Когда на двери камеры загремел засов и еще что-то звякнуло, я
почувствовал, что меня отпустило: днем не вызвали на допрос, теперь до утр
а не тронут. Нары были еще сыроваты, но мы согревались теснотой. А ночью, по
сле отбоя, опять заговорили те же мужчины. Они кляли себя за то, что они зде
сь, вспоминали, какая еда была до войны, и было в упорстве, с которым они гов
орили о еде, что-то больное, бредовое, и мне хотелось крикнуть им, чтобы они
замолчали, заткнулись наконец, оставили нас в покое, дали мне подумать о с
воем, потому что, пока они говорили о еде, думать о своем было невозможно. Н
о я не мог им так крикнуть. Я уважал их за взрослость, за то, что они бежали и
з лагеря военнопленных Ц их даже немцы разносчики выделяли, а они-то вся
кого навидались,Ц и лежал молча.
И раздражительного я уважал. За выражение бодливости, безжалостности и н
езависимости на смуглом коротконосом лице. За то, что не в первый раз бежи
т, за то, что побывал в лагерях Эссена и Дюссельдорфа и еще в двух-трех боль
ших немецких городах. За то, что не искал, как я, к кому бы присоединиться, а
держался самостоятельно. И на вопросы отвечал без страха, не темнил, как д
ругие. В эту тюрьму его привезли из Франции. Такой предприимчивости и сме
лости я и представить себе не мог. Бежать в страну, в которой никто слова т
воего не поймет,Ц о таком пути на фронт или к партизанам я тогда услышал в
первые. В сорок четвертом году в развалинах разбомбленного Эссена было м
ного русских. Полиция устраивала на них облавы и расстреливала на месте.
Но этот был первым, которого я увидел. Правая рука у него была короткопало
й Ц на пальцах не хватало фаланг, будто их разом обрубили. От этого она бу
дто стала только ухватистей и быстрей. И улыбка у него была мгновенной, бы
строй и уверенной, как его короткопалая рука. Улыбнулся Ц и сразу же опят
ь выражение замкнутости и бодливости на смуглом лице. И ощущение после е
го улыбки такое Ц то ли он тебе улыбнулся, то ли пригрозил. Переводчик как
-то на него накричал. Раздражительный посмотрел на него по-своему и то ли
улыбнулся, то ли зубы показал.
Ц Кукиша я тебе не могу состроить,Ц сказал он.Ц Пальцев не хватает.
Мы все замерли, а раздражительный, все так же улыбаясь, смотрел на перевод
чика. Несколько секунд это длилось или несколько минут, не могу сказать. Н
о, когда переводчик первым отвел глаза и, будто ища у нас сочувствия, укори
зненно покачал головой, раздражительный был совершенно спокоен. Будто э
то опасная игра не потребовала от него напряжения.
Ц Танкист? Ц спросил, указывая на обрубленные пальцы, тот, кто шофером р
аботал. И раздражительный ответил ему своей улыбкой. В камере он один мог
вдруг развеселиться. Правда, веселость стекала с него быстро. Расслабилс
я человек, но зорко следит за вами. После стычки с переводчиком кто-то поп
ытался продолжить шутку:
Ц Покажи кукиш!
Раздражительный улыбнулся, даже обрубками своими пошевелил, но так взгл
янул на шутника, что шутку никто уже не повторял.
Когда переводчик бросил в камеру сигарету, мужчины-военнопленные окуро
к передали раздражительному. Он сказал:
Ц Не курю.
За окурком следили все, и все ждали, что его передадут раздражительному. Н
о он сказал: «Не курю»,Ц и это можно было понимать как угодно.
Вечером тот, кто передавал окурок, заговорил обиженно о том, что вот есть л
юди, которые не хуже других лагерную баланду едят, а воображают о себе бог
весть что.
Раздражительный даже не посмотрел в его сторону. Вообще в камере он был к
ак бы сам по себе, не набивался в компанию к военнопленным и разговоров о е
де не поддерживал. Он был сосредоточен на том, что было за пределами камер
ы. Я чувствовал, что он не мог бы вести такие разговоры, как мужчины-военно
пленные: чего-то раньше не знал, а теперь знает все. Он и раньше знал, и тепе
рь знает. Окажись он на минуту за пределами тюрьмы, он тут же сделает то, на
что все время нацелен. В вагоне, в толпе, в бараке я уже привык выделять для
себя таких людей, старался держаться к ним поближе, стремился поступать,
как они. Но они не замечали меня, выбирали себе других напарников.
Слишком настойчиво тереться возле них было опасновато. Они могли обидет
ь, были безжалостны даже к тем, кто выражал им явную симпатию.
