стоимостью в миллион долларов исчезла в стоке.
Долли отодвинулась от унитаза.
Сняла вторую серьгу, повозилась, расстегивая колье на шее. Украшения на сумму двадцать миллионов долларов были взяты напрокат у Рона Уинстона.
Это была своего рода традиция Голливуда. Причем давняя. С той лишь разницей, что звезды прошлых лет арендовали драгоценности у старого Гарри Уинстона.
Теперь ими распоряжался сын.
Роскошное платье от дома Scherrer и горностаевая пелерина принадлежали, разумеется, ей.
Долли усмехнулась. Старый поганец Бэкуэлл из года в год включал ее в черный список самых безвкусных женщин планеты, но До-До не обижалась. Напротив. С той самой минуты, как Мартин усадил ее на грязный, покрытый трещинами и ржавыми потеками унитаз в своей крохотной квартирке в Бронсоне, главным козырем Долли, ее визитной карточкой, фирменным стилем стал эпатаж.
И стало быть, одеваться нужно было соответственно. Черная облегающая кожа — шорты, топы, бюстье — с откровенным «садо»-оттенком. Корсеты на шнуровке, пышные нижние юбки, черные чулки в сеточку, подвязки — из арсенала парижской кокотки, гадкой девчонки из «Moulin Rouge» .
Новое амплуа заставило ее пойти еще дальше.
Но в том же направлении.
И все же фортуна улыбнулась До-До по-настоящему, можно сказать — заключила ее в свои объятия, когда на горизонте появился Ален Луковски.
Странный малый, рожденный в скучном промышленном Детройте. Родители, как предписывалось традицией тамошних мест, работали на корпорацию Форда. Туда же намеревалось отправиться после школы большинство одноклассников. Ален, вне всякого сомнения, был белой вороной — он с детства грезил Голливудом.
Маленький рост, щуплое тело, невыразительное лицо, нездоровая кожа, близорукие глаза, плохая дикция и еще целая дюжина мелких недостатков не оставляли никакой надежды на актерскую карьеру.
Панический страх перед большим скоплением людей, неумение — и нежелание — кем-либо управлять, командовать, вести за собой — исключали возможность прославиться на режиссерском поприще. Но Ален не унывал. Он-то знал, какие фантазии иногда посещают его по ночам, во время бесконечных школьных занятий, одиноких прогулок на пустыре возле дома и особенно — в церкви, где мрачные, многозначительные проповеди отца Станислава — семья была католической — неизменно вызывали меланхолию и тоску.
В семнадцать лет Ален начал писать сценарии. Разумеется, для Голливуда. В двадцать один он наконец добрался до Калифорнии. И… с ужасом понял, что людей, способных оценить его творчество по достоинству, здесь нет.
Или — почти нет.
Крохотный островок надежды, малозначащее «почти» робко забрезжило во тьме, когда судьба, неожиданно расщедрившись, свела их с Мартином Вэнном, мужем и продюсером восходящей звезды До-До.
Большие маслянистые глаза Мартина вспыхнули, едва пробежав по первой странице потрепанной книжицы — сорок листов дешевой бумаги, скрепленных степлером.
Только и всего.
Страница была грязной — десятки небрежных рук оставили на ней отпечатки. Многие легко угадывались невооруженным глазом. Позже это казалось даже символичным.
Пройдет совсем немного времени, и фильм, снятый по этому сценарию, назовут самой грязной и вызывающей лентой Голливуда. И едва ли не самой кассовой одновременно.
Немолодой католический священник — брат-близнец хмурого отца Станислава — давно обуздал тело целомудренным воздержанием.
Душа, напротив, бунтует яростно и неистово — в мечтах святого отца рождается и живет страстная, необузданная блудница. Образ ее становится все более ярким, зримым и наконец — не без помощи преисподней — обретает плоть. Призрак врывается в реальный мир и, осмелев, замахивается на мир небесный. Совращены благопристойные отцы семейств, глубокие старцы, скромные домохозяйки, мальчики из церковного хора, девочки из монашеского приюта. Остановиться бесноватая красавица не может — и не хочет!
