Часть упоминаний о них осели в местных архивах. Часть передавалась из уст в уста, от городских старожилов к их внукам, которых впрочем мало интересовало нечто подобное в наш сорвавшийся с поводка информационный век. Что-то осело мертвым грузом в пыльных подшивках местной газеты, запеклось черными буквами на желтой ломкой бумаге. Найдись в городе человек, интересующийся всем этим, и он смог бы раскопать множество интересных и может быть пугающих фактов о жизни в родном городе. Он узнал бы например, как в течение целого месяца в реке Мелочевке пропадали люди. Их видели, как они уходили к реке, как пускались вплавь, как взмахнув руками исчезали в мутной воде. Они шли летним днем, когда песчаный пляж левого берега мелочевки полнился людьми, и они шли дождливой ночью, с блаженным выражением лица скрываясь в реке. Их искали, водолазы обшаривали каждый метр тинного дна нехорошей речки от верхнего города до плотины. И ничего не находили. Ни трупов, не даже частей трупов. Бабки поговаривали, что в реке завелся водяной, который заманивает людей в пучину. Но люди здравомыслящие предполагали, что действует некая банда, которая по непонятным причинам вылавливает утопленников и куда то их прячет. Был провал на картофельном поле одного из дачником, возникший внезапно и за одну ночь достигший обширных размеров, подобно одному знаменитому вулкану. Картофельное поле дачника исчезло в нем скрылся и деревянный дом дачника, а также и сам дачник. Дом нашли в окружении картофельных клубней. Дачника нет. Было двое детей, ушедших смотреть известняковые пещеры. Малышню, как известно всегда тянет в подобные места, куда и взрослый то не всегда сунется. Два отважных первопроходца прошли штольни насквозь и достигли пещер, где и встретили подземное озеро изумительной красоты. Детишки могли бы рассказать, как в свете их фонарика озеро вдруг заиграло радугой, как свет преломлялся и искажался расцвечивая белесые глыбы сталактитов миллионами цветовых оттенков, как призрачных так и прекрасных. Юные сталкеры могли бы поведать, как из этой многоцветной феерии, из бурлящей цветом воды вынырнула черная рыбья голова, покрытая чешуйчатой броней и совершенно без глаз, напоминая в результате наконечник артиллерийского снаряда. Могли бы перебивая друг друга и захлебываясь словами прокричать, как вслед за головой показалось антрацитного черной туловище с корявыми, но оснащенными десятисантиметровыми когтями, лапами. Как озерная тварь безошибочно чуяла их и преследовала километр за километром и отстала от своих обессиливших жертв лишь у самых штолен. Могли бы... они много чего могли бы рассказать, да вот только не расскажут, потому что дойдя до выхода они обнаружили, что завал уничтожил их путь на свободу. Если бы они знали про другие входы, то несомненно смогли бы выбраться, а так им лишь оставалось тихо умирать от голода следя как становится слабее свет их единственного фонарика. Батарейки фонарика угасли первыми. Умерших в полной тьме детей нашли. А чуть после районные власти издали указ о захоронении в земле всех входов в пещеры, что и было выполнено с присущей провинции безалаберностью. Так что пещеры все еще ждут своих первопроходцев и кто знает сколько сокровищ скрыто в их глубине. Много тайн у города. Много такого, от чего у людей горит свет за полночь. Много того, что вызывает кошмары, и проснувшись от тяжелого и липкого ощущения ужаса простые обыватели видят как круглая луна мутным глазом заглядывает им в окна, а внизу по улицам скользят какие то тени. Может быть люди, а может порожденья кошмара. Да, у города бывают и такие дни, напряженные, дикие. Время когда люди словно сходят с ума и добропорядочные семьянины вдруг превращаются в неуправляемых психопатов, способных на любое зверство. Время, когда аварии на дорогах перекрывают любые нормы, когда местный травмпункт переполнен искалеченными, а бытовые ссоры бывшие ранее чем-то из ряда вон выходящим становятся банальной обыденностью. Единственной светлой чертой в эти жуткие дни было пожалуй то, что они в конце концов заканчивались. Всякий ли город может похвастать таким? Вполне возможно, ведь маленькие города - это община, микрокосм, где люди сами того не подозревая оказывают друг на друга сильное воздействие. А настрой человеческий почти всегда изменяется по законам цикличности. Люди печалятся осенью, замирают эмоционально на зиму, радуются весне и расцветают летом, когда силы природы полностью пробуждаются ото сна. И все это отражается на городской жизни, так что небольшие города вполне можно назвать живыми, как не парадоксально это звучит. Двацатипятитысячный муравейник людских тел душ и судеб, сплетенных в один клубок распутать который не под силу никому. А вот разрубить его можно.
