VadikV


95
Виталий Сёмин: «Нагрудны
й знак «OST»»



Виталий Сёмин
Нагрудный знак «OST»





Аннотация

Главная книга жизни Виталия Сё
мина Ц роман «Нагрудный знак „OST“ Ц суровое и честное, наполненное траги
змом повествование о страшных годах каторги в гитлеровских арбайтслаг
ерях, куда будущий писатель был угнан в 1942 году пятнадцатилетним подростк
ом.

Виталий Сёмин
Нагрудный знак «OST»

1

Здание было трехэтажным, бывшее фабричное здание с цементными, приспосо
бленными под тачечные колеса полами, с большой колоннообразной печкой п
осредине помещений, которые раньше были фабричными цехами. Печек у нас т
аких не делают, похожи они на увеличенную во много раз буржуйку, известну
ю по кинофильмам о гражданской войне. Никаких приспособлений для пригот
овления пищи в такой печке нет Ц только поддувало и колосники, на которы
х горит кокс. Печка поражает экономичностью: малое количество кокса силь
но разогревает ее, а огромное железное тело, выложенное изнутри кирпичом
, как термос, долго сохраняет тепло. От этой печки идут длинные коленчатые
дымогарные трубы, выводящие газ через окно. Они идут над двухъярусными к
ойками, подвешенные на толстой железной проволоке к специальным потоло
чным кронштейнам. И эти выкрашенные черной огнеупорной краской трубы, и
низкий над койками потолок, и сами каторжные койки, деревянные или желез
ные, собранные из некрашеных стандартных деталей, придают всему помещен
ию неправдоподобный, невыносимый вид. Живут в таких помещениях от ста до
двухсот человек Ц койки здесь двух-, а к задней стене и трехэтажные. На ка
ждой койке по бумажному матрацу, набитому соломой, и по бумажной подушке,
тоже набитой соломой. На каждую койку полагается по два одеяла: одно вмес
то простыни, другое Ц чтобы укрываться. Одеяла стертые и сплюснутые от д
олгого употребления. И все это Ц деревянные койки, отдаленно напоминающ
ие ряды грубо сколоченных люлек, и бумажные матрацы, и пол, и потолок, и сам
воздух Ц серого цвета, цвета соломенной трухи, которой набиты подушки и
матрацы. Лампочек на весь зал три: у входа, над столом и у печи, вокруг котор
ой небольшое, свободное от коек пространство. Лампочки слабые, свет от ни
х тоже серый, соломенный и тоже, кажется, пахнет соломенной трухой.
Столов на все это помещение два. Они сбиты, как сбивают столы для летних вр
еменных кухонь Ц обструганные доски, ножки накрест и длинная переклади
на между ними. За столы могут сразу сесть человек тридцать, но столы всегд
а пусты. Едят, спят, сидят на койках.
Когда ложатся спать, все слышат у себя под щекой скрипение соломенной тр
ухи и запах, идущий от этой старой, пыльной, перетертой соломы,Ц запах гол
ода, фабрики и казармы.
Еще очень силен в здании запах дезинфекции Ц карболки и дымящейся извес
ти. Тот, кто поднимается из уборной, долго и в запахе собственной одежды, и
в запахе одеяла, и в запахе матраца, и в воздухе, который выдыхает сам, слыш
ит карболку и известь. И если у него есть сигарета, он переждет, прежде чем
закурить, иначе и табак будет пахнут только известью и карболкой. Когда к
то-то умирает, его сносят вниз, в умывалку, которая расположена рядом с уб
орной, и постепенно этот мутный запах приобретает для всех живущих здесь
ужасное значение. Значение это с запахом извести и карболки связывается
надолго. И жутко бывает спускаться ночью в уборную, даже если рядом, в умы
валке, никто не лежит.
В уборной всю ночь горят синие маскировочные лампочки, и синий этот подв
альный свет тоже связывается с плотным и ядовитым запахом гашеной извес
ти и карболки.
В уборную жутковато спускаться еще и потому, что как раз у входа в подвал,
на первом этаже,Ц вахтштуба, полицейская комната. Не то чтобы полицейск
ие мешали спускаться в уборную или в умывалку, но лучше не попадайся част
о им на глаза, чтобы не запомнили и не выделили тебя. Никого еще не запомин
али и не выделяли для чего-нибудь хорошего.
Почти круглосуточно в глазах у тех, кто живет здесь, то яркий, то тусклый э
лектрический свет. Утром поднимаются при электрическом свете, бегут в по
двал оправиться и умыться, а затем еще раз спускаются туда же для пересче
та. Прежде чем выпустить партию людей на улицу, их пересчитывают в умывал
ке.
На работу по городу идут в темноте, работают в цехах, где днем и ночью гори
т свет, в лагерь возвращаются в темноте. И те, кто работает в ночной, тоже по
чти не видят дневного света. В лагерь их пригоняют в утренние сумерки, ког
да в помещении еще не выключено электричество, а синие маскировочные што
ры не подняты. Ночники и не торопятся поднимать шторы Ц вернее всего пря
мо после работы лечь спать. Но многие выстраиваются в очередь к вахтштуб
е, там Гришка-старшина делит хлебные пайки; тем, кто носит заливку, режет б
уханку на четверых, всем остальным Ц на пятерых. В очередь с утра становя