Сила темной страсти оживляет изображения на старинных фресках в соборе. Грехопадение святых угодников отвратительно и ужасно. Сатанинский — вне всякого сомнения — фильм был снят мастерски. Отталкивающие кадры завораживали. Отражались в подсознании, будили в нем что-то глубинное, темное, страшное, будоражили воображение.
Ватикан потребовал запретить ленту, и несколько европейских правительств вняли призыву.
Но деньги — тонкие ручейки и полноводные реки звонких монет и шелестящих купюр — стремительно прибывали на банковские счета прокатчиков.
Остановить дьявольскую фантасмагорию было невозможно.
Родня в Техасе всерьез подумывала о перемене места жительства и благодарила создателя за то, что блудная — воистину! — дочь соизволила взять псевдоним.
Потом Ален написал еще десять сценариев, а Мартин благополучно их поставил.
Потом Алена не стало. Однажды он просто не рассчитал дозу.
Людям по-прежнему интересны были его фантазии, но каждый раз — новые, к тому же они постоянно требовали добавить перца. Исправно поставляя толпе наркотик, он и сам испытал нужду в сильном допинге. И немного ошибся.
Мартин и Долли взгрустнули по старому другу, но быстро развеялись, закатившись на пару недель в Биарриц.
Скандал в роскошном «Hotel du Palais», сопровождаемый битьем наполеоновских ваз, окончательно вернул звездной паре вкус к жизни.
К тому же за пятнадцать лет их триумфального сотрудничества сотни подражателей научились писать «под Алена Луковски».
Мартин без особого труда отобрал троих.
Все пошло своим чередом.
Долли наконец собралась встать с пола.
Осторожно — в голове по-прежнему гулко ухало, да и в желудке пока не было покоя — поднялась на ноги. Сделала несколько неуверенных шагов. Без неприятностей, разумеется, не обошлось. По дороге в спальню зацепила громоздким кринолином тяжелую позолоченную вешалку для халатов.
С трудом удержалась на ногах.
Вешалка обрушилась на розовый мрамор со страшным грохотом — его-то и услышала притаившаяся внизу прислуга.
Сначала — грохот, потом — долгое витиеватое ругательство.
Секундой позже зазвонил телефон.
— Жива, алкоголичка?
— Пошел к дьяволу! Клянусь, Марти, когда-нибудь я откручу твоим доносчикам яйца.
— Не обольщайся, дорогая, столько яиц не под силу открутить даже тебе. Вчерашнее шоу в «Fagade» наблюдало слишком много народа. Говорят, ты пыталась поиметь ди-джея прямо на пульте.
— Неужели? И что же, интересно знать, помешало мне сделать это?
Про «Facade» Долли не помнила ничего.
Хотя начиналось все в высшей степени респектабельно. Роскошный банкет в «Beverly Hilton». Разряженная — в пух и прах — публика. Натянутые улыбки, ревнивые взгляды, обмен колкими любезностями и любезными колкостями. Потом, как водится, лед начал таять — к тому времени До-До уже изрядно набралась.
Потом, видимо, был «Facade».
Ну и черт с ним!
Подробности она узнает уже очень скоро — из газет.
Долли отшвырнула трубку.
Рухнула на кровать.
И заплакала.

5 апреля 2002 года
11 часов 03 минуты
Зрелище было комичным.
В разных концах огромного кабинета, обставленного классическим «Chippendale» , два респектабельных господина говорили по телефону. Вернее — по телефонам. Каждый — по двум одновременно, к тому же — на двух языках.
Энтони Джулиан занял позицию у окна — со своими собеседниками он общался соответственно по-французски и по-гречески.
Сергей Потапов — у противоположной стены, в глубоком, как раковина, кожаном кресле — перемежал русскую и английскую речь.
Стоило ли удивляться тому обстоятельству, что в кабинете было довольно шумно?
— Мне кажется, Полли, они неплохо обходятся без нас.
— Осталось пять дней.
— Я помню. И что?
— Ничего, просто интересно, что будет твориться непосредственно перед отплытием? Смогут они говорить сразу по трем телефонам?
— Тогда уж — по шести.
— Почему именно по шести?
— Арифметическая прогрессия. Если каждый день будет прибавляться по телефону — в момент отплытия им придется говорить одновременно по шести.
— Потянут?
— Слабо.
