Из других комнат слышались заливистые телефонные звонки, требования «немедленно вмешаться», «проверить на месте», а где-то на первом этаже начал плакать ребенок, и грудной, добрый, такой домашний голос женщины пел ему:
Ай вы люли-люленьки, Прилетели гуленьки... Мы поглядели друг на друга и усмехнулись. Кроме звуков доносились запахи: клея, бензина, щей и жареного лука.Вдоль улицы проложены деревянные тротуары. Кое-где они разрушены, и шагать приходится по лужам. Выходим на центральную улицу. Раньше она называлась Ленинградским проспектом — такое имя
дал ей Миша Лейконен, когда четыре года назад орловцы рубили здесь первую просеку.Четыре года... А город — весь — можно окинуть взглядом. За полтора года появилось лишь пять-шесть новых кварталов. Немного. Все — в дереве. А ведь город должен быть каменным.
Краны, как цапли, торчат над площадкой базы стройиндустрии.Почти напротив горкома — большое здание клуба «Алмаз». Оно было и прежде. У входа, на фанерном щите, объявление: «27 августа состоится общегородской диспут на тему: «Каким должен быть человек при коммунизме».
Слева от клуба, на пустыре,— палаточный городок. Как нам сказали позже, в палатках живет здесь тысяча двести человек. Подтеки дождя на полотнищах, ржавые железные трубы... Живет этот городок с самого основания Мирного.
Оборванный, донельзя грязный парень стоит у кювета, зло таращит глаза и трясет взлохмаченной головой, машет руками, будто старается вытряхнуть из нечесаных волос жалящих пчел. Парень пьян. Он ничего не понимает. А вокруг гомонят, хохочут и острословят рабочие. Рядом рокочет бульдозер. Длинный худой мужчина, в засаленной телогрейке, вероятно бульдозерист, тычет пьяного в голую грудь и кричит срывающимся от волнения голосом:
— Что ж ты, гада, лучшего места не нашел, да?!
Из-за такой вот гады и судить будут, и посадят! — обращается бульдозерист к рабочим.
— Дай ему, Федотыч, разок, чтоб осознал,— советует кто-то из толпы.
— Э, не-ет! — В центр круга вываливается еще один пьяный, видимо дружок первого, и. философски подняв палец к небу, возмущенно изрекает: — Где это видано, чтоб живых человеков в землю закапывали?..
— Понимаете, какая петрушка получилась,— объясняет нам плешивый рассудительный человек.— Это, стал быть, два гамырщика. Наклевались с утра. Вот один из них и прилег туточки на земельку отдохнуть. А Федотыч — бульдозерист наш — планировку вел, вот и посдвинул на него земельку, так что у того только подметки сапог наружу. Заметили, откопали. Жив, каналья!..
«Гамырщики»... Что это еще за новая специальность?.. У дощатого сараюшка, схилившегося набок, гудьмя гудит толпа. Люди машут руками, теснятся к маленькому оконцу. У каждого в руках банки, бидоны, чайники, ведра. Из всего многоголосья можно разобрать только одно слово — «гамыра». Это — не что иное, как плохое красное вино, которое привозят в Мирный в громадных бочках. Бочки громоздятся вокруг сарайчика, распространяя тошноватый запах прелых яблок и дегтя.
У кого-то из наших писателей, кажется у Константина Паустовского, есть рассуждение о вездесущих мальчишках: если бы пришлось мне поехать на Северный полюс, говорит писатель, то и там, кажется, встретил бы я любознательного маленького человека. С детьми Мирному повезло. Их много. Они трясутся в самосвалах, копаются в грудах сосновой щепы и оборудования, лазят по этажам недостроенных домов, стоят в очереди у киоска «Союзпечать» за открытками с фотографиями кинозвезд, выбивают чечетку зубами на берегу Иреляха в надежде на удачную рыбалку...
В столовой, которую тут все почему-то зовут рестораном (может, оттого, что в ней можно беспрепятственно выпить принесенную в ведерке «гамыру»), подле шаткого дюралевого столика сидит карапуз лет пяти и с увлечением расшнуровывает ботинок обедающему степенному дяде. Дядя не замечает его. Рядом, заложив одну руку за спину, а другой прижимая к животу куклу, стоит девочка, закутанная в материнский платок.
Карапуз принялся уже за второй ботинок, когда его остановил грозный оклик:
— Мишка, Мишка-пащенок! Не хватай дядю за ногу, отойди,говорю, от человека!
Кричит женщина средних лет; она убирает со столиков грязную посуду. Жалуется нам:
— Куда их денешь? В детском садике места нет, вот и таскаешь за собой... Да одна я, что ли!