Ц Убери ноги! Сто лет не мыл.
Будто тут можно, когда хочешь, пойти в баню.
Но у них было главное Ц они не удивлялись, не теряли энергию и в каждый мо
мент знали, что делать.
Существовали, оказывается, какие-то правила для людей, попавших в наше по
ложение. Кто-то до нас попадал в эти лагеря, в эту тюрьму, в эту камеру. Я бы н
ичего не знал об этих правилах, если бы не такие, как раздражительный. Всег
да в вагоне, в бараке, в камере находился кто-то, кто эти правила знал лучше
других. Кто этот человек, выяснялось очень скоро, хотя и в бараке, и в вагон
е оказывались люди, не знавшие друг друга. Просто не я один искал, на кого б
ы опереться. Не всегда такой человек отыскивался с первого раза. В камере
самыми авторитетными я вначале посчитал мужчин-военнопленных. И только
потом почувствовал, что раздражительный сильнее их. Он ничего им не гово
рил, но я видел, что он осуждает их за разговоры о еде. Он не перемигивался с
немцами разносчиками, как мужчины-военнопленные, а, не глядя и на перевод
чика, и на немцев разносчиков, брал изуродованными пальцами эмалированн
ый цилиндр, ставил его на цементный пол, доставал ложку, вытирал ее, и было
видно, что обрубленные пальцы все-таки затрудняют его. В вентиляционном
коридоре, куда нам приносили баланду, было тесно, но все старательно осво
бождали место на полу для цилиндра с баландой раздражительного. К немцам
разносчикам он подходил последним, не заглядывал в бак, не тянулся за эма
лированной кружкой, а ждал, когда ему подадут, и был глух к шуточкам перево
дчика о баланде, которую тот называл «щи», «борщ», «суп». Он не заговаривал
с немцами, не поднимал на них глаза, но во всем, что он делал, как морщился, к
ак неохотно поднимался с нар или пола, был ясно виден вызов.
Ц Чего лезть на рожон? Ц сказал тот из военнопленных, который был посде
ржаннее.
И я тоже со страхом ждал, чем это кончится. Боялся, что немцы его изобьют, сл
омают и он уже не сможет так себя вести. И в эшелоне, и в пересыльном лагере
мне уже случалось видеть, как избивали и ломали тех, кто лез на рожон. И они
потом уходили в тень, переставали утверждать правила поведения в лагере
, потому что эти правила можно утверждать только собственным поведением
. Сам я не лез на рожон потому, что не чувствовал у себя сил для этого. И, коне
чно, мне хотелось, чтобы стычка произошла и чтобы раздражительный вышел
победителем, потому что недоказанный вызов Ц я уже понимал это Ц недор
ого стоит. Однако прорвалось не совсем так, как я ожидал. В тот день раздра
жительный, как всегда, подошел за баландой последним. И всего-то он сделал
Ц чуть позже встал, чуть медленней подошел, чуть ленивей, чем надо, протя
нул руку за кружкой. Но повторялось это каждый день, и немцы следили за ним
. Они тоже готовились. Немец разносчик выругался: «Свинья»,Ц колыхнул по
ловником и налил баланду в кружку. Раздражительный взглянул на него со с
воей улыбочкой.
Ц Ты что же, гад, налил?
Немец вспыхнул Ц уловил интонацию,Ц о чем-то спросил переводчика. Пере
водчик кивнул. Бак разделял раздражительного и разносчика. Немец был в ф
артуке, в синем тюремном комбинезоне, лицо его покраснело. Он замахнулся
алюминиевым половником, а раздражительный приготовился плеснуть в нег
о баландой. В глазах раздражительного не было страха, напротив, в них появ
илась странная веселость. И только побледнели пальцы, сжимавшие эмалиро
ванный цилиндр. Переводчик с видимым интересом ждал. Немец разносчик отк
лонился, а раздражительный вылил баланду в парашу. Переводчик побледнел
. Валька сказал:
Ц Лучше бы мне отдал.
У меня тоже была минута отчаяния, когда я увидел погибающую еду. Немец раз
носчик сказал что-то злорадное и наставительное. Похоже, что он был полно
стью удовлетворен. Больше того, получилось даже лучше, чем он ожидал. Он за
хлопнул крышку термоса, захватил ее зажимами Ц и все это демонстративно
, громко. С шумом захлопнули нашу решетку, закрыли ее на замок. Переводчик,
опять словно обращаясь к нам за сочувствием, показал на голову Ц сумасш
едший! И немцы ушли.
Я видел, что отчаяние, которое у меня вызвала погибшая еда, затронуло всех
. Валька спешно допивал из кружки свою жидкую баланду. Кто-то еще поторопи
лся. Но остальные ждали. За выходку раздражительного надо было расплачив
аться всем. И не все этого хотели. Теперь мы смотрели на мужчин-военноплен
ных.
Ц Из-за чего сыр-бор? Ц спросил тот, кто шофером работал.
Ц Гнилая картошка, что ли,Ц сказал раздражительный.
Ц Да там все гнилое,Ц сказал военнопленный. Он с сожалением посмотрел в
свою кружку, поболтал, отпил еще, прикинул, столько осталось, и сказал нам:

Ц Сливайте!
Но раздражительный закрыл его кружку рукой. От баланды он отказался.
Смысл такого ежедневного опасного, изнурительного и, по-видимому, не дос
тигающего никакой цели самоутверждения я понял потом, но и тогда я был по
лностью на стороне раздражительного. О Германии он говорил так, будто эт
о и не Германия вовсе. Будто не на каждом шагу здесь немцы, русскому и ступ
ить нельзя. Я бы разбился для него в лепешку, если бы он сказал мне: «Ляжешь
рядом». Всюду пошел бы за ним, но шансов у меня не было. Он обижал Вальку и по
крикивал на меня, сдвигал с места, которое ему понравилось, и вообще словн
о ревновал нас, сопляков, к тюрьме, в которую мы, по его мнению, попали без до
статочных для этого оснований.
Еще в камере были четверо пацанов лет по шестнадцати-семнадцати, к котор
ым мне хотелось прибиться. Но они держались замкнуто, на вопросы отвечал
и односложно и даже между собой старались не очень разговаривать. Они то
же откуда-то бежали и, судя по всему, старались держаться вместе, чтобы оп
ять, как только представится возможность, бежать. План у них был такой: заб
раться в воинский эшелон, который шел на восток, и продержаться без еды не
делю или больше, пока эшелон не пересечет границу. Это был и наш с Валькой
план Ц забраться в какой-нибудь вагон с военной или строительной техни
кой и сидеть там, пока не привезет.
Вопрос был в том, как найти такой эшелон, как найти станцию, на которой он с
тоит, как пройти на эту станцию и еще многое в таком же роде. Но тут уж мы про
сто полагались на счастье.
Но и прибиться к пацанам у меня было мало шансов. Что я мог им предложить? Н
и физической силы, необходимой в таких предприятиях, ни выносливости, ни
просто общительного характера.
И еще я думал, что мне страшно не повезло на мои пятнадцать лет. Я был высок
им и тощим. «Цу лянг, абер цу дюн»,Ц сказал врач в пересыльном лагере. Этот
мой очевидный недостаток силы при высоком росте был почему-то всем неси
мпатичен. И я все время перенапрягался: брал больше, чем мог понести, стара
лся казаться храбрее, чем был на самом деле. Будь я на год или два старше и с
ильней, думал я, все было бы по-другому.
«Длинный, но тонкий».
В воскресенье нас на весь день оставили в камере. Утреннего хлеба в воскр
есенье не полагалось. Зато в обед в наших эмалированных кружках-цилиндр
ах нам дали немного чисто сваренной картошки. Картошку принесли в термос
е-параше, мы видели его цинковую внутренность и следили за тем, как немец-
заключенный брал парующую картошку черпачком, высыпал ее в кружку, а кру
жку стряхивал, чтобы убедиться, что картошка как раз покрывает дно. Кружк
у он передавал напарнику, и тот поливал картошку ложкой соуса-концентра
та.
Никто не хотел брать первую кружку. Казалось, что немец только первую пор
цию положил так скупо.
Больше на воскресенье ничего не полагалось.
Прошло дней десять, а переводчик ни разу не называл ни Валькину, ни мою фам
илию. Ни в камере, ни в коридоре он нас не замечал. По-моему, он нас даже забы
л, потому что, когда он все-таки пришел за нами и выкликнул Валькину фамил
ию, он некоторое время ждал, кто на нее откликнется. Вальку повели первым,
а я изо всех сил старался приготовиться, справиться с лихорадкой, но чувс
твовал, что времени у меня совсем нет. Мне попадало вдогон, в толпе, на пере
счете Ц специально меня еще не били.
Когда Валька вернулся, я увидел его распухшую, как будто вывернутую губу.
Он всхлипывал и осторожно пробовал ее нижней губой. Брюки его были мокры
ми Ц его били, и он обмочился. На ладонь он сплевывал розовую слюну и трог
ал ее пальцем.
Раздражительный подмигнул мне и пошевелил обрубленными пальцами Ц мо
л, и похуже боль бывает.