Впрочем, в этот дождливый вечер первого дня в городке было спокойно. Неактивные по причине дождя обыватели, вяло просуществовали от рассвета до заката, а теперь вот укладывались спать. Они расстилали кровати, и мысли их были заняты своими мелкими делами, мелкими радостями и горестями. Они слушали дождь и кому-то он приносил успокоение, кому-то тревогу, а кому-то беспричинную надежду. Жители, заводили будильники, механические и электронные, выставляли таймеры на телевизорах и компьютерах, тянули вниз тяжелые гирьки ходиков. Кто-то на ночь включал радио и растворялся в музыкальном эфире, кто-то поплотнее задергивал шторы, чтобы не мешал шум автомобилей. Городские ложились в постели: в узкие кровати из дсп и в широченные кровати из черного дерева, в жесткие железные койки со скрипящей продавленной сеткой и в не менее жесткие раскладные диваны. Кто-то ложился на расхлябанную раскладушку и, морщась, вертелся пытаясь устроиться поудобнее, а кому-то кроватью служил пропитанный вонючими испарениями и клопами матрас. Они опускались на подушки и натягивали на себя одеяла. Одеяла шелковые и теплые, а также из верблюжьей шерсти, или может быть из колючей синтетики. Тонкие льняные покрывала или пустые простыни, если в квартире было тепло. Некоторые ложились вообще без одеял, а кое-кто прямо в одежде, или даже в ботинках, если координация движений уже не позволяла их скинуть. Кто-то, зябко поводя плечами, натягивал на себя драное армейское одеяло, кляня последними словами дождь и сырость. Потом они закрывали глаза. Синхронно, иногда по несколько человек зараз и засыпали, каждый из них со своим настроением. Люди засыпали со счастливой полуулыбкой на губах, и с припухшими от слез глазами. Они отходили ко сну с озабоченной гримасой и морщинами на челе, а также с маской полной безмятежности. Когда на город опустилась густая дождливая тьма, а плотные тучи так и не дали луне пролить хоть толику света на вымокшую землю, большинство горожан уже спали, погруженные в свои путаные и беспорядочные сновидения. Причем даже те, кто искренне считал, что никаких сновидений он не видит. По пустым улицам бродил дождик, заглядывал в темные окна, шарахался от окон полных света. Потому что, как и в каждую ночь в городе оставались еще те, кто не спит. Их число все время менялось, их становилось то больше то меньше, но никогда они не исчезали полностью и их окошки бесстрашно и одиноко дерзили обступившей кругом тьме.