На кухне, меж кипящих котлов и кастрюль, по-мужичьи широко расставляя ноги, бродят еще несколько малышей, дети поваров и раздатчиц.Существует практика строительства дорог в веч-номерзлых грунтах: снимается верхний слой земли, вплоть до вечной мерзлоты, и эта своеобразная траншея доверху заполняется щебенкой и гравием. Мы опускаем некоторые детали, но принцип такой.
В Мирном дороги между кварталами сделаны насыпные, поэтому город оказался рассеченным высокими дамбами. Когда тает снег или идут дожди, воде стекать некуда. В каждом квартале — к радости мальчишек— рябит под ветерком громадная лужа.
— Венеция,— шутит один из нас.
Потянуло за город, к реке. Темнеет. Вода в Иреляхе кажется абсолютно черной. На берегу, на куче хвороста, сидит невзрачный мужичонка, удит рыбу, ругается:
— Нешто это рыба! Мелкопузь одна! С полдня сижу, даже на уху не наловил.— Плюет на червяка и добавляет: — Гнилая местность, не житье — мука...
— Так зачем же приехал-то?
— Приехал? — Мужичонка поднимает голову и долго смотрит на нас. Глазки у него с ехидненьким прищуром. Нос большой, мясистый, губы тонкие, нервные, а подбородок тоже мясистый, разваленный надвое глубокой бороздой. От этого несоответствия черт лицо его кажется маской. За ушами и на полной, изрезанной частыми морщинами шее торчат пучки рыжеватых волос.— А зачем все сюда приезжают? За деньгою. Во руки, видишь? — Он поднял громадную, похожую на краба, пятерню.— Я их продаю, а мне начальник деньги платит.
Он отвернулся, потеряв, видимо, интерес к нам. Поплавок не двигался, словно завяз в черной густой воде.Мы присели на хворост.
— Давно здесь-то?
— Третий год,— ответил он.
— Откуда?
— С Володимирщины.
— Из колхоза, что ли?
— Все мы колхозники, вся Расея — от земли...
Он опять помолчал и вдруг требовательно спросил:
— Закурить есть?
Закурили. Должно быть, считая себя обязанным за табак, мужичонка разговорился.
— У меня на Володимирщине дом-пятистенок, сад, огородишко, двое пацанов с бабкой. Дом я, конечно, на время под библиотеку сдал. А тут в палатке с бабой живу. Предлагали комнату — отказался, а почему?— Он ухмыльнулся.— Считайте сами: за воду плати— раз, за электричество — два, за площадь — три, за отопление — четыре, полы в коридоре мыть — пять, ну, это уже другой счет. Так вот и набрякает за месяц двадцать целковых (это новыми-то деньгами!). А в год? Двести сорок рублей! Арифметика. Договор на три года, я больше и жить не хочу. Соберу денег, чтобы парня женить старшего, дом ему купить, и уеду. Не-ет! Прямой мне расчет жить в палатке на полном государственном обеспечении. Да еще, ежли что, начальству сказать можно: прими, мол, во внимание — в палатке живу. А что холода—это я сдюжу. Мне много не надо, я и насчет жратвы строгий: вот каждый вечер рыбу таскаю — все ужин.
Один из нас несколько лет жил в Братске, в общежитии ИТР. В соседней комнате обитал старичок, старший инженер проектной конторы. Занятный был старик! На завтрак он съедал не больше двух картофелин, в обед — миску каши, а вечером выпивал стаканов десять чая — вот и весь рацион. Получал он три с лишним тысячи в месяц, родных у него не было. Откровенничал:
— Я сюда приехал, чтобы пенсию большую заслужить, да и с собой денег увезти. Север...
А Мишка Орлов и Лейконен? Тоже Север. Другой!
Мы уже собирались спать, когда в дверь постучали. Мягко ступая домашними шлепанцами, вошел Деловеров, первый секретарь горкома партии.
— Ну что, соседи, устроились?.. А я к вам перед сном, поболтать.
С Борисом Аайретдиновичем один из нас был знаком по первому приезду в Якутию. Он тогда работал на Индигирке секретарем райкома партии в Усть-Не-ре, золотопромышленном районе. Здесь Деловеров всего несколько дней — избрали его вместо Ивана Сергеевича Ладейщикова.
Разговор идет откровенный, как и положено промеж старых знакомых.
— Почему так плохо строится город? За полтора года почти ничего не изменилось. Мы-то думали: приедем — тут!..