тся те, у кого большая пайка, и самые голодные и малодушные. Очередь стоит
во всю длину коридора и еще выходит на лестничную площадку. В этой очеред
и никто не лезет вперед, никто не просит, чтобы его пропустили. Каждый держ
ится своего места Ц боится вспугнуть судьбу. Полезешь, а тебе выпадет ма
ленькая пайка.
Около очереди слоняются колеблющиеся, делающие вид, что они в умывалку и
ли из умывалки. Но колеблющиеся никогда не выдерживают. Становятся в оче
редь.
В коридоре и на лестничной площадке горят электрические лампочки, и полу
чающие пайку встречаются с Гришкой-старшиной на грани электрического и
дневного света: в вахтштубе уже день, шторы подняты и комната проветрива
ется от электричества. Если взглянуть в раздаточное окно за Гришкину спи
ну, можно увидеть полицейских, сидящих в утренних вольных позах, в рассте
гнутых мундирах. Однако с полицейскими не следует встречаться даже глаз
ами. Поэтому получивший пайку тотчас ныряет назад, в коридор, в свою пахну
щую соломой электрическую муть, поднимается по лестнице наверх, задержи
вается на минуту у стола, где сравнивает свою пайку с пайками других, и иде
т к себе в коечную темноту. Там он съеживается, ссутуливается, шуршит матр
ацем Ц прячет остаток пайки. Остаток пайки кладут не в шкафчик, а под матр
ац или под подушку. Впрочем, у тех, кто получает пайки с утра, хлеб под подуш
кой не лежит. Пайка под матрацем Ц плохой сон.
Ощущение, что дневной свет связан с опасностью, вырабатывается очень ско
ро. Даже на заводе при переходе из цеха в цех могут остановить и спросить,
что ты тут делаешь. У лагерника есть место на заводе и в самом лагере, и поэ
тому он привыкает к тому, что даже днем в воздухе должна быть электрическ
ая пыль, электрический осадок и глаз его должен постоянно чувствовать эл
ектрическое утомление, электрическую тоску. Даже у окошка лагернику дне
м приходится бывать очень редко. В цехах окна наверху, под крышей, в лагерь
приходишь в темноте. А ночные в лагере спят. Или лежат у себя на койках. Они
встают уже тогда, когда в зале опять зажигают электричество, собираются
у печки, которую кто-то из дневальных должен вот-вот разжечь перед приход
ом дневных, и ждут, пока погонят в умывалку на построение.
В лагере не живут. Лагерь Ц продолжение фабрики. На фабрике человек рабо
тает, а потом его отправляют сюда, чтобы он опять подготовился к работе. И
он получает и съедает пайку, и лежит на койке, и лелеет безумную, бесконечн
о растравляемую надежду где-то добыть окурок и содрогнуться, втянув в ле
гкие табачный дым.
Из недели в неделю, из месяца в месяц солома в матраце под ним перетираетс
я и начинает просеиваться сквозь шпагатные переплетения матрацного ме
шка, подушка становится совсем плоской, солома в ней и в матраце давно уже
не шуршит, когда пытаешься ее взбить, а скользко скрипит. Если вытянуть из
матраца кусочек соломины, видно, как нищенски, как страшно она за это врем
я изменилась Ц утратила свой желтый, соломенный цвет, сплюснулась, стал
а по-пороховому хрупкой и бумажно истончилась. В недрах этой пороховой с
оломы живут кусающиеся насекомые, они свободно проходят сквозь дырчаты
е переплетения матраца и подушки и свободно возвращаются назад. Поймать
их нет никакой возможности, просто лежишь на кусающемся, колющемся матра
це, на подушке, которая жжет щеку. Набитый свежей соломой матрацный мешок
поднимался выше боковых досок койки, теперь, сплюснутый, он значительно
ниже их, и именно поэтому койка похожа на люльку с оградительными стенка
ми. Перетертая, сплюснутая солома распределилась в матраце неравномерн
о: где-то она еще есть, а где-то лежишь прямо на коечных досках.
От нестираных одеял пахнет фабрикой, литейкой, эфиром, карболкой, а от оде
жды по утрам зябко и голодно тянет соломой и грязными одеялами. И когда ла
герников выгоняют на улицу, все яркие городские краски, которые они видя
т по дороге на фабрику Ц кузова автомобилей, окрашенные в непривычные р
екламные красный и желтый цвета, отполированная, почти голубая брусчатк
а мостовой, витрины булочных,Ц все им кажется заносчивым, вызывающим, ка
к военный немецкий мундир.
А серость лагерная и серость фабричная сливаются, и, только когда над гор
одом завоет сирена, у лагерника появляется нерасчетливая, самоуничтожи
тельная надежда на бомбу прямо сюда. Но город небольшой и самолеты летят
мимо. А короткую бунтовскую вспышку в нашем лагере я помню еще и потому, чт
о к нам ворвались жандармы, и как же они красочно выглядели в своих зелены
х шинелях и в высоких пробковых шлемах с короткими лакированными козырь
ками в нашем сером, воняющем соломой и дезинфекцией воздухе!
Жандармы выгоняли нас в воскресенье на работу, и я запомнил их при дневно
м свете. Воскресенья мне вообще запомнились долгим дневным светом Ц по
воскресеньям нас выгоняли разгружать вагоны и делать какую-нибудь улич
ную работу.

