Что бы Торнберг ни делал впоследствии, Хэм никогда не мог ему простить того презрения, которое он когда-то питал к матери Хэма. Сначала бессердечность мужа толкнула ее на любовный роман, а потом он первый осудил ее за человечность в доброту. Разумеется, богам позволительны такие грешки, но Хэм слишком сильно уверился в том, что и его отец относится к сонму богов. Но несмотря на это, Торнберг все же не вечен, как любой простой смертный, а это значит, что в жизни он наделал немало ошибок, хотя никогда и не признается в этом. Достаточно того, что Хэм видел собственными глазами, – отчасти благодаря проницательности Яшиды, в этом ему не откажешь. Если Торнбергу не хватает моральной честности, чтобы признать свои ошибки, что ж, тогда Хэм сделает это вместо него.
– Поскольку ты уж здесь, – сказал Торнберг, глядя в окошко на пожирающий останки Тиффани огонь, – то, может, подскажешь, как поспособствовать Мэтисону?
Ну вот, еще один момент истины. Некоторое время Хэм раздумывал над тем, не отказаться ли от своего решения высказать отцу всю правду, наврать ему с три короба, сказать, что все идет как нужно. Но тут таящаяся внутри злость опять закипела, и он решил выложить все как есть.
– Мэтисон выскользнул из петли, – стал докладывать Хэм. – Теперь он пристал к этой японке, Чике. Нам известно, что она состоит в обществе Черного клинка. В каком он положении сейчас, мы не знаем – захвачен ли в плен, завербован ли, кто его знает? К тому же еще он замешан в убийстве одного из своих подчиненных, а также подозревается в убийстве с особой жестокостью нью-йоркского комиссара полиции. Его пытались арестовать в Нью-Йорке, но он каким-то образом ускользнул оттуда.
Торнберг некоторое время молчал, и Хэм затаил дыхание. Наконец отец сказал:
– В известном смысле не имеет никакого значения тот факт, в каких дураках ты оказался. Мэтисон теперь находится как раз там, где мне нужно.
– Забудьте об этом Мэтисоне, – в раздражении выпалил Хэм. – Я же уже сказал, что он выскользнул из петли. Яшида и я...
– Знать не знаю, что там в действительности происходит, – резко перебил его отец.
Он понимал, что вышел за рамки, которыми сам себя ограничил, но решил, что теперь ему на них наплевать. Тиффани ушла из жизни, его единственное утешение, сын Хэмптон, перестает послушно вилять хвостиком и становится таким же, как и остальные его дети. Все они не оправдали его надежд, никто из них не заслушивает быть его наследником.
– Я вертел тобою, как хотел, как вертел генералами из Пентагона, президентом, вообще всеми. – Глаза его блеснули, в них отразилось пламя современного погребального костра Тиффани. – Я более ловок и удачлив, чем вы все, вместе взятые. Ты мне не нужен, не нужен мне и твой макиавеллевский советчик. Единственный, кто мне нужен, это Мэтисон. Он теперь устремился в самое сердце общества Черного клинка. Он остановит их и доставит мне то, в чем я больше всего теперь нуждаюсь.
Хэм молча смотрел на отца и думал, что Яш прав на все сто процентов: Торнберг зациклился. Все его думы и помыслы – только о Мэтисоне. Подрывная деятельность общества Черного клинка, направленная против США, больше его не трогает.
– Возьмите себя в руки, отец, – сердито сказал он. – Я охотно признаю вашу выдающуюся роль в организации борьбы с обществом Черного клинка, но вы должны понимать, что ваше время вышло. Теперь все ваши заботы замкнулись на Мэтисоне, в то время как Америку уже схватили за горло в экономическом смысле. Ваше поведение неразумно и ставит наши оперативные планы под угрозу риска. Этого я допустить не могу. Отправляйтесь-ка домой и оплакивайте там свою юную супругу, если таково ваше желание. Отныне я слагаю с вас ваши обязанности, а операцию до конца доведу я вместе с Яшем.
Пылкая речь сына показалась Торнбергу столь наивной, что он не смог удержаться от смеха.
– Боже мой, – наконец сумел он выговорить, – делай то, что тебе поручено, и ничего больше. Развитие событий уже вырвалось из-под твоего контроля.