— План по жилью в этом году едва на одну треть выполнили. Летом-то город совсем не строился.
— Почему?
— Не было материалов... Базы стройиндустрии еще нет, а весь завоз шел либо на Айхал, либо на створ Вилюйской ГЭС. Машин не давал в Мирный Тихонов...
Первые два года и строительство, и добычу алмазов в Мирном вела одна организация — трест «Якут-алмаз», в котором начальником — Виктор Илларионович Тихонов. 6 начале прошлого года, когда состоялось правительственное решение о сооружении Вилюйской ГЭС, сюда была переброшена часть коллектива строителей Иркутской ГЭС и организовалось управление «Вилюйгэсстроя» во главе с Евгением Ни-каноровичем Батенчуком. Все строительные работы передали ему. Но транспорт — громаднейшую автобазу в Мухтуе, чтобы не дробить,— оставили «Якуталма-зу». По договору трест должен был осуществлять все строительные перевозки.
В конце прошлого года невдалеке от Мирного было открыто новое месторождение — «Айхал» (в переводе с якутского — «слава»), которое уже в шестьдесят первом году начало осваиваться.
Материалы и оборудование на Айхал можно было завезти только по зимнику. И вот весь транспорт Тихонов бросил туда...
— Три месяца весь мирненский коллектив — несколько тысяч человек — был, по существу, без дела, — рассказывает Деловеров. — Все обрезки подобрали, заборы разломали — из них и строили...
Нам нравится его манера говорить. Невысокий, плотный, с тяжелой лобастой головой, одетый в простенькую пижаму, с неизменной трубкой в руке и неторопливыми жестами, он и говорит, медленно расставляя слова, и каждое из них ложится во фразу плотно, уверенно.
— Да как же он так мог, Тихонов-то? Самостийно? На свой страх и риск?
— Как будто поддерживал его совнархоз.
— А Ладейщиков? За что его сняли?
— Он по собственному желанию ушел.
— Иногда и «по собственному желанию» снимают. Так и Ладейщикова?
Борис Хайретдинович пожал плечами.
— На конференции критиковали его за администрирование. Но здесь как будто бы уважают его.
— А что за человек Тихонов, по-вашему?
— Насколько я успел понять, руководитель он опытный.
Заколдованный круг. Кто же виноват?.. Но, конечно, Деловерову судить пока трудно. Ведь он здесь всего несколько дней. Свет мы не зажигали, и ночь властно вошла в комнату. Небо, отяжелев, приникло к самой земле. Ленивые лохмы облаков медленно волочились над городом, цепляясь, казалось, за фермы недостроенной промбазы, за стрелы подъемных кранов. Загорелись костры на стройплощадках, и длинные мятущиеся тени запрыгали по стенам зданий. Была в этом пейзаже тревога.
— А как Тихонов с Батенчуком живет? — Не знаю. На первый взгляд, мирно.
Странно. Батенчука мы знали еще по Иркутской ГЭС. Человек он горячий...
— Попали вы в переплет, Борис Хайретдинович.
Он усмехнулся.
— Ничего. В Усть-Нере мне пришлось начинать с нуля, а район-то освоен. Здесь уже легче.
— Но масштабы-то другие!
— Масштабы здесь, конечно, покрупнее. Дело ведь не в одном Мирном. Добавьте к нему Вилюйскую ГЭС, Мухтуйский порт, Айхал, а там, глядишь, еще несколько месторождений начнут осваивать — создается громаднейший промышленный район....
— Уютный городок Усть-Нера. Чистенький, водопровод, горячая вода...
Деловеров промолчал, нахмурившись. Наверно, не надо было напоминать ему про Усть-Неру. В темноте попыхивал огонек трубки.
— В палатках сейчас тысяча двести человек?
— Да. И зимой вынуждены будем вселять в палатки еще тысячу человек, если не больше.
— Не много ли на пятом году существования?
— Чересчур много. На мой взгляд, сейчас в палатках не должен был бы жить ни один человек.
Да, завязался здесь узелок... Кто же из них больше виноват — Тихонов, Батенчук, Ладейщиков?.. Или вот такие, как тот наш знакомец рыбак?.. Проснулись от резкого мощного удара. Наше легкое «пограничное» зданьице, как говорится, ходило ходуном; жалобно скрипели перегородки. С треском распахнулось окно, а рама, повиснув на одной петле, жалобно заскулила, раскачиваясь, будто маятник. Еще не отдавая себе отчета в случившемся, мы бросились к окну.
Над Мирным вставало пасмурное серенькое утро. Все так же маячили над стройплощадками краны, густой пеленою поднимался дым над палаточным городком, горели костры внизу, у сараев. Девчата в черных брюках и красных джемперах, весело перекликаясь, готовили на кострах завтрак. Вероятно, мы были единственными, кого обеспокоила эта не совсем обычная побудка. Лишь приглядевшись, мы увидели: в небе, над трубкой Мира, тревожно рдеет розовое облачко. В руднике произвели взрыв — дневной задел кимберлита для фабрик. Сейчас там сипло крикнет экскаватор, и по Ленинградскому проспекту потянутся вереницей самосвалы с зеленовато-голубой рудой.
Ладейщикова в городе не было: после конференции он взял двухнедельный отпуск и, говорят, ушел на охоту в тайгу.Позвонили Батенчуку.
— Рад буду встретиться. Но днем не могу... С пяти дошести я всегда па стройплощадках. В шесть приходите в кабинет, там и поговорим.
У Тихонова шло какое-то совещание, сам он по телефону говорить не смог, но передал через секретаршу: «Приходите в три».
А пока мы решили сходить в бригады.Самого Гаврилу Дмитриевича Завьялова, бригадира, мы видели мельком — он улетал в отпуск. Это невысокий, подвижный, худой человек, лет под сорок, с пристальными и теплыми, «отцовскими» глазами. В бригаде его зовут «наш Ганя».
— Надо быть каменным, чтобы так работать,— задумчиво сказал замещающий бригадира Володя Ма-карычев.— И как он все успевал — не знаю. Я два дня бригадирю, у меня уже голова зашершавила, а он ведь годами так. Вот поэтому и головная болезнь у него началась...
— Какая болезнь?
— Да головная. Знаете, работает, работает, глядишь, и чудится ему, будто он сразу в пяти местах и перед глазами все кружится. Ну, присядет, минуту-другую посидит, пот со лба рукою сотрет и опять работает. Каменный человек! И ведь работает не за страх, не за деньги — за совесть. И с людьми он обходительный: к каждому — свой ключик, за каждого болеет. Вон когда к Замащикову семья приехала, ведь Ганя все начальство обегал, за квартиру хлопотал. Семья большая, а жить негде, мы с Замащиковым на одной койке в общежитии спали. Хлопотал Ганя до тех пор, пока не договорился с начальником СМУ насчет участковой конторки. Отдали Замащикову махонький домик, где контора помещалась,— тепло, уютно, семье хорошо...
а Володя говорит о бригаде долго, с какой-то очень большой теплотой вспоминая каждый, казалось бы, самый незаметный случай.
Мы сидим подле костерка, разведенного на железном листе, в строящемся цехе завода минеральной ваты. Потолка в цехе еще нет, и в открытые пролеты железных перекрытий видно небо. С утра дует холодный «сивирка». Ветер свободно гуляет по цеху, заунывно гудит в фермах, заметает в углы колючую снежную крупчатку.
Удивительная погода на севере! С утра было солнце, потом набежали брюхатые тучи, посыпалась колючая снежная крупка. А к концу нашего разговора опять вышло солнце, снег растаял, и глинистые дороги разбрюзгли...
Володя тянет к костру большие посиневшие на холоде руки, шутит:
— Начался Ташкент до самого мая месяца. Смена кончилась, но бригада продолжает работу.
Готовятся к следующему дню. Так уж у них заведено: с вечера готовить фронт работ на завтра.К костерку подходят рабочие, садятся на чурбаки, доски, вынимают из костра угольки, перекатывая их в ладонях, закуривают. К запаху снега, свежего бетона, который только что укладывали, к запаху струганой доски примешивается крепкий дух табака, разгоряченного работой человеческого тела.
— Как завтра с тесом, Володя? — спрашивают у Макарычева, и он отвечает, что туго, но все-таки выхлопотал, день будет загружен, и бетон дадут, и тес.
— Сейчас-то ничего с материалами,— Володя об-ращается к нам, а вот летом у-ух! — Он крутит мохнатой непокрытой головой.— Бывало, три дня сидим, а потом ночью встаем работать, лишь бы первыми бетон либо доски захватить... Одни бухгалтера радовались: все отбросы, даже списанные, в дело пустили. А время-то — лето! Только работай! Обидно... Да и прошлой зимой не легче было.
— Ничего. Зато осень нас балует. Сентябрь к концу — и первый снег только.
— Осень-то хорошая, а вот с картошкой — швах дело.
Только тут мы замечаем, что у нескольких рабочих под мышками, на коленях - свернутые мешки.Узнаем, что вот уже неделю, как партком и профком стройки заняты «дележом» картофеля. В Мирный завезли овощей в половину того, даже меньше, чем в прошлом году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Ай вы люли-люленьки, Прилетели гуленьки... Мы поглядели друг на друга и усмехнулись. Кроме звуков доносились запахи: клея, бензина, щей и жареного лука.Вдоль улицы проложены деревянные тротуары. Кое-где они разрушены, и шагать приходится по лужам. Выходим на центральную улицу. Раньше она называлась Ленинградским проспектом — такое имя
дал ей Миша Лейконен, когда четыре года назад орловцы рубили здесь первую просеку.Четыре года... А город — весь — можно окинуть взглядом. За полтора года появилось лишь пять-шесть новых кварталов. Немного. Все — в дереве. А ведь город должен быть каменным.
Краны, как цапли, торчат над площадкой базы стройиндустрии.Почти напротив горкома — большое здание клуба «Алмаз». Оно было и прежде. У входа, на фанерном щите, объявление: «27 августа состоится общегородской диспут на тему: «Каким должен быть человек при коммунизме».
Слева от клуба, на пустыре,— палаточный городок. Как нам сказали позже, в палатках живет здесь тысяча двести человек. Подтеки дождя на полотнищах, ржавые железные трубы... Живет этот городок с самого основания Мирного.
Оборванный, донельзя грязный парень стоит у кювета, зло таращит глаза и трясет взлохмаченной головой, машет руками, будто старается вытряхнуть из нечесаных волос жалящих пчел. Парень пьян. Он ничего не понимает. А вокруг гомонят, хохочут и острословят рабочие. Рядом рокочет бульдозер. Длинный худой мужчина, в засаленной телогрейке, вероятно бульдозерист, тычет пьяного в голую грудь и кричит срывающимся от волнения голосом:
— Что ж ты, гада, лучшего места не нашел, да?!
Из-за такой вот гады и судить будут, и посадят! — обращается бульдозерист к рабочим.
— Дай ему, Федотыч, разок, чтоб осознал,— советует кто-то из толпы.
— Э, не-ет! — В центр круга вываливается еще один пьяный, видимо дружок первого, и. философски подняв палец к небу, возмущенно изрекает: — Где это видано, чтоб живых человеков в землю закапывали?..
— Понимаете, какая петрушка получилась,— объясняет нам плешивый рассудительный человек.— Это, стал быть, два гамырщика. Наклевались с утра. Вот один из них и прилег туточки на земельку отдохнуть. А Федотыч — бульдозерист наш — планировку вел, вот и посдвинул на него земельку, так что у того только подметки сапог наружу. Заметили, откопали. Жив, каналья!..
«Гамырщики»... Что это еще за новая специальность?.. У дощатого сараюшка, схилившегося набок, гудьмя гудит толпа. Люди машут руками, теснятся к маленькому оконцу. У каждого в руках банки, бидоны, чайники, ведра. Из всего многоголосья можно разобрать только одно слово — «гамыра». Это — не что иное, как плохое красное вино, которое привозят в Мирный в громадных бочках. Бочки громоздятся вокруг сарайчика, распространяя тошноватый запах прелых яблок и дегтя.
У кого-то из наших писателей, кажется у Константина Паустовского, есть рассуждение о вездесущих мальчишках: если бы пришлось мне поехать на Северный полюс, говорит писатель, то и там, кажется, встретил бы я любознательного маленького человека. С детьми Мирному повезло. Их много. Они трясутся в самосвалах, копаются в грудах сосновой щепы и оборудования, лазят по этажам недостроенных домов, стоят в очереди у киоска «Союзпечать» за открытками с фотографиями кинозвезд, выбивают чечетку зубами на берегу Иреляха в надежде на удачную рыбалку...
В столовой, которую тут все почему-то зовут рестораном (может, оттого, что в ней можно беспрепятственно выпить принесенную в ведерке «гамыру»), подле шаткого дюралевого столика сидит карапуз лет пяти и с увлечением расшнуровывает ботинок обедающему степенному дяде. Дядя не замечает его. Рядом, заложив одну руку за спину, а другой прижимая к животу куклу, стоит девочка, закутанная в материнский платок.
Карапуз принялся уже за второй ботинок, когда его остановил грозный оклик:
— Мишка, Мишка-пащенок! Не хватай дядю за ногу, отойди,говорю, от человека!
Кричит женщина средних лет; она убирает со столиков грязную посуду. Жалуется нам:
— Куда их денешь? В детском садике места нет, вот и таскаешь за собой... Да одна я, что ли!
На кухне, меж кипящих котлов и кастрюль, по-мужичьи широко расставляя ноги, бродят еще несколько малышей, дети поваров и раздатчиц.Существует практика строительства дорог в веч-номерзлых грунтах: снимается верхний слой земли, вплоть до вечной мерзлоты, и эта своеобразная траншея доверху заполняется щебенкой и гравием. Мы опускаем некоторые детали, но принцип такой.
В Мирном дороги между кварталами сделаны насыпные, поэтому город оказался рассеченным высокими дамбами. Когда тает снег или идут дожди, воде стекать некуда. В каждом квартале — к радости мальчишек— рябит под ветерком громадная лужа.
— Венеция,— шутит один из нас.
Потянуло за город, к реке. Темнеет. Вода в Иреляхе кажется абсолютно черной. На берегу, на куче хвороста, сидит невзрачный мужичонка, удит рыбу, ругается:
— Нешто это рыба! Мелкопузь одна! С полдня сижу, даже на уху не наловил.— Плюет на червяка и добавляет: — Гнилая местность, не житье — мука...
— Так зачем же приехал-то?
— Приехал? — Мужичонка поднимает голову и долго смотрит на нас. Глазки у него с ехидненьким прищуром. Нос большой, мясистый, губы тонкие, нервные, а подбородок тоже мясистый, разваленный надвое глубокой бороздой. От этого несоответствия черт лицо его кажется маской. За ушами и на полной, изрезанной частыми морщинами шее торчат пучки рыжеватых волос.— А зачем все сюда приезжают? За деньгою. Во руки, видишь? — Он поднял громадную, похожую на краба, пятерню.— Я их продаю, а мне начальник деньги платит.
Он отвернулся, потеряв, видимо, интерес к нам. Поплавок не двигался, словно завяз в черной густой воде.Мы присели на хворост.
— Давно здесь-то?
— Третий год,— ответил он.
— Откуда?
— С Володимирщины.
— Из колхоза, что ли?
— Все мы колхозники, вся Расея — от земли...
Он опять помолчал и вдруг требовательно спросил:
— Закурить есть?
Закурили. Должно быть, считая себя обязанным за табак, мужичонка разговорился.
— У меня на Володимирщине дом-пятистенок, сад, огородишко, двое пацанов с бабкой. Дом я, конечно, на время под библиотеку сдал. А тут в палатке с бабой живу. Предлагали комнату — отказался, а почему?— Он ухмыльнулся.— Считайте сами: за воду плати— раз, за электричество — два, за площадь — три, за отопление — четыре, полы в коридоре мыть — пять, ну, это уже другой счет. Так вот и набрякает за месяц двадцать целковых (это новыми-то деньгами!). А в год? Двести сорок рублей! Арифметика. Договор на три года, я больше и жить не хочу. Соберу денег, чтобы парня женить старшего, дом ему купить, и уеду. Не-ет! Прямой мне расчет жить в палатке на полном государственном обеспечении. Да еще, ежли что, начальству сказать можно: прими, мол, во внимание — в палатке живу. А что холода—это я сдюжу. Мне много не надо, я и насчет жратвы строгий: вот каждый вечер рыбу таскаю — все ужин.
Один из нас несколько лет жил в Братске, в общежитии ИТР. В соседней комнате обитал старичок, старший инженер проектной конторы. Занятный был старик! На завтрак он съедал не больше двух картофелин, в обед — миску каши, а вечером выпивал стаканов десять чая — вот и весь рацион. Получал он три с лишним тысячи в месяц, родных у него не было. Откровенничал:
— Я сюда приехал, чтобы пенсию большую заслужить, да и с собой денег увезти. Север...
А Мишка Орлов и Лейконен? Тоже Север. Другой!
Мы уже собирались спать, когда в дверь постучали. Мягко ступая домашними шлепанцами, вошел Деловеров, первый секретарь горкома партии.
— Ну что, соседи, устроились?.. А я к вам перед сном, поболтать.
С Борисом Аайретдиновичем один из нас был знаком по первому приезду в Якутию. Он тогда работал на Индигирке секретарем райкома партии в Усть-Не-ре, золотопромышленном районе. Здесь Деловеров всего несколько дней — избрали его вместо Ивана Сергеевича Ладейщикова.
Разговор идет откровенный, как и положено промеж старых знакомых.
— Почему так плохо строится город? За полтора года почти ничего не изменилось. Мы-то думали: приедем — тут!..
— План по жилью в этом году едва на одну треть выполнили. Летом-то город совсем не строился.
— Почему?