Не спал маленький Никита Трифонов, жилец квартиры номер семнадцать, что находилась сразу под Владовой. Его ночник горел, а сам он косился в окно и все ждал, когда туда заглянут тролли. Не спал и сосед Влада справа, он тоскливо смотрел во тьму и пытался что-то накарябать в своем дневнике (а утром, увидев и прочитав написанное, он ужаснется и поспешно выдерет страницу). Но сейчас он писал с торопливостью одержимого и настольная лампа освещала его лицо скаженное и совершенно безумное. Степан Приходских, прежде неуязвимый городской сталкер был замечен на центральной улице Верхнего города в невменяемом состоянии. Немногочисленные свидетели говорили, что шел по центральной линии, что разделяла дорогу на две полосы и держа в руках бутылку "Мелочной" хрипло орал в ночное небо, что-то вроде: "ГОР!ХОЛ!ГОР!ХОЛ!" - полнейшая вроде бы бессмыслица но звучало это так жутко, но все те же немногочисленные свидетели поспешили поплотнее зашторить свои окна, словно опасаясь, что буйный алкоголик каким то образом может к ним воспарить. На пересечении Зеленовской улицы с улицей Покаянной он наткнулся на угрюмый милицейский патруль. На вопрос: "куда?" он ответил таким ядреным матом, что бы тут же крепко бит по почкам и отправлен в изящных форм обезьянник дожидаться рассвета. Толкач Кобольд, под покровом тьмы пересчитывал вырученные деньги. В его обставленной дорогущей мебелью (в противовес пустых квартир его жертв) светила только крошечная синюшная лампа, в свете которой лицо драгдиллера и правда выглядело словно принадлежало выходцу из старшей Эдды. Кобольд нервно улыбался, перетасовывая купюры, а когда порыв ночного ветра распахнул форточку, ощутимо вздрогнул. В баре "Кастанеда" растаман Евгений поднял бокал полный апельсинового сока и молвил: "Поехали". И пока он пил, его глаза зорко следили за многочисленными посетителями. Те, у кого он замечал что-то помимо выпивки покорно платили оброк на пользование наркотой. Народ поначалу жался, но концу ночи в баре неизменно царил наркотический угар, а его хозяин загребал деньги лопатой вызывая острую зависть у свободных драгдиллеров. Гражданка Лазарева возвращающаяся от подруги в половине первого ночи пришла домой в состоянии острого невроза. По ее сбивчивым рассказам она пересекала Моложскую улицу, когда на нее вдруг выскочили две огромные темносерые собаки со страшными желтыми горящими глаза и попытались ее загрызть. Причем оба действовали совершенно без шума, без лая или хотя бы рычания. Она якобы бежала от них и в конце концов нашла спасение в подъезде собственного дома (на самом деле на нее никто не нападал, а просто двое холеных крупных зверей некоторое время шли справа от нее, косились искристыми умными глазами, а потом канули во тьму, оставив дамочку в состоянии тихой истерики, так как она с детства боялась и ненавидела собак). А вот водителю большегрузного "маза" с грузом хрупкой сантехники очень даже хорошо спалось. За рулем. И потому проезжая, через Верхний город он не справился с управлением и аккуратно снес целых три столба как раз напротив милицейского управления, доставив немало радости тамошним гостям поневоле в том числе и Степану Приходских. Груз ценной финской сантехники подвергся тяжелой динамической перегрузке в результате которой необратимо деформировался (из милицейской сводки). Горе водила был вытащен из легшей на бок машины и после оказания первой помощи присоединен к арестантам, где был встречен как свой. Не спалось и псу Руслану массивному (и туповатому) доберману-пинчеру. В два часа после полуночи он вытащил своего сонного, квелого и мучительно зевающего хозяина на незапланированную ночную прогулку. Но не успели они дойти до угла своего дома как повстречали тех же самых серых зверей, что так напугали Лазареву. Пару секунд Руслан, его хозяин и звери пялились друг на друга, а потом пес взвыл от непритворного ужаса и, вырвав поводок из хозяйской руки убежал в темноту. Вой перепуганной псины еще долго звучал где-то на окрестных улицах, а звери, постояв две секунды, скрылись прочь. В скромной и неброско обставленной квартире, сидя на жестком, разболтанном деревянном стуле, великий и ужасный Просвещенный Ангелайя (в миру Канев Петр Васильевич), хозяин своего имени секты, сосредоточенно писал завтрашнюю проповедь. При этом он то и дело сверялся с толстыми томами по Зороастризму, Манихейству и дзен-буддизму. На носу у него ютились нелепые семидесятнические очки в толстой оправе, а за ними прятались рассудительные и весьма разумные глаза, те самые, что на проповедях блистали ослепительным светом истины и все пытались вылезти из орбит. Петр Васильевич педантично переписывал абзацы из книг, периодически сверяясь с развернутой схемой своей религии, чтобы случайно не допустить противоречия основных постулатов и не опозориться завтра перед паствой. У Петра Васильевича-Ангелайи имелся крупный счет в обоих местных банках и в ряде банков далеко за границей, но об этом естественно никто кроме него не знал. Вот так, неявная, но вместе с тем видная тому кто хочет заметить (например владельцу одиозного дневника) протекала ночная городская жизнь. Была она как и прочие ночи насыщенна какими то своими событиями, шуршала тихо под окнами спавших в счастливом он ней неведении горожан, и наконец под утро затихла, сменившись сонным оцепенелым затишьем. Дождь за ночь перестал, но серые плотные массивы туч остались. И потому тонкая розовая линия рассвета была никому не видна. Начался новый день, пятница, и, собираясь на работу, проснувшиеся обыватели вздыхали расслабленно - скоро выходные. Они покидали двери своих квартир: железные, обитые черной кожей и картонные, открывающиеся внутрь, и картонные облицованные вагонкой, и решетчатые сетки, и из бронированного стального листа, отодвигали пахнущие застарелым жиром ширмы, чтобы пустить хоть чуть-чуть чуть свежего воздуха. Они выходили на улицы и вливались в серые и сонные потоки своих сограждан. Новый день набирал силу. А после пятницы была суббота. Тогда и случилась историческая дискотека в Нижнегородском доме культуры, воспоминания о которой еще долго кочевали из уст в уста, оседая иногда на отпечатанных далеко отсюда газетных страницах.