2

В этот арбайтслагерь меня приводили дважды. В пересыльном колючая прово
лока была натянута на фарфоровые чашечки изоляторов высокого напряжен
ия, и на этот фабричный лагерь у меня были надежды. Но, когда нас привезли с
юда, здесь уже стояли эти койки, собранные из стандартных деталей, и некра
шеное дерево и крашеное железо успели потемнеть и залосниться от прикос
новений и дезинфекций. На лестничной площадке было темновато оттого, что
это была лестничная площадка, а в залах Ц потому, что окна загорожены дву
хЦ и трехъярусными койками, и вообще весь воздух в залах был загорожен и
вытеснен этими койками. Полы были сырыми, потому что их недавно подмели и
помыли, но в цемент втерлось и, должно быть, ежегодно втиралось столько гр
язи, что и полы казались залакированными, замасленными серой несмываемо
й пленкой. И стены были затерты Ц их подпирали спинами, терлись о них плеч
ами и локтями. Пахло кирзой, одеялами, соломой, потом, дыханием людей, у кот
орых больной желудок, и кислый этот запах можно было уничтожить, лишь уни
чтожив весь барак. Сам воздух здесь был серым оттого, что его задышали, отт
ого, что он побывал в слишком многих легких. Я все это знал по пересыльному
: и эту барачную тесноту, и это перегороженное койками пространство, и дер
евянные стояки коек, и железные стояки, сваренные из тонких труб, сваренн
ые грубо, толстыми швами на стыках, напоминающие о фабрике или о заборе, и
доски или железные сетки над головами тех, кто лежит на первом ярусе, тоже
напоминающие фабрику и ограду, и то чувство обмирания, смущения и раздра
жения, которое испытывает человек, вдруг попадая в помещение, где у него н
адолго будет несколько десятков соседей, на глазах которых теперь приде
тся одеваться и раздеваться, говорить или молчать, есть и стараться выкр
оить минуту одиночества, когда ночью, в темноте, твоя ячейка, выделенная п
отолком верхнего яруса и четырьмя стояками Ц в голове и ногах,Ц наконе
ц-то отделится от таких же ячеек и ты будешь один лежать, и думать, и стонат
ь, но стонать мысленно, про себя, с закрытыми глазами, потому что, если ты за
стонешь вслух, твое одиночество тут же разрушится и кто-нибудь крикнет т
ебе: «Заткнись! Гоните его!» И все заворочаются, заскрипят матрацами, сетк
ами, в воздухе запахнет соломенной трухой, сыплющейся из матрацев, и кто-т
о закурит папиросу из махорки, и все повернутся и молча (сорок второй год!)
будут следить, как кто-то в темноте то поднесет огонь ко рту, то опустит ру
ку вниз.
Воздух только в этом фабричном лагере был застойнее, чем в пересыльном. П
ривезли нас днем, но никто из ночников не поднялся, чтобы посмотреть на на
с. И матрац, который мне дали, был чей-то, и солома, когда я развязал мешок, по
текла из него бледно-желтыми бляшками, посыпалась трухой и едва присыпа
ла булыжник двора. Кто-то долго лежал на этой койке.
Когда мне показали эту тупиковую койку, я никак не мог решиться ее занять.
Моя одежда давно замялась на полу товарного вагона, на нарах пересыльных
лагерей, в тесноте и жаре дезинфекционных камер, приобрела бесформеннос
ть, цвет и ворсистость одежды лагерника. Ни в одном городе я не мог бы тепе
рь сойти за обыкновенного прохожего. Но в тот момент я чувствовал на себе
домашние брюки и рубашку, отцовское пальто и цеплялся за это чувство. Это
было совсем детское чувство, я это, конечно, понимал, но не за что было цепл
яться, а мне было всего пятнадцать лет. Потом я, как и все, занял койку, поста
вил в банный шкафчик из прессованного картона свой чемодан Ц и это была
новая ступень отчаяния. А когда нас погнали на лагерный двор набивать ма
трацы, это уже был тупик. И я помню это место позади лагерного здания, помн
ю ржавые обрезки трубы, проволоку и еще какие-то железки, оставшиеся с тог
о времени, когда здесь была фабрика, помню лагерного полицейского в черн
ой форме, помню русского в серой лагерной спецовке Ц он вышел вместе с на
ми, чтобы сжечь старую солому и показать нам, откуда надо брать новую. Он б
ыл хуже одет для улицы, чем мы, и вообще хуже переносил уличный воздух. Пом
ню ужаснувшую меня жалкую какую-то близость между этим лагерником и пол
ицейским Ц близость старожилов, принимающих новичков. Помню двух франц
узов в коричневой форме, в коричневых пилотках, они тоже сжигали какой-то
мусор, были хмуры, в нашу сторону не смотрели, и я принял их за полицейских.
Но мне сказали, что это французы военнопленные, и я заметил потемневшие о
т слюны окурки, прилипшие к их нижним губам,Ц немцы так не присасывают си
гареты. И еще многое я помню из того, что, казалось, проходило где-то сбоку,
но потрясало меня. Я понимал, что любое мое нормальное желание здесь бесс
мысленно, а хотелось именно, чтобы кто-то пожалел или заметил меня. Я мешк
ал, и на меня сразу же замахнулся полицейский, а старый лагерник буднично
сказал: «Давай, давай, а то побьет!»

