: жизненно важные органы (лат).
и часто оказывается эккопротическим.
Как-как вы сказали?
Чаттертон достает свой блокнот, куда записывает все новонайденные слова.
Эккопротическое, дорогой сэр. Слабительное. Очистительное. Часто роковое.
Он склоняется и касается Чаттертоновой записной книжки.
И нашли на злосчастном трупе записку.
Да?
Чаттертон заинтригован.
Жертва написала: О Люцифер, сын зари, как низвержен ты во Ад, в яму преисподней. Почти образчик поэзии, сэр.
Кросс перевязывает мешочек с мышьяком двойной бечевкой. Но, без сомнения, литература та и родилась из опиума, который нашли возле его кровати. А приговор был – felo de se. Самоубийство. Как говорит достойный Монах о маке – верно ведь:
В зародыше цветка сего таится И яд, и врачевания десница.
А Чаттертон доканчивает цитату за него:
Вдыхая малость – сердце веселишь,
Но перегни – в могилу угодишь.
Но моя совесть чиста, продолжает Кросс, тот немец покупал мышьяк не здесь.
Он снова бросает на Чаттертона быстрый взгляд, и юноша правильно истолковывает его.
Могу вас заверить, я не питаю подобных намерений, как тот джентльмен, о котором вы говорите.
Он смеется.
Я враг могиле, и не желаю, чтобы она меня победила. Пока не время. Видите ли, я только начинаю.
Да, вы ведь совсем еще молоды. Ну так, шестипенсовик?
Кросс берет из рук Чаттертона серебряную монетку и, покончив с делом, снова откровенничает.
Судя по вашему выговору, сэр, вы не здешний?
Нет, поспешно отвечает Чаттертон. Я из Бристоля.
А-а, тихий городок.
Да, очень тихий. Тихий, как склеп.
Кроссу невдомек, как разгадать это замечание, и он возвращается к прежней теме разговора.
Так значит, сэр, вам и не ведомо, что в нашем городе внезапное горе или великая напасть часто толкают молодых людей к самоуничтожению. Мы-то об этом каждый день читаем.
Слова аптекаря интригуют его.
Вы толкуете о молодых, говорит ему Чаттертон, но разве не верно, что никто из нас – будь он молод или стар, – не может по-настоящему навредить себе? Мы должны властвовать над собственным существованием, иначе мы сами жалкие ничтожества.
Но лишить себя жизни – что может быть неразумнее?
Со школьных лет Чаттертон любил споры, и вот он спешит выложить собственные доводы. Возможно, это и неразумно, зато это благородное безумство души. Ведь смерть, в конце концов, освобождает душу, и та принимает подобающую ей форму.
Но, сэр, уж верно, для блага общества…
А коли мы не помогаем обществу и от него не получаем помощи, то мы и не наносим ему вреда, слагая с плеч бремя собственной жизни.
Чаттертон в восторге от своего новонайденного суждения, и он отвешивает легкий поклон мистеру Кроссу, прежде чем забрать свой мешочек с мышьяком и склянку с опиумом. Ваш покорный слуга, сэр.
А я – ваш, сэр.
Кросс улыбается ему, а затем подходит к двери своей лавки, чтобы посмотреть, как тот спешит по Верхнему Холборну. Такой замечательный юноша, думает он, и такой еще молодой. Что-то есть в нем замечательное. Он запоминает этот разговор о самоубийствах, и позднее будет пересказывать его, с подобающими приукрашениями, всякому, кто пожелает слушать.
Чаттертон пересекает Верхний Холборн и меряет своими любопытными длинными шагами Шу-Лейн, направляясь к тамошней кофеенке. Он заказывает порцию говядины и кофе и с аппетитом ест.
Я только что беседовал о самоубийствах, Питер, говорит он половому, так что наполни-ка мне чашку снова. Жажда одолела.
Мальчик на минутку садится рядом с ним.
О самоубийствах?
Да.
Чаттертон кладет перед ним льняной мешочек с мышьяком. Смерть от отравления.
Питер живо встает.
Уберите это со стола, пожалуйста, уберите это со стола.
Чаттертон смеется, но затем кладет руку себе на шею, издавая горлом странные хрипы. Он вращает глазами и делает несколько жутких, нечеловеческих гримас, будто его отравили прямо на месте.
Половой видит его игру; это толстый и жизнерадостный мальчишка – и вскоре он уже заливается смехом.
Ах, прекратите ж корчить рожи, насилу выговаривает он наконец, а не то я помру, мистер Чаттертон. Прекратите, мистер Чаттертон, ну пожалуйста.
