Он шел впереди свободно и не оглядывался. А открыв дверь камеры, подожд
ал, пока мы пройдем, и показал на довольно широкий топчан, покрытый одеяло
м: вдвоем ляжете. Он собирался запереть нас, а Валька назвал его паном, про
тянул ему немецкую марку, просил сигареты. Валька раздражал полицейског
о, он отстранился от денег, однако достал из пачки сигарету, протянул Валь
ке. «На двоих!» Ц кивнул он на меня. И опять была заминка: полицейский хоте
л закрыть дверь, а Валька просил огня и, уступая еще раз, полицейский дал В
альке прикурить, показал жестом, что все это запрещено, что курить надо та
йно, а дым рассеивать, запер дверь и ушел.
«Потом».
Свет он потушил, и мы остались в темноте. Рыданиями Валька надрывал мне ду
шу, и мы с ним поругались. Если бы я был один, я тоже плакал бы, но плакать с ке
м-то или при ком-то я не мог. Валька плакал из-за фотографий, он и полицейск
ому пытался объяснить: «Это мои последние фотографии». Фотографии были с
емейные Ц Валька с отцом, матерью и сестрами,Ц я понимал его, но думал, чт
о у нас скоро будут причины поважнее, чтобы плакать. Так мы с ним сидели в т
емноте. Валька курил сигарету, которую он, несмотря на рыдания, сумел выпр
осить, и никак не мог решиться передать ее мне.
Свет зажегся утром. Дверь открыл тот же полицейский и велел собираться. О
дет он был для улицы, я это сразу заметил: на нем были длинная зеленая шине
ль и высокая каска с коротким лакированным козырьком. Он привел нас на тр
амвайную остановку, и минут сорок мы с ним ехали на задней площадке прице
пного вагона. Трамвай этот был междугородным, и, когда я понял, что ехать п
редстояло далеко, меня немного отпустило Ц пока не приехали и не пришли,
бить не будут. Немцы о чем-то спрашивали полицейского, иногда грозили нам
, но, в общем, трамвай был чистый, пассажиров немного, и все они говорили кон
дуктору «битте», и у меня стало появляться такое чувство, что везет нас вз
рослый человек, а мы ведь подростки, вчерашние дети, и потому плохого он на
м не сделает.
Однако, когда мы вышли из трамвая, страх вернулся. Полицейский на минуту з
амешкался с нами у входа в большое здание, как будто хотел сказать: «Подож
дите»,Ц но потом велел идти за ним. Вестибюль был широкий, безлюдный, с ши
рокой лестницей, накрытой ковровой дорожкой. Может быть, ковровой дорожк
и и не было, но от этой лестницы у меня осталось ощущение покоя, надежды и в
еликолепия. Мы поднялись за полицейским на второй этаж, он постучал в зак
рытое фанеркой окошко, оттуда, как из кассы кинотеатра, выглянул человек,
взял у полицейского бумагу и сказал ему что-то осуждающее, указывая на на
с. Полицейский ответил, и мы вновь вышли на улицу. И тут я понял, почему поли
цейский замешкался, когда вводил нас в это здание: мы не с этой стороны дол
жны были в него входить. Теперь мы стояли у ворот, из которых только что вы
ехал грузовик, и я сразу догадался, что это за ворота и что за подворотня, х
отя никогда еще таких не видел. Эту подворотню и со двора и с улицы запирал
о двое металлических ворот, они были так плотно подогнаны к сводам, что в к
амере, которая образовалась между ними, и днем должна была быть темнота. И
своды у этой подворотни были особенными, и цвет этих сводов. И человек, кот
орый закрывал ворота за грузовиком, так громко шутил и смеялся, что сразу
было понятно, куда нас привели. Он не пустил нас в ворота, а вызвал другого
человека, и тот тоже шутил и смеялся, когда читал бумагу, которую ему дал п
олицейский.
Мы вошли во двор, в котором ничего не было, кроме цементной гладкости, серо
сти и пустоты, и остановились перед новой глухой подворотней. И опять был
а пара ворот, и опять усилившееся ощущение цементной гладкости, пустоты
и тщательно подметенного асфальта. На этом асфальте, наверно, никогда не
было мусора, но его все-таки подметали Ц видны были даже следы метлы. Так
мы прошли два или три двора, а в саму тюрьму попали из небольшого дворика.
Полицейский позвонил, открылась дверь, за которой был длинный и узкий це
ментный коридор, запертый двумя решетками Ц внутренней и наружной, дубл
ирующей глухую дверь. Тот, что открыл нам дверь, стоял за наружной решетко
й и сквозь решетку взял у полицейского бумагу. Мне показалось, что они зна
комы Ц тот, за решеткой, шутил, а полицейский что-то отвечал ему и смущалс
я. Потом полицейский забрал свою бумагу и ушел, не взглянув на нас, а нас с В
алькой впервые в тюрьме заметили, открыли нам решетку и повели по коридо
ру внутрь. Нас привели в канцелярию и велели вывернуть карманы.
Эту минуту я ждал давно. В полиции нас не обыскивали, Валька сам показывал
дежурному жандарму свои фотографии, и утром их ему вернули. Теперь он опя
ть достал всю пачку и зарыдал. А для меня начинался страх, от которого я мо
г бы давно избавиться, но почему-то не избавился: во внутреннем кармане мо
его пальто рукояткой вниз, чтобы не пропороть карман, лежал самодельный
кинжал с узким и длинным острием. Все, что мы доставали из карманов, надо б
ыло укладывать в ящички Ц Вальке в Валькин, мне в мой. Я выворачивал брючн
ые и пиджачные карманы Ц тянул время. Положил в ящик три лагерные хлебны
е пайки. В карманах они нагрелись, обмялись и крошились, когда я тянул их. Р
ядом с пайками я положил жестяную коробочку из-под зубного порошка, в кот
орой у меня было немного сахару. И еще у меня был кусок глиняного мыла в ис
тлевшей обертке. Все это, собираясь бежать, я выменял на вещи, которые нель
зя было надеть на себя (надел я две пары кальсон и две рубашки, чтобы можно
было ночевать на земле). Еще у меня было девять марок, я их тоже положил в ящ
ик. Больше доставать было нечего, и, повернувшись так, чтобы меня мог видет
ь только переводчик Ц на него я и рассчитывал! Ц я быстро сунул нож в ящи
к. Но переводчик, увидев кинжал, чему-то обрадовался, схватил его и воткну
л в дно ящика. Воткнутый в плотную фанерную дощечку, нож покачивался, а пер
еводчик, откинувшись на стуле, смотрел на него и смеялся. К нам поворачива
лись все, кто был в канцелярии, и я видел, как меняется у них выражение лиц.

Но тут кто-то вошел и поторопил нас. Переводчик выдернул кинжал, бросил ег
о в ящик, ящики сунул в огромный стенной шкаф и повел нас на дезинфекцию. Я
боялся дезинфекции потому, что непременные побои в банном пару и дыму бы
ли унизительнее обычных побоев, но и чувствовал облегчение потому, что м
еня уводили из канцелярии, где теперь лежал мой кинжал, который я провез и
пронес так далеко.
Я выточил его из нашего штыка. И сейчас было видно, что кинжал этот был гра
неным, вороненого цвета, хотя и просветленный напильником. Мы, ребята, иск
али оружие. Принесли на чердак нашего дома два ящика мин, зарыли во дворе в
интовку. Искали мы пистолеты, но пистолетов не было. И я снял с винтовки шт
ык и укоротил его. Работал я не меньше месяца, загнал несколько напильник
ов Ц сталь на штыке была очень крепкой. Тут я должен вот что сказать: о том,
что я собираюсь бежать, знал весь лагерь. Я не мог об этом не говорить, как В
алька не мог не плакать, когда у него отбирали фотографии. Один раз даже Гр
ишка-старшина меня спросил: «Это ты собираешься бежать?» Гришка был наст
оящим уголовником. Перед войной он вышел из нашей тюрьмы, а вот теперь в Ге
рмании делил хлебные пайки. У него были сытое лицо и бледная кожа: от работ
ы он сумел освободиться, но на улицу его не пускали. Выпуклые глаза его обл
адали каким-то особым выражением остекленения Ц никогда нельзя было по
нять, замечает он тебя или не замечает. С минуту он рассматривал мое барах
ло, которое я менял на хлеб, потом глаза его остекленели, он постоял, не зам
ечая меня, думая о чем-то своем, и ушел.
Мои вещи Ц брюки, нижнюю рубашку (с полотенцем, простыней, чемоданом и все
м тем, чего я не мог взять с собой, в придачу) Ц за три пайки купил семейный
дядька с третьего этажа. Он же за мой нож Ц и о ноже знали в лагере Ц предл
агал две пайки. «Зачем он тебе? Ц уговаривал он меня.Ц А я дома буду свине
й колоть. Меня всегда звали колоть Ц рука у меня такая. А нож только для эт
ого и годится». Он долго меня умолачивал Ц немного уговаривал, немного г
розил,Ц очень ему нравился мой кинжал. Но больше всего меня пугало непон
ятное презрение этого дядьки и его уверенность, что мне кинжал ни к чему. Э
то был тертый дядька, и он мне показывал, что он тертый, что ему предстоит д
олгая жизнь, а мне и кинжал, и чемодан, и те вещи, которые я на себе унесу, «ни
к чему».