3

ТеперьЦ то я знаю, что это был пустяковый, детский побег. В шесть утра мы с
Валькой-ростовским ушли из колонны, которую гнали на фабрику, а часам к се
ми вечера оба оказались в одном и том же полицейском участке. Когда меня т
уда привели, Валька уже сидел там и плакал, а дежурный жандарм, посмотревш
ий на меня из-под зажженной настольной лампы, рассматривал Валькины фот
ографии. Он мирно мне кивнул, но ни о чем не спрашивал -не говорил по-русски
, а мы не знали по-немецки. Он подождал, пока мы с Валькой переговорим, и дог
адался: «Камрад?» И Валька согласно закивал: «Камрад, камрад!» Тогда жанда
рм достал из стола бумажник, а из бумажника вытряхнул на Валькины фотогр
афии ржавую железку, расстегнул китель и показал шрам Ц место, куда удар
ил его этот русский осколок. «Харьков!» Ц сказал он. Он, конечно, разговар
ивал с нами потому, что у него на дежурстве было время, говорил он с нами св
ерху вниз, как взрослый с младшими, как немец с русскими, видел он нас в пер
вый раз и должен был куда-то отправить, но и в эти несколько минут он хотел,
чтобы мы поняли его и ему посочувствовали. Валька плакал, а я ждал, когда н
ас начнут бить. То, что жандарм был добродушен, не успокаивало, а еще больш
е пугало меня. Сейчас придет кто-то постарше, и этот добродушный человек з
астегнет китель и будет бить нас сильнее и страшнее, чем если бы он сразу в
зялся за дело.
Однако пришел полицейский помладше чином и повел нас в подвал. При полиц
ейском дежурный жандарм не то чтобы посуровел Ц устал с нами объяснятьс
я, спрятал в ящик Валькины фотографии, а на Валькины просьбы сказал: «Нахг
ер»,Ц и поторопил: идите! И мы пошли за полицейским, который шел впереди и
зажигал перед собой в подвальном коридоре свет. Кажется, полицейский пон
имал, что должны испытывать подростки, впервые спускающиеся в такой подв
ал.
1 2 3 4 5 6 7