Повели меня. Я шел за переводчиком и от голода, страха и отвычки никак не м
ог подняться по лестничным ступеням. В канцелярии я перешагнул порог и о
становился. Но, видно, это место было чем-то неудобным для немцев, и перево
дчик показал мне:
Ц Стань сюда.
Я стал. Переводчик усаживался за стол, два других немца сидели за своими с
толами, о чем-то говорили, а на меня едва взглянули. Потом один из них слегк
а повернулся ко мне.
Ц Если ты будешь говорить неправду,Ц сказал переводчик,Ц тебя будут б
ить.
Я видел, как в таких случаях поступают блатные пацаны, чтобы отвести или у
меньшить побои, они начинают всхлипывать, плакать в голос, притворно кри
чать, едва на них замахнутся. Унижен тот, кто одурачен, считают они. И вдвой
не дурак тот, кто просто дает себя избить и не пытается от этого как-то уйт
и.
Я хочу сказать, что эта мысль пришла и мне. Я бы всхлипнул, если бы умел. Но у
меня все равно не получилось бы. Да и сама эта мысль была страшней и против
ней, чем ожидание побоев.
Ц Откуда бежали? Ц спросил переводчик.
Я не знал, на кого важнее смотреть, на переводчика или на немца, повернувше
гося ко мне. Я боялся совершить оплошность.
Ц Не знаю.
Я сказал, что в Германии недавно и плохо запоминаю немецкие названия.
Ц Не знает немецкого языка,Ц сказал переводчик немцу.
В канцелярии пахло комнатой: комнатным теплом, стенами, деревянными пола
ми, дневным светом, проходившим сквозь оконные стекла. Я уже привык к подв
альному или коридорному тюремному освещению, довольно сильному, но безж
изненному. К электрическому свету, отраженному от голых плоскостей, от ц
ементного пола и крашенных в серое стен.
Ц А где работали? На фабрике? Что делали?
Я сказал, что работали в литейном цеху, возили тачки. «Литейный цех» перев
одчик не понял, несколько раз переспрашивал, примерялся к этим словам. На
конец перевел немцу:
Ц Делали мины.
Ц Почему бежали?
Ц Тяжело было,Ц сказал я и сразу же подумал, что совершил оплошность, чт
о после этого ответа Ц «Тебя зачем сюда привезли?!» Ц меня и начнут бить.
Но переводчик ровным голосом перевел:
Ц Тяжело.
Он не очень-то говорил по-русски, но и немецкие фразы его были совсем прос
ты. Я сам мог бы так объясниться.
Они помолчали, а второй немец, который за весь разговор ни разу не поднима
л на меня глаз, теперь взглянул мельком.
Переводчик сказал:
Ц Работа тяжелая? Кормили хорошо?
Я стал рассказывать, и мне показалось, что переводчик слушал с каким-то ин
тересом, что-то к чему-то примерял.
Но тут второй немец, даже не задев меня взглядом, повернулся к переводчик
у и сказал ему что-то.
Ц Иди в камеру,Ц сказал мне переводчик.
И вот тут-то я и почувствовал по-настоящему, как в канцелярии пахнет обык
новенной комнатой, столами, бумагами, комнатным воздухом. Как на стульях
за столами сидят эти три немца. Переводчик поднялся, чтобы отвести меня, и
я еще подумал, что он меня ударит, но он прошел к двери. Теперь я знал, что пр
оизошло с Валькой Ц он весь был так сосредоточен на страхе, на ожидании, ч
то все остальное у него расслабилось. И со мной бы это могло произойти, и я
бы ничего не почувствовал.
Я спускался за переводчиком на дно тюремного колодца и думал, что о кинжа
ле меня еще не спросили.
Ночью я, как всегда, проснулся от холода, от тесноты, оттого, что затекла ру
ка. Ноги кто-то придавал, но теснота уже не согревала. Надо было встать к па
раше, но и это было невозможно Ц назад я бы не втиснулся. Спасение было в т
ом, чтобы поскорее задремать, но сон рассеивался. Его вытесняло привычно
е отчаяние, особенно острое в момент пробуждения. Дашь ему себя захватит
ь, больше не заснешь. Я еще сопротивлялся, но в камере разговаривали, кто-т
о даже засмеялся, и я прислушался.
Ц Я ему говорю: «Тише ты! Я сам боюсь!» Говорил раздражительный. Он расска
зывал, как бежал из лагеря, ночевал в мусорном ящике на вокзальной площад
и, а его случайно обнаружил во время обхода железнодорожный жандарм.
1 2 3 4 5 6 7