Энтони Джулиан, придержав одну из трубок плечом, освободил руку. Исключительно для того, чтобы энергично погрозить кулаком. Жест, без сомнения, адресован был Стиву.
— А вы говорите, слабо. Он умудрился вас услышать. Еще и вас.
— Цезарь. Гай Юлий. Слышишь, Энтони, с кем я тебя сравнил?
Джулиан изобразил на лице умиление.
— Слышит.
— А я — нет. О чем толкуете? И почему на пороге? Потапов закончил переговоры первым.
— Не хотим вам мешать. Ты уверен, что не собираешься поговорить с кем-нибудь еще?
— Совсем не уверен. Но разговор с вами, друзья мои, важнее прочих.
Лукавый чертенок, не таясь, резвился в глазах отставного полковника Мура.
— Похоже, мы теперь в цене. А, Полли? Самое время просить прибавки к жалованью.
— А мне говорили, что у вас проблемы.
— Тогда уж у нас, Сергей. У нас проблемы.
— Ясное дело. За тем и звали.
— За тем и пришли.
Шутки закончились. Разговор зашел о вещах в высшей степени серьезных.
— Неплохая работа, ребята. Но хотелось бы все же, чтобы вы довели ее до конца.
— Почему — мы? Габриэль Лавертен занимается Скотленд-Ярд по запросу швейцарцев. Не думаю, что им понадобится наша помощь.
— Но она до сих пор на свободе?
— Да. Полиция не слишком усердствует, полагая, что дама в любом случае не опоздает к отплытию.
— Вот именно! Они намерены устроить шоу на причале или — того хуже! — у нас на борту. При большом стечении народа, перед объективами камер. Sorry! Это не входит в наши планы. Никак не входит.
— Допускаю. Но каким образом мы можем повлиять на ситуацию, мистер Джулиан?
— Энтони, Полина! Эн-то-ни. А еще лучше — Тони.
— Ему будет намного приятнее, если вы станете называть его сэром Энтони, Полли.
— Наглая, беспардонная ложь! Никогда не цеплялся за титулы. Взгляни на мою визитку, поганец!
— Легко объяснимо. Все вместе они просто не помещаются. А вычеркнуть пару у тебя не поднимается рука. Но вы не ответили на вопрос, сэр Энтони. Прикажете оставить боевое дежурство и броситься на поиски старушки Габи?
— Даже не мечтай. Вы уже слетали в Париж.
— Вот-вот. Благодаря этому…
— Оставьте, Стив. Сэр Энтони не в духе. И потому, как говорится, каждое лыко… Впрочем, русские поговорки — ваш конек. Возвращаюсь к теме. Никто не спорит — сработано блестяще. Но, сдается мне, следует продолжить работу в этом направлении.
— То есть, Сергей?
— То есть вы блестяще вычислили предсказательницу, продолжайте в том же духе — рассчитайте, где она теперь. Лорд Джулиан прав: скандал в день отплытия нам ни к чему.
— А после можете поехать на бал.
— Что такое, Поленька?
— Это из «Золушки».
— Значит, придется поработать Золушкой.
— Нет проблем, сэр. Золушкой так Золушкой.
— Приятно слышать. У нас еще один фигурант?
— Да. Но его в любом случае придется допустить на борт.
— Это еще почему?
— Вынужден напомнить, что ты сам пригласил его, Энтони.
— Я пригласил — я и дам пинка под зад. Очень логично.
— Без объяснений?
— Почему же без объяснений?! У нас есть пленка.
— А он скажет, что хотел проверить, как работает служба безопасности.
— А я скажу, что приглашал его не для этого.
— Нелогично, сэр Энтони. Он должен сообщать читателям правду, не так ли? Вопросы безопасности волнуют всех — вот он и решился на рискованный эксперимент.
Репортер меняет профессию, была когда-то такая модная рубрика.
— Верите в то, что говорите, Полина?
— Разумеется, нет. Но он, вероятнее всего, будет защищаться именно в таком духе. Формально наши упреки повиснут в воздухе. И кроме того, что, если у мистера Эллиота есть сообщник…
— …который в случае его провала начнет действовать самостоятельно. Согласно резервному плану?
— Об этом я не подумал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26