В канцелярии переводчик отдал нам наш хлеб. «Он вам здесь понадобится»,
Ц пообещал он. Тотчас что-то сказал немцам и засмеялся. «Перевел то, что с
казал нам»,Ц подумал я. У Вальки было две пайки. Он шел и ел их, запихивался
хлебом, чтобы его опять не отняли, а я стыдился того, что он делает, и думал,
что Валька ничего не стесняется Ц плачет, жрет хлеб, выпрашивает сигаре
ты Ц и всегда, в общем, делает то, что выгоднее сделать в эту минуту.
В предбаннике перед маленькой Ц на две или три кабинки Ц душевой нас ра
здели догола и еще раз обыскали: прощупали подкладку, вывернули карманы.
Одежду унесли, а нас передали парикмахеру. Переводчик вышел, а парикмахе
р показал мне первому на табурет. Я был голым, держал в руках три пайки хле
ба, а он показывал на табурет так, будто я был одетым и сам пришел к нему в па
рикмахерскую. Он вел машинку от лба к затылку, а я ежился от ожидания. В тюр
емном предбаннике был кафель, он выглядел прохладным и сухим. Чувствовал
ось, что сегодня нас первых привели сюда. Горело две лампочки: одна в самом
предбаннике, другая в душевой. На стене предбанника никелем блестел при
бор, регулирующий напор воды и ее температуру, что-то вроде рулевого коле
са под манометром и термометром. Точно такой прибор, только больших разм
еров, я видел в фабричной душевой. Парикмахер был в белом халате, и обращал
ся он со мной не просто вежливо, а с искательством Ц я это сразу почувство
вал, потому что не вежливости ждал. Парикмахер был немец и заключенный, но
даже о том, что он немец, я догадался не сразу: стараясь не вызвать мгновен
ного отчуждения, он объяснялся жестами. «M-м?» Ц мычал он и наклонял мне го
лову. Или показывал, что хорошо меня стрижет. Стричь наголо Ц это стричь н
аголо, и ничего больше. Я опасался этой вежливости, но о том, что парикмахе
р Ц немец и заключенный, догадался только тогда, когда он, оглянувшись на
дверь, предложил мне поменять хлеб на сигареты. Времени на размышление, с
удя по выражению его глаз, у меня не было Ц кто-то должен был сюда войти. Я
кивнул. Немец был заключенным, следовательно, товарищем, камрадом Ц это
сидело во мне крепко. Я давно ждал знака, случая, чтобы связаться с подполь
ем. А кроме того, я еще не умел отказывать тем, кто меня вот так просил. Немец
взял пайку и сунул ее под халат, потом сунул туда же вторую, а третью я заде
ржал рукой. Мне было стыдно, что я удерживаю третий кусок хлеба Ц может, о
н пойдет в тюремное подполье,Ц но парикмахер не настаивал. Взгляд его ос
текленел, как взгляд Гришки-старшины, когда тот перестал мною интересов
аться. Только что он меня в чем-то убеждал, показывал, что он мне потом Ц вс
е равно в тюрьме сидеть! Ц передаст сигареты и баланду, а теперь лицо его
выражало только облегчение. Такую смену выражений я давно заметил у блат
ных Ц вот он чего-то добивается, клянется, называет тебя другом, а вот заб
рал, почти отнял то, что ему нужно, и все! Сразу теряет к тебе интерес. С само
го начала я этого боялся, а вот не удержался, не смог.
Парикмахер проследил, чтобы мы с Валькой намазали дезинфекционной жидк
остью голову, подмышки, и отправил нас под душ. Но задержаться под душем не
дал. Едва я пристроился под струей, как она прекратилась. Валька стал прос
ить еще, и банщик-парикмахер, объясняя, что это почему-то нельзя, запрещен
о, включил на несколько секунд холодную воду. Голые и полуобмывшиеся, мы с
идели в предбаннике, ждали, когда нам дадут одежду. Парикмахер сметал вол
осы, и я ему сказал:
Ц А сигареты?
Он сунул мне что-то завернутое в папиросную бумагу.
Ц Одну за две пайки!
Он оглянулся на дверь и приложил палец к губам, а я осторожно, чтобы почувс
твовать табак, размял сигарету. Это была не сигарета. В папиросной бумаге
была вата.
Принесли наши вещи, вошел переводчик, и парихмахер сказал мне быстро:
Ц Прима табак!
В лагере я испытывал чувство, которое и с голодом не сравнишь,Ц мне нужен
был старший. И пусть бы посылал меня: «Сбегай туда, принеси то». Лишь бы он о
днажды сказал: «Будем переходить в новый барак Ц ляжешь рядом». За это «л
яжешь рядом» я бы вдребезги разбился. И про эту дурацкую сигарету я подум
ал: может, это особая проникотиненная вата, немцы Ц мастера на всякие эрз
ацы. И снова я натягивал на себя кальсоны, рубашки Ц одежду нам принесли и
бросили на пол, а мы доставали ее из этой продезинфицированной кучи и над
евали, еще теплую и чем-то воняющую, на себя.
И опять переводчик повел нас за собой. Он шел, аккуратно цокая подковками
по металлическим ступеням, пересмеиваясь с охранниками, которые стояли
на каждом этаже. Такого здания мне не приходилось видеть. Мы спускались н
а дно колодца по лестницам-трапам, навешанным на одну жилую стену. Против
оположная кирпичная стена была глухой. Двери камер выходили на лестничн
ые площадки, а между лестничными площадками и кирпичной стеной Ц она бы
ла даже не оштукатурена Ц было пустое пространство. Оно-то и образовыва
ло колодец.
ОткудаЦ то проникал дневной свет, он смешивался с электрическим, и элек
трический пересиливал. Свет почти не отбрасывал теней, потому что нечему
было отбрасывать тени. Лестницы мне запомнились черными, металлическим
и. Оттого, что они были навесными, под ними очень чувствовались глубина и п
устота. Я уже так давно начал валяться на полу товарного вагона, на лагерн
ых нарах, так давно замял и испачкал свою одежду (я ведь и работал в тех же б
рюках и в том же пальто), что почти физически ощущал тюремную чистоту. Нас
должны были запереть в одной из камер, и я даже хотел, чтобы нас заперли и о
ставили одних. Из тюрьмы на работу не гоняют, и поэтому тюрьма не казалась
мне страшнее лагеря. Правда, я и опасался остаться в одиночестве, потому ч
то был голоден. Третью пайку я съел, чтобы и ее не отняли. Как и Валька, я с са
мого начала в тюрьме тревожился за свой хлеб. Но три пайки создавали ощущ
ение защищенности. Я их чувствовал у себя под рукой и мог думать, что одну
съем сегодня, а у меня еще останется целых две. Ради этого я шел на риск, гол
одал, переносил сроки -оттягивал время, когда я эти пайки начну есть. Тепе
рь, без хлеба, я был совсем один в этой тюрьме. Даже страх перед побоями не о
твлекал меня. И вот глазами, уже привыкшими искать хоть что-то похожее на
пищу, я смотрел на сквозящие металлические ступени, на серую жилую стену,
на красный кирпич глухой (оттого, что стена не оштукатурена, казалось, что
ты как бы на улице) и чувствовал, что в этой чистоте нет еды. Я смотрел на вес
елого переводчика и удивлялся Ц что он ест! Вот эта мысль, что в Германии
и для немцев мало еды, меня очень занимала.
Мы спустились ниже надземных этажей тюрьмы, и я понял, что камеры с окнами
не для нас. Под самой нижней навесной лестницей, на дне колодца, переводчи
к щелкнул выключателем и привел нас к низенькой двери. Он открыл дверь, и я
увидел за ней темноту.
Ц Принимайте новеньких! Ц весело крикнул он.
Из темноты сказали:
Ц Некуда.
Ц Давай, давай,Ц подтолкнул нас переводчик.
И я вошел вслед за Валькой. Темнота была не абсолютной Ц в камере горела о
чень слабая лампочка, просто тлел электрический волосок. Рядом со мной
Ц потому что все здесь было рядом Ц стояла параша, похожая на термос, в к
отором в лагере носили баланду. С нар предупреждающе сказали:
Ц Камера на четверых, а лежат двенадцать.
Ц Некуда их! Ц сказал кто-то раздраженный. Ц Пусть стучат, пусть зовут
переводчика!
КтоЦ то пожалел нас:
Ц Изобьют, и всё.
Но раздраженный сказал без всякой жалости:
Ц В тюрьму сами приходят!
Валька всхлипывал, и его в конце концов позвали. А мне сказали:
Ц Садись на парашу.
Не помню уж, сколько я простоял, пока на нарах не начали двигаться, шевелит
ься, и я втиснулся в эту груду пиджаков и пальто, от которых мне запахло че
м-то родственным. Лежали на досках, под голову пристраивали шапку, кулак и
ли предплечье. Как только я устроился, нас спросили Ц давно собирались:

Ц Закурить не пронесли?
Я показал сигарету, которую мне дал парикмахер, сказал, как ее получил.
Ц Может, проникотиненная вата?
На сигарету приподнялись все. Кто-то, к моему удивлению Ц всех ведь обыск
ивали!
1 2 3 4 5 6 7