Хэм свирепо смотрел на отца – издевательский смех старикана все еще звучал в его ушах. Но он не позволит Торнбергу поставить себя на колени. Он уже не раз видел, как отец осаживал многих такими тщательно подобранными словами.
– Оставьте в покое активные операции, – грубо ответил он. – Они вас больше не касаются. – И с этими словами Хэм величавой поступью вышел из ритуального зала. Торнберг смотрел ему вслед. По-своему он гордился Хэмом за то, что тот сумел постоять за себя и не дал унизить, чего так старательно он добивался. Но в то же время он и забеспокоился, предполагая, что непонимание его сыном общей ситуации является результатом слишком строгой засекреченности многих фактов. Торнберг понимал, что ему надо быстрее что-то делать с Хэмом и Яшидой, иначе их козни могут встать на пути его личных интересов и замыслов.
И все же он призадумался: Хэм во многом прав – он слишком увлекся Вулфом Мэтисоном, но ведь из совершенно разумных соображений, о которых Конраду-младшему никогда и не догадаться.
С самых ранних лет Торнберг привык преодолевать трудности, причем чем сложнее и маловероятнее казалось решение возникшей проблемы, тем с большей охотой и энергией принимался он за ее решение. Он получал истинное наслаждение от жизни, когда добивался своего, в то время как все кругом были уверены, что он непременно сломает на этом деле шею. "Нет ничего лучше на свете, чем увидеть расстроенное выражение лица поверженного соперника, – сказал ему как-то отец. – А упоение победой достигает своего накала, когда уйдешь живым и невредимым от, казалось бы, неминуемой смерти".
Как рано Торнберг начал играть в прятки со смертью, этого он и сам сказать не мог. Из-за своего непомерного честолюбия ему довелось вращаться в самых разных слоях общества – как на самом верху, так и внизу, а также на всех промежуточных уровнях. В самом начале своей карьеры ему пришлось пообщаться с довольно влиятельными лицами, чьи извращенные понятия о жизни и смерти нормальные люди отвергали и даже поднимали на смех. Но в силу своего неуемного характера Торнберг все же увлекся их воззрениями – и психологическими, и квазирелигиозными, однако в конце концов пришел к выводу, что все они отвратительно смердят и яйца выеденного не стоят.
Тем не менее, жизнеспособной альтернативы найти он не мог до тех пор, пока не появились на свет новые направления в биохимической науке, которая в ту пору еще и названия-то своего не имела. А затем, уже во время войны во Вьетнаме, случайно промелькнуло одно малозначащее – по крайней мере, с военно-стратегической точки зрения – сообщение, которое надоумило его, как обмануть смерть, и показало, что добиться этого все же возможно.
Ему пришла в голову мысль, что с помощью этого сообщения он сумеет подобрать ключ к разгадке тайны хотя бы собственной жизни. Тем не менее, как ему стало известно, неустанные поиски коллективом сотрудников его клиники модификации инсулинообразного искусственного фермента "фактор-1" к нужным результатам не приводили, и их нельзя было добиться до тех пор, пока не будет открыт до сих пор неизвестный элемент, который необходимо добавить к этой модификации. А этот элемент его исследователи не могли не то что синтезировать в лабораторных условиях, а даже определить его свойства.
И вот теперь, глядя в крематории, как пламя пожирает то, что осталось от Тиффани Конрад, Торнберг думал о том, что единственный шанс обмануть смерть – это успешное завершение Вулфом Мэтисоном миссии, возложенной на него. Он считал теперь, что мудро и предусмотрительно поступил тогда, в Камбодже, два десятилетия назад, когда спас Вулфа. И все же жизнь, как убедился Торнберг, зачастую преподносит всякие неожиданные сюрпризы, никогда не знаешь, что пригодится в будущем. Как любят повторять японцы, жизнь – это карма.
Закрыв окошко в камеру, где догорала Тиффани, он подумал, а не наблюдал ли он сейчас за тем, как сгорает сам. Сколько ему еще отпущено прожить? Этого он не знал. Кому-то, разумеется, это известно – в этом он ничуть не сомневался, – но смерть все еще находится за пределами его видения. И вместо того чтобы попытаться определить время прихода смерти, он продолжал колоть себя различными медикаментами, которые поначалу омолодили Тиффани, а в конечном счете угробили ее.
Но в то же время, кто знает, может, без этих лекарств он уже давно бы умер? С некоторых пор он стал подозревать, что уже давно миновал предначертанный ему свыше роковой час. Всего, чего он желал в жизни, он добился. В известном смысле ему удалось обмануть смерть, но он понимал, что в лучшем случае такая уловка окажется пирровой победой, которая, как поучал его отец, вовсе и не является победой.
Он ясно понимал ту простую, но непреложную истину, что процесс приостановки старения – то, что в нас сейчас и происходит, – долго продолжаться не может и вскоре прекратится вообще. Весь его прошлый опыт неумолимо свидетельствует о том, что этот процесс сопровождается ужасными болями, облегчить которые можно лишь с помощью лошадиных доз морфия. От наркотиков же, разумеется, умирать не следовало бы, но он все же умрет именно от них, в этом нет сомнений, если Вулф Мэтисон не сумеет раздобыть ключ к решению загадки, на которую он случайно напоролся много-много лет назад в джунглях Камбоджи.

* * *

Марион все еще находилась в кабинке туалета, размышляя над тем, для чего это Джейсон Яшида так много подробно рассказывал ей о своих замыслах, как вдруг услышала, что наружная дверь в туалет открывается. Она хорошо помнила, что заперла ее, и тихонько притаилась, пристально глядя на дверь кабинки, будто стремясь разглядеть, что творится за нею. В то же время она лихорадочно рылась в сумочке, висящей сбоку, в поисках чего-нибудь такого, что могло бы послужить оружием. Господи! Да куда же девалась металлическая пилочка для ногтей? Она же вроде предусмотрительно запихнула ее в узенькое отделеньице, уходя из дому.
Наконец она нащупала пилку, но в это мгновение дверь кабинки распахнулась и на нее злобно уставилась физиономия Джейсона Яшиды. В изумлении она отшатнулась при виде ненависти, отчетливо читаемой на его искаженном лице. К ненависти примешивалась и безличная гримаса презрения. Марион моментально охватило чувство, будто она смотрит на зловонное дно тускло освещенного колодца. От одного лишь беглого взгляда на Джейсона Яшиду у нее застыла кровь в жилах.
Яшида разорвал на ней платье и сорвал с бретелек бюстгальтер, причинив ей боль. К этому моменту Марион уже справилась с первоначальным шоком и попыталась все же достать из сумочки пилку для ногтей. Но пилка встала поперек, зацепившись одним концом за какой-то другой предмет, а другим – за кольцо.
Быстро намотав на шею. Марион плотную ленту из синтетики и кружева от ее же платья, Яшида с хриплым рычанием, какое обычно издает бродячий пес, когда найдет на улице объедки пищи, так резко и сильно затянул оба конца, что она даже приподнялась на цыпочках. Она захрипела, глаза ее выкатились и налились слезами от удушья.
Сумочка упала на мокрые плитки пола, и из нее вывалилась пилка для ногтей. Но для Марион она уже никакой ценности не представляла. Яшида подавлял все отчаянные попытки своей недавней собеседницы высвободиться из смертельной петли.
Он придвинулся к ней вплотную, так что ее даже обдало жаром от его тела, пышущего словно раскаленная печь. А ей сделалось так зябко, что, кроме холода, она больше ничего не ощущала. Потом постепенно и это ощущение исчезло. На мгновение она поплыла, будто в невесомости, и тут же перестала что-либо ощущать.

Токио – Вашингтон

"Поразительный город, – подумал Вулф, оказавшись вместе с Чикой на шумных и многолюдных улицах Токио. – Он похож на какую-то удивительную крепость из силикона и стали". Всюду, куда ни глянь, в глаза бросались характерные признаки современного, устремленного ввысь мегаполиса: миллионы крошечных частных владений теснились одно над другим, освещаемые неоновым светом огромных вертикальных реклам.
– Многих иностранцев этот город ошеломляет, – заметила Чика, разводя руками. – Но понять его легко, Токио обладает своим неповторимым "хаде". Это слово лучше всего перевести как "блеск", хотя оно также означает "красота", "сияние".
Она указала рукой на огни реклам над головой.
– Посмотри, какие цвета вон там и еще там. Мерцающее золото на фоне ослепительно яркой киновари... А вон там колонны из нержавеющей стали сверкают на солнце рядом с богатым желто-оранжевым орнаментом храма. В этом сущность Токио, его "хаде" – буйство форм и красок.
На улице неподалеку от реки Сумида пахло рыбой. Здесь, в закусочной, они поели лапшу "соба" с чешуйчатой "бонито" в рыбно-соевом соусе, запив зеленым чаем.
Во время долгого ночного перелета Вулф спал, но даже во сне он ощущал, будто на спину ему легло что-то тяжелое и зловещее. В огромной летящей птице из стали и алюминия ему спалось тревожно, и сны его перекликались с наихудшими дневными страхами относительно того, что Чика и Сума только внешне враги, а на самом деле они союзники и искусно заманили его в непонятную, смертельно опасную игру.
– Не дай себя обмануть ультрамодерновым внешним видом Японии, – сказала Чика, когда они пробирались сквозь уличные пробки. – У нас во многом все еще феодальное общество. Не совсем в европейском понимании, а в чисто восточном смысле. Как я столетия назад, здесь все еще сохраняются отношения подчинения и долга – "гири".
Закрытая конфиденциальная информация, без которой не будет ни карьеры, ни прибыли, свободно циркулирует внутри тесно замкнутых групп связанных между собой людей, выходцев из одной местности, выпускников одной школы или же скрепленных родственными и брачными отношениями. В этом смысле у нас все еще существуют феодальные повелители и вассалы. Совсем как в конце шестнадцатого века, до того как Иэясу Токугава, став сёгуном и объединив Японию под своим знаменем, покончил, казалось бы, с феодальными князьями "даймио".
Она остановила такси. Автоматически распахнулась задняя дверца, и они сели. Быстро проехать через весь город оказалось не так-то просто, но Чике явно хотелось показать Токио со всем его обилием теснящих друг друга, как кильки в банке, колоритных достопримечательностей.
На гигантском рекламном телеэкране, установленном на небоскребе из стекла и стали, демонстрировались с изумительной четкостью действия врачей в операционной палате. Эти кадры сменились изображением головы прекрасной девушки, улыбающейся, пышущей здоровьем, произносящей что-то по-японски. Ее неслышимые слова тут же оказались напечатанными – сначала японскими иероглифами, а затем по-английски – и запечатлелись на нарисованном, как в мультфильме, воздушном шаре: "ШИЯН КОГАКУ всегда с вами".
Наконец такси остановилось перед великолепным деревянным храмом, едва видным за ведущей к нему высоченной каменной лестницей. Вокруг простирался на удивление густой парк, заросли которого прерывались то тут, то там, по словам Чики, территориями посольств, расположенных по краю района Акасака. Тут же поблизости находился японский парламент – "диэт", так что они оказались в предельной близости к средоточию политической власти страны. Чика расплатилась с шофером, и они вышли из такси.
– Мы идем в Хиэ Дзинзя – святилище синтоизма, – пояснила Чика, когда они, пройдя под высокими лакированными воротами "тории", начали подниматься по ступеням к храмовым зданиям. – Храм построен в 1478 году и служил для священной охраны древнего замка Эдо. С тех пор, впрочем, его неоднократно разрушали и вновь отстраивали.
Они вышли к просторному, усыпанному гравием двору между молельней – "хайден" – и зданием для жертвоприношения – "хейден".
– Эти священные сооружения построены в 1967 году, – рассказывала Чика. – Но в японской истории такие святилища традиционно уничтожали, а затем восстанавливали. Поэтому для приходящих сюда сравнительная новизна этих зданий не имеет значения.
Вулф почувствовал, что она права. Здесь, в окружении бурлящей столицы, царила безмятежная тишина, встречающаяся обычно в лесу и на вершинах гор, где она нарушается лишь шумом ветра в ветвях да редким криком дикой твари. Не то чтобы Вулф не слышал грохота транспорта или гула голосов, просто гораздо более значимыми здесь казались настраивающие на размышления звуки из храма – низкий звон колокола, призывающий духов, визг пилы храмового плотника, высокие диссонирующие ноты традиционных музыкальных инструментов. Они действовали в некотором роде наподобие каких-то линз, фокусирующих внимание слушателя и внушающих ему благоговение перед историей.
– Здесь красиво, – заметил Вулф. – Мирно.
Чика чуть-чуть улыбнулась, довольная. Но в то же время он почувствовал, что она напряжена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74