Они стояли на краю заснеженной крыши. Он и она. И холодный ветер овивал их и заставлял бешено трепаться волосы. Они были в одних свитерах, а ноги в летних ботинках стояли в глубоком снегу, но это все не имело никакого значения потому что они пришли сюда не любоваться видом. Под ними было пять этажей пустоты - дурнопахнущего снега и мерзлой тьмы. Вроде бы там были и люди, но они не ничем не доказывали факт своего присутствия. Просто ледяная тьма и сильный запах фекалий. Он и она держались за руки, как маленькие дети, хотя они давно перестали быть детьми, просто их страшило то, что они собирались сейчас совершить. Над их головами сверкали зимние звезды. Она очень любила смотреть на звезды, а ему было приятно смотреть на нее. Но это было давно и те звезды были теплыми летними угольками. Тогда небесные огни смотрели на бренную землю как любящая мать на свое дитя, они вдохновляли поэтов и даже люди практичные и приземленные при взгляде на них исполнялись некоего смутного ощущения спокойствия и защищенности. Но теперь была зима, и эти звезды над головой могли были жесткими и колючими, они могли лишь судить и позже беспристрастно вынести свой приговор. Он посмотрел на нее, нежно и с затаенной тоской. Если бы можно было все изменить, если бы можно вернуться назад в тот дождливый июль. Если... но время уже ушло, их время скрылось, как последний ночной экспресс. Так бывает. Оба стоящих на крыше не говорили не слова. Все что надо было ими уже сказано и теперь слова ни к чему. Они лишь смотрели друг на друга сухими блестящими глазами, и каждый думал о своем. Потом они чуть заметно кивнули друг другу и крепче сжав сцепленные руки шагнули вниз в пустоту. Ледяной ветер принял их тела, обвил незримым колким саваном. Они падали молча и лишь перед самой землей она не выдержала и издала короткий исполненный запоздалой паники крик. А следом они с глухим стуком врезались в мерзлый асфальт. Он и она. Падение с пятого этажа на каменную от мерзлоты землю оказалось для них фатальным, но еще пять минут два изломанных тела умирали, чувствуя как их кровь отогревает зимнюю твердь и смешивается как самое полное из объятий. Еще через три минуты так и не расцепив стиснутых в последнем усилии рук они скончались. Сначала он, а потом она. Но любовь не умерла, нет. Любовь никогда не умрет!
7.
Наступившее утро было куда жизнерадостнее предыдущего. Влад поднялся ближе к полудню, выглянул в окошко и понаблюдал как веселое солнце то и дело прорывается сквозь быстро летящие рваные тучи (ночью циклон, всю последнюю неделю клубившийся над областью сместился и свежий бриз стремительно отгонял тучевые массивы в сторону от города). При появлении теплого светила все окрестные лужи вспыхивали на миг золотистым пламенем, а потом разбивались на тысячи солнечных зайчиков. -"...все еще не пойманы. Этой же ночью Щавелев В.А рассказал, как вкусившие прелесть свободы звери напали на его добермана пинчера по кличке Руслан и сильно его искусали в результате чего Руслан по выражению его хозяина получил "тяжелую психическую травму" и боится выходить на улицу. Начальство зверинца продолжает клятвенно утверждать, что их звери неспособны нападать на человека и не трогают собак". - Сказал радиоприемник, лукаво подмигивая цифровой панелью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Впрочем, в этот дождливый вечер первого дня в городке было спокойно. Неактивные по причине дождя обыватели, вяло просуществовали от рассвета до заката, а теперь вот укладывались спать. Они расстилали кровати, и мысли их были заняты своими мелкими делами, мелкими радостями и горестями. Они слушали дождь и кому-то он приносил успокоение, кому-то тревогу, а кому-то беспричинную надежду. Жители, заводили будильники, механические и электронные, выставляли таймеры на телевизорах и компьютерах, тянули вниз тяжелые гирьки ходиков. Кто-то на ночь включал радио и растворялся в музыкальном эфире, кто-то поплотнее задергивал шторы, чтобы не мешал шум автомобилей. Городские ложились в постели: в узкие кровати из дсп и в широченные кровати из черного дерева, в жесткие железные койки со скрипящей продавленной сеткой и в не менее жесткие раскладные диваны. Кто-то ложился на расхлябанную раскладушку и, морщась, вертелся пытаясь устроиться поудобнее, а кому-то кроватью служил пропитанный вонючими испарениями и клопами матрас. Они опускались на подушки и натягивали на себя одеяла. Одеяла шелковые и теплые, а также из верблюжьей шерсти, или может быть из колючей синтетики. Тонкие льняные покрывала или пустые простыни, если в квартире было тепло. Некоторые ложились вообще без одеял, а кое-кто прямо в одежде, или даже в ботинках, если координация движений уже не позволяла их скинуть. Кто-то, зябко поводя плечами, натягивал на себя драное армейское одеяло, кляня последними словами дождь и сырость. Потом они закрывали глаза. Синхронно, иногда по несколько человек зараз и засыпали, каждый из них со своим настроением. Люди засыпали со счастливой полуулыбкой на губах, и с припухшими от слез глазами. Они отходили ко сну с озабоченной гримасой и морщинами на челе, а также с маской полной безмятежности. Когда на город опустилась густая дождливая тьма, а плотные тучи так и не дали луне пролить хоть толику света на вымокшую землю, большинство горожан уже спали, погруженные в свои путаные и беспорядочные сновидения. Причем даже те, кто искренне считал, что никаких сновидений он не видит. По пустым улицам бродил дождик, заглядывал в темные окна, шарахался от окон полных света. Потому что, как и в каждую ночь в городе оставались еще те, кто не спит. Их число все время менялось, их становилось то больше то меньше, но никогда они не исчезали полностью и их окошки бесстрашно и одиноко дерзили обступившей кругом тьме.
Не спал маленький Никита Трифонов, жилец квартиры номер семнадцать, что находилась сразу под Владовой. Его ночник горел, а сам он косился в окно и все ждал, когда туда заглянут тролли. Не спал и сосед Влада справа, он тоскливо смотрел во тьму и пытался что-то накарябать в своем дневнике (а утром, увидев и прочитав написанное, он ужаснется и поспешно выдерет страницу). Но сейчас он писал с торопливостью одержимого и настольная лампа освещала его лицо скаженное и совершенно безумное. Степан Приходских, прежде неуязвимый городской сталкер был замечен на центральной улице Верхнего города в невменяемом состоянии. Немногочисленные свидетели говорили, что шел по центральной линии, что разделяла дорогу на две полосы и держа в руках бутылку "Мелочной" хрипло орал в ночное небо, что-то вроде: "ГОР!ХОЛ!ГОР!ХОЛ!" - полнейшая вроде бы бессмыслица но звучало это так жутко, но все те же немногочисленные свидетели поспешили поплотнее зашторить свои окна, словно опасаясь, что буйный алкоголик каким то образом может к ним воспарить. На пересечении Зеленовской улицы с улицей Покаянной он наткнулся на угрюмый милицейский патруль. На вопрос: "куда?" он ответил таким ядреным матом, что бы тут же крепко бит по почкам и отправлен в изящных форм обезьянник дожидаться рассвета. Толкач Кобольд, под покровом тьмы пересчитывал вырученные деньги. В его обставленной дорогущей мебелью (в противовес пустых квартир его жертв) светила только крошечная синюшная лампа, в свете которой лицо драгдиллера и правда выглядело словно принадлежало выходцу из старшей Эдды. Кобольд нервно улыбался, перетасовывая купюры, а когда порыв ночного ветра распахнул форточку, ощутимо вздрогнул. В баре "Кастанеда" растаман Евгений поднял бокал полный апельсинового сока и молвил: "Поехали". И пока он пил, его глаза зорко следили за многочисленными посетителями. Те, у кого он замечал что-то помимо выпивки покорно платили оброк на пользование наркотой. Народ поначалу жался, но концу ночи в баре неизменно царил наркотический угар, а его хозяин загребал деньги лопатой вызывая острую зависть у свободных драгдиллеров. Гражданка Лазарева возвращающаяся от подруги в половине первого ночи пришла домой в состоянии острого невроза. По ее сбивчивым рассказам она пересекала Моложскую улицу, когда на нее вдруг выскочили две огромные темносерые собаки со страшными желтыми горящими глаза и попытались ее загрызть. Причем оба действовали совершенно без шума, без лая или хотя бы рычания. Она якобы бежала от них и в конце концов нашла спасение в подъезде собственного дома (на самом деле на нее никто не нападал, а просто двое холеных крупных зверей некоторое время шли справа от нее, косились искристыми умными глазами, а потом канули во тьму, оставив дамочку в состоянии тихой истерики, так как она с детства боялась и ненавидела собак). А вот водителю большегрузного "маза" с грузом хрупкой сантехники очень даже хорошо спалось. За рулем. И потому проезжая, через Верхний город он не справился с управлением и аккуратно снес целых три столба как раз напротив милицейского управления, доставив немало радости тамошним гостям поневоле в том числе и Степану Приходских. Груз ценной финской сантехники подвергся тяжелой динамической перегрузке в результате которой необратимо деформировался (из милицейской сводки). Горе водила был вытащен из легшей на бок машины и после оказания первой помощи присоединен к арестантам, где был встречен как свой. Не спалось и псу Руслану массивному (и туповатому) доберману-пинчеру. В два часа после полуночи он вытащил своего сонного, квелого и мучительно зевающего хозяина на незапланированную ночную прогулку. Но не успели они дойти до угла своего дома как повстречали тех же самых серых зверей, что так напугали Лазареву. Пару секунд Руслан, его хозяин и звери пялились друг на друга, а потом пес взвыл от непритворного ужаса и, вырвав поводок из хозяйской руки убежал в темноту. Вой перепуганной псины еще долго звучал где-то на окрестных улицах, а звери, постояв две секунды, скрылись прочь. В скромной и неброско обставленной квартире, сидя на жестком, разболтанном деревянном стуле, великий и ужасный Просвещенный Ангелайя (в миру Канев Петр Васильевич), хозяин своего имени секты, сосредоточенно писал завтрашнюю проповедь. При этом он то и дело сверялся с толстыми томами по Зороастризму, Манихейству и дзен-буддизму. На носу у него ютились нелепые семидесятнические очки в толстой оправе, а за ними прятались рассудительные и весьма разумные глаза, те самые, что на проповедях блистали ослепительным светом истины и все пытались вылезти из орбит. Петр Васильевич педантично переписывал абзацы из книг, периодически сверяясь с развернутой схемой своей религии, чтобы случайно не допустить противоречия основных постулатов и не опозориться завтра перед паствой. У Петра Васильевича-Ангелайи имелся крупный счет в обоих местных банках и в ряде банков далеко за границей, но об этом естественно никто кроме него не знал. Вот так, неявная, но вместе с тем видная тому кто хочет заметить (например владельцу одиозного дневника) протекала ночная городская жизнь. Была она как и прочие ночи насыщенна какими то своими событиями, шуршала тихо под окнами спавших в счастливом он ней неведении горожан, и наконец под утро затихла, сменившись сонным оцепенелым затишьем. Дождь за ночь перестал, но серые плотные массивы туч остались. И потому тонкая розовая линия рассвета была никому не видна. Начался новый день, пятница, и, собираясь на работу, проснувшиеся обыватели вздыхали расслабленно - скоро выходные. Они покидали двери своих квартир: железные, обитые черной кожей и картонные, открывающиеся внутрь, и картонные облицованные вагонкой, и решетчатые сетки, и из бронированного стального листа, отодвигали пахнущие застарелым жиром ширмы, чтобы пустить хоть чуть-чуть чуть свежего воздуха. Они выходили на улицы и вливались в серые и сонные потоки своих сограждан. Новый день набирал силу. А после пятницы была суббота. Тогда и случилась историческая дискотека в Нижнегородском доме культуры, воспоминания о которой еще долго кочевали из уст в уста, оседая иногда на отпечатанных далеко отсюда газетных страницах.