— Не было материалов... Базы стройиндустрии еще нет, а весь завоз шел либо на Айхал, либо на створ Вилюйской ГЭС. Машин не давал в Мирный Тихонов...
Первые два года и строительство, и добычу алмазов в Мирном вела одна организация — трест «Якут-алмаз», в котором начальником — Виктор Илларионович Тихонов. 6 начале прошлого года, когда состоялось правительственное решение о сооружении Вилюйской ГЭС, сюда была переброшена часть коллектива строителей Иркутской ГЭС и организовалось управление «Вилюйгэсстроя» во главе с Евгением Ни-каноровичем Батенчуком. Все строительные работы передали ему. Но транспорт — громаднейшую автобазу в Мухтуе, чтобы не дробить,— оставили «Якуталма-зу». По договору трест должен был осуществлять все строительные перевозки.
В конце прошлого года невдалеке от Мирного было открыто новое месторождение — «Айхал» (в переводе с якутского — «слава»), которое уже в шестьдесят первом году начало осваиваться.
Материалы и оборудование на Айхал можно было завезти только по зимнику. И вот весь транспорт Тихонов бросил туда...
— Три месяца весь мирненский коллектив — несколько тысяч человек — был, по существу, без дела, — рассказывает Деловеров. — Все обрезки подобрали, заборы разломали — из них и строили...
Нам нравится его манера говорить. Невысокий, плотный, с тяжелой лобастой головой, одетый в простенькую пижаму, с неизменной трубкой в руке и неторопливыми жестами, он и говорит, медленно расставляя слова, и каждое из них ложится во фразу плотно, уверенно.
— Да как же он так мог, Тихонов-то? Самостийно? На свой страх и риск?
— Как будто поддерживал его совнархоз.
— А Ладейщиков? За что его сняли?
— Он по собственному желанию ушел.
— Иногда и «по собственному желанию» снимают. Так и Ладейщикова?
Борис Хайретдинович пожал плечами.
— На конференции критиковали его за администрирование. Но здесь как будто бы уважают его.
— А что за человек Тихонов, по-вашему?
— Насколько я успел понять, руководитель он опытный.
Заколдованный круг. Кто же виноват?.. Но, конечно, Деловерову судить пока трудно. Ведь он здесь всего несколько дней. Свет мы не зажигали, и ночь властно вошла в комнату. Небо, отяжелев, приникло к самой земле. Ленивые лохмы облаков медленно волочились над городом, цепляясь, казалось, за фермы недостроенной промбазы, за стрелы подъемных кранов. Загорелись костры на стройплощадках, и длинные мятущиеся тени запрыгали по стенам зданий. Была в этом пейзаже тревога.
— А как Тихонов с Батенчуком живет? — Не знаю. На первый взгляд, мирно.
Странно. Батенчука мы знали еще по Иркутской ГЭС. Человек он горячий...
— Попали вы в переплет, Борис Хайретдинович.
Он усмехнулся.
— Ничего. В Усть-Нере мне пришлось начинать с нуля, а район-то освоен. Здесь уже легче.
— Но масштабы-то другие!
— Масштабы здесь, конечно, покрупнее. Дело ведь не в одном Мирном. Добавьте к нему Вилюйскую ГЭС, Мухтуйский порт, Айхал, а там, глядишь, еще несколько месторождений начнут осваивать — создается громаднейший промышленный район....
— Уютный городок Усть-Нера. Чистенький, водопровод, горячая вода...
Деловеров промолчал, нахмурившись. Наверно, не надо было напоминать ему про Усть-Неру. В темноте попыхивал огонек трубки.
— В палатках сейчас тысяча двести человек?
— Да. И зимой вынуждены будем вселять в палатки еще тысячу человек, если не больше.
— Не много ли на пятом году существования?
— Чересчур много. На мой взгляд, сейчас в палатках не должен был бы жить ни один человек.
Да, завязался здесь узелок... Кто же из них больше виноват — Тихонов, Батенчук, Ладейщиков?.. Или вот такие, как тот наш знакомец рыбак?.. Проснулись от резкого мощного удара. Наше легкое «пограничное» зданьице, как говорится, ходило ходуном; жалобно скрипели перегородки. С треском распахнулось окно, а рама, повиснув на одной петле, жалобно заскулила, раскачиваясь, будто маятник. Еще не отдавая себе отчета в случившемся, мы бросились к окну.
Над Мирным вставало пасмурное серенькое утро. Все так же маячили над стройплощадками краны, густой пеленою поднимался дым над палаточным городком, горели костры внизу, у сараев. Девчата в черных брюках и красных джемперах, весело перекликаясь, готовили на кострах завтрак. Вероятно, мы были единственными, кого обеспокоила эта не совсем обычная побудка. Лишь приглядевшись, мы увидели: в небе, над трубкой Мира, тревожно рдеет розовое облачко. В руднике произвели взрыв — дневной задел кимберлита для фабрик. Сейчас там сипло крикнет экскаватор, и по Ленинградскому проспекту потянутся вереницей самосвалы с зеленовато-голубой рудой.
Ладейщикова в городе не было: после конференции он взял двухнедельный отпуск и, говорят, ушел на охоту в тайгу.Позвонили Батенчуку.
— Рад буду встретиться. Но днем не могу... С пяти дошести я всегда па стройплощадках. В шесть приходите в кабинет, там и поговорим.
У Тихонова шло какое-то совещание, сам он по телефону говорить не смог, но передал через секретаршу: «Приходите в три».
А пока мы решили сходить в бригады.Самого Гаврилу Дмитриевича Завьялова, бригадира, мы видели мельком — он улетал в отпуск. Это невысокий, подвижный, худой человек, лет под сорок, с пристальными и теплыми, «отцовскими» глазами. В бригаде его зовут «наш Ганя».
— Надо быть каменным, чтобы так работать,— задумчиво сказал замещающий бригадира Володя Ма-карычев.— И как он все успевал — не знаю. Я два дня бригадирю, у меня уже голова зашершавила, а он ведь годами так. Вот поэтому и головная болезнь у него началась...
— Какая болезнь?
— Да головная. Знаете, работает, работает, глядишь, и чудится ему, будто он сразу в пяти местах и перед глазами все кружится. Ну, присядет, минуту-другую посидит, пот со лба рукою сотрет и опять работает. Каменный человек! И ведь работает не за страх, не за деньги — за совесть. И с людьми он обходительный: к каждому — свой ключик, за каждого болеет. Вон когда к Замащикову семья приехала, ведь Ганя все начальство обегал, за квартиру хлопотал. Семья большая, а жить негде, мы с Замащиковым на одной койке в общежитии спали. Хлопотал Ганя до тех пор, пока не договорился с начальником СМУ насчет участковой конторки. Отдали Замащикову махонький домик, где контора помещалась,— тепло, уютно, семье хорошо...
а Володя говорит о бригаде долго, с какой-то очень большой теплотой вспоминая каждый, казалось бы, самый незаметный случай.
Мы сидим подле костерка, разведенного на железном листе, в строящемся цехе завода минеральной ваты. Потолка в цехе еще нет, и в открытые пролеты железных перекрытий видно небо. С утра дует холодный «сивирка». Ветер свободно гуляет по цеху, заунывно гудит в фермах, заметает в углы колючую снежную крупчатку.
Удивительная погода на севере! С утра было солнце, потом набежали брюхатые тучи, посыпалась колючая снежная крупка. А к концу нашего разговора опять вышло солнце, снег растаял, и глинистые дороги разбрюзгли...
Володя тянет к костру большие посиневшие на холоде руки, шутит:
— Начался Ташкент до самого мая месяца. Смена кончилась, но бригада продолжает работу.
Готовятся к следующему дню. Так уж у них заведено: с вечера готовить фронт работ на завтра.К костерку подходят рабочие, садятся на чурбаки, доски, вынимают из костра угольки, перекатывая их в ладонях, закуривают. К запаху снега, свежего бетона, который только что укладывали, к запаху струганой доски примешивается крепкий дух табака, разгоряченного работой человеческого тела.
— Как завтра с тесом, Володя? — спрашивают у Макарычева, и он отвечает, что туго, но все-таки выхлопотал, день будет загружен, и бетон дадут, и тес.
— Сейчас-то ничего с материалами,— Володя об-ращается к нам, а вот летом у-ух! — Он крутит мохнатой непокрытой головой.— Бывало, три дня сидим, а потом ночью встаем работать, лишь бы первыми бетон либо доски захватить... Одни бухгалтера радовались: все отбросы, даже списанные, в дело пустили. А время-то — лето! Только работай! Обидно... Да и прошлой зимой не легче было.
— Ничего. Зато осень нас балует. Сентябрь к концу — и первый снег только.
— Осень-то хорошая, а вот с картошкой — швах дело.
Только тут мы замечаем, что у нескольких рабочих под мышками, на коленях - свернутые мешки.Узнаем, что вот уже неделю, как партком и профком стройки заняты «дележом» картофеля. В Мирный завезли овощей в половину того, даже меньше, чем в прошлом году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11