* * *
– Мамуля когда-то жила на вашей улице! – Клэр болтала с Хэрриет в галерее. Хэрриет принесла свою картину для осмотра к Камберленду и Мейтленду, предварительно удостоверившись, что Вивьен все еще в отпуске после смерти мужа. – Мамуля тогда выбирала между папулями.
– Матушки всегда ведь живут в одиночестве, разве вы не знали? Таким вот образом Природа просит извиненья. – Хэрриет с некоторым удовольствием разглядывала эту полную и довольно некрасивую молодую женщину. Вот уже не поверю, думала она, что ты когда-нибудь подвергалась сексуальным домогательствам. – Разумеется, у меня есть мистер Гаскелл. Но он всего лишь кот.
– И у мамули тоже был кот! Какое совпадение! Правда, на самом деле это был попугай. Но мамуля называла его своим зеленым котиком. Он был такой страшно клевый.
– То есть, у него был большой клюв?
– Да нет, не то. Клевый. Уморительный. А вы думали, он клеваться любил? Ну, так или иначе, бедняжка зачах. Мамуля так и не поняла, почему.
– Может, муху проглотил? – Хэрриет широко разинула рот, а потом сделала вид, что зевает.
– Нет. Он просто облысел.
– Какая жалость, подумать только.
– Он просто сидел себе.
– И дрожал? – Хэрриет сделала маленький выразительный жест.
– Да, вот так. Под конец на нем ни перышка не осталось. Он стал совсем как рождественская индейка, только маленькая.
– Ах, мисс Гроуп. Скроуп. – Камберленд, выйдя из своего кабинета, направлялся к ней с вытянутой на ходу рукой. Но вдруг остановился и указал на ее шляпку: – Что случилось с божественной птицей?
– Она улетела.
– Чужая шляпа всегда зеленее, не правда ли?
Хэрриет не стала смеяться.
– Нет, по правде говоря, она просто упала, и ее сожрал кот.
– Раз – и нету попугая?
– Ну, его не попугаешь.
Пока они обменивались этими краткими репликами, Камберленд вел ее в свой кабинет.
– Моей секретарши сейчас нет, – сказал он, – и я, как анахорет, живу в собственной грязи. – В действительности же, комната казалась такой же аккуратной, какой она была и в прошлый визит Хэрриет. – Ее муж скоропостижно скончался. Это печальная история.
– В самом деле? – Хэрриет решила не подавать вида, что ей что-либо известно об этом, и даже не выказывать никакого интереса: в том деле, ради которого она пришла, любые упоминания об отношениях между нею и Вивьен были нежелательны.
Камберленд быстро зашел за свой письменный стол.
– Но в конце концов, все истории печальны – не так ли?
– Вам виднее. Откуда мне знать.
– Но ведь, верно… – Он собирался сказать еще что-то, но тут на пороге показался Мейтленд, слегка покачивавшийся на каблуках, словно он не знал – пройти ему вперед или удалиться. На нем был светло-коричневый костюм, который был мал ему на размер, так что казалось, что он держится прямо не столько в нем, сколько благодаря ему. – О! – воскликнул Камберленд, заметив его. – Быть может, это Терпение, взирающее на Скорбь? Он, кажется, смотрит в вашу сторону. – Мейтленд уже собрался было уходить, но Камберленд поднял руку, удерживая его. – Мисс Лоун. Мисс Скроуп. Принесла к нам картину. Нечто весьма романтичное, если я хорошо ее знаю.
Хэрриет обернула портрет старой бежевой шалью, которой зимой обычно утепляла коробку мистера Гаскелла, и теперь она широким взмахом откинула ее, открыв изображение сидящего мужчины. Его правая рука лежала на стопке книг, на лицо его падал свет от свечи. Все трое хранили молчание, а Камберленд сделал шаг назад: что-то в этом лице заинтриговало его, словно он где-то мог видеть его раньше, в совершенно других обстоятельствах.
– Ну… – Он колебался. – Недурно сделано, правда? Для такой вещицы.
Хэрриет была разочарована его тоном.
– Но ведь это оригинал? Это ведь и есть то, что предполагается?
– А что же именно предполагается?
Хэрриет помедлила с ответом. Ей не очень хотелось объяснять ему, насколько важен этот портрет, да и сама она уже не была уверена, что нарисованный предмет, находившийся сейчас у нее в руках, способен выдержать груз той воображаемой жизни, которой его успели облечь.
– Предполагается, что это подлинник.
Камберленд подошел к холсту и стал внимательно его рассматривать.
– Значит, вы верите, что это начало XIX века? Или, скорее, вы верите тому, что видите. – Он указал на надпись в верхнем правом углу: Pinxit Джордж Стед. 1802. – Но вы только взгляните на эти толстые ножки.