Они стояли на краю заснеженной крыши. Он и она. И холодный ветер овивал их и заставлял бешено трепаться волосы. Они были в одних свитерах, а ноги в летних ботинках стояли в глубоком снегу, но это все не имело никакого значения потому что они пришли сюда не любоваться видом. Под ними было пять этажей пустоты - дурнопахнущего снега и мерзлой тьмы. Вроде бы там были и люди, но они не ничем не доказывали факт своего присутствия. Просто ледяная тьма и сильный запах фекалий. Он и она держались за руки, как маленькие дети, хотя они давно перестали быть детьми, просто их страшило то, что они собирались сейчас совершить. Над их головами сверкали зимние звезды. Она очень любила смотреть на звезды, а ему было приятно смотреть на нее. Но это было давно и те звезды были теплыми летними угольками. Тогда небесные огни смотрели на бренную землю как любящая мать на свое дитя, они вдохновляли поэтов и даже люди практичные и приземленные при взгляде на них исполнялись некоего смутного ощущения спокойствия и защищенности. Но теперь была зима, и эти звезды над головой могли были жесткими и колючими, они могли лишь судить и позже беспристрастно вынести свой приговор. Он посмотрел на нее, нежно и с затаенной тоской. Если бы можно было все изменить, если бы можно вернуться назад в тот дождливый июль. Если... но время уже ушло, их время скрылось, как последний ночной экспресс. Так бывает. Оба стоящих на крыше не говорили не слова. Все что надо было ими уже сказано и теперь слова ни к чему. Они лишь смотрели друг на друга сухими блестящими глазами, и каждый думал о своем. Потом они чуть заметно кивнули друг другу и крепче сжав сцепленные руки шагнули вниз в пустоту. Ледяной ветер принял их тела, обвил незримым колким саваном. Они падали молча и лишь перед самой землей она не выдержала и издала короткий исполненный запоздалой паники крик. А следом они с глухим стуком врезались в мерзлый асфальт. Он и она. Падение с пятого этажа на каменную от мерзлоты землю оказалось для них фатальным, но еще пять минут два изломанных тела умирали, чувствуя как их кровь отогревает зимнюю твердь и смешивается как самое полное из объятий. Еще через три минуты так и не расцепив стиснутых в последнем усилии рук они скончались. Сначала он, а потом она. Но любовь не умерла, нет. Любовь никогда не умрет!
7.
Наступившее утро было куда жизнерадостнее предыдущего. Влад поднялся ближе к полудню, выглянул в окошко и понаблюдал как веселое солнце то и дело прорывается сквозь быстро летящие рваные тучи (ночью циклон, всю последнюю неделю клубившийся над областью сместился и свежий бриз стремительно отгонял тучевые массивы в сторону от города). При появлении теплого светила все окрестные лужи вспыхивали на миг золотистым пламенем, а потом разбивались на тысячи солнечных зайчиков. -"...все еще не пойманы. Этой же ночью Щавелев В.А рассказал, как вкусившие прелесть свободы звери напали на его добермана пинчера по кличке Руслан и сильно его искусали в результате чего Руслан по выражению его хозяина получил "тяжелую психическую травму" и боится выходить на улицу. Начальство зверинца продолжает клятвенно утверждать, что их звери неспособны нападать на человека и не трогают собак". - Сказал радиоприемник, лукаво подмигивая цифровой панелью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67