– Да его ноги совсем не видны! – Хэрриет почему-то раздосадовалась.
– Я говорю о ножках стола, мисс Скроуп. Уродливая мебель была в те времена в такой же моде, что и сейчас. Мейтленд, ты разбираешься в уродствах больше других. Верно ли я полагаю, что сей предмет мебели относится к 1830-м годам? – Мейтленд кивнул, сел, достал бумажный носовой платок и вытер лоб. – И с волосами тут полная путаница. Мужские прически были величайшей трагедией XVIII века – пожалуй, за исключением анималистских картин Джорджа Стаббза. Джордж Стаббз (1724–1806) – выдающийся английский художник-анималист.
Его волосы чересчур гладко прилизаны. Они явно написаны в другую эпоху.
– Я думала, они тогда носили парики.
– Вот именно. – Камберленд на секунду взглянул на голову Хэрриет. Парик скрывает массу безобразий. – Он взял картину у нее из рук и подошел поближе к окну. – Поглядите-ка – я так и знал. За этим лицом есть что-то еще. Там еще одно лицо. Мейтленд, трещотка этакая, подойди взгляни на этого Януса. – Мейтленд медленно поднялся и тоже подошел к окну; там, следя за указующим перстом Камберленда, он различил под нарисованными губами, носом, глазами и волосами смутные очертания другого лица. На холст падал солнечный свет, и Мейтленду показалось, будто это, более старинное, лицо слегка мерцает.
– Вы что хотите сказать – что он двуликий? – Хэрриет пришла в негодование, как будто услышала в словах Камберленда упрек в свой собственный адрес.
– Я хочу сказать, что это фальшивка. – Он осторожно опустил холст на пол. – То есть – если подразумевалось, что это именно то, что вы думаете.
Хэрриет раскрыла свою сумочку, с явным любопытством изучила ее содержимое и снова закрыла ее.
– А ведь так непросто отличить, – сказала она, злобно захлопывая сумку, – где подлинник, а где – нет. Вам так не кажется? – С тех пор, как Сара Тилт сообщила ей, что в портрете «что-то не так», Хэрриет приготовилась услышать, что эта картина – возможно, фальшивка. И сообразно с этим она успела продумать свой следующий ход.
– Но ведь есть эксперты, мисс Скроуп.
– Всякий раз, как я слышу слово «эксперт», – ответила она, – я лезу за ружьем. – Она снова раскрыла сумочку, словно собираясь извлечь оттуда помянутое оружие, и Мейтленд отошел от нее подальше. Камберленд изящно оперся о письменный стол.
– Как правило, величайшие эксперты – это те, кто соглашаются со своими клиентами. Они словно застарелые паразиты, кормящиеся чужими ожиданиями.
– И эти эксперты весьма часто ошибаются, верно?
– Разумеется, лишь очень богатые люди могут позволить себе роскошь принимать их слова всерьез.
– Могу я привести пример? – спросила Хэрриет почти застенчиво.
– Привозите все что хотите.
– Тогда предположим, например, что вы выставляете работы одного современного художника. А потом – снова предположим, – вы обнаруживаете, что его картины систематически подделывались.
Мейтленд грузно осел на стул, а Камберленду удалось устоять на ногах:
– Ну у вас и воображение, мисс Скроуп. Критики были правы.
– А эти эксперты так бы ничего и не узнали – откуда? Им было бы не с чем сравнивать – так что историю с фальшивками никогда бы не раскусили. Теперь, продолжая говорить, она улыбнулась Мейтленду. – Я как раз думала об этом, когда разглядывала ваши чудесные картины Сеймура. – Мейтленд как раз достал еще одну бумажную салфетку и уже собирался приложить ее ко лбу, но так и застыл. – Разумеется, я бы только поаплодировала фальсификатору, продолжала Хэрриет. – Это великий талант. Всякий, кто наделен подобным даром, достоит скорее награды, нежели тюрьмы, – а вы как думаете? Мейтленд издал глухой стон и откусил край салфетки. – И такой человек мог бы творить чудеса и с другими картинами – не так ли? Ну, просто в порядке предположения, разумеется…
– Разумеется.
– Хороший фальсификатор мог бы даже справиться с этой вот старой вещицей. – Она кивнула на свою картину. – Этот гипотетический умелец мог бы устранить все те мелкие недостатки, о которых вы упоминали, – не так ли? Мейтленд запихнул в рот остатки бумажного платка и теперь медленно пережевывал их.
Камберленд спокойно взглянул на нее.
– И, в конце концов, это были, – сказал он мягко, – всего лишь недостатки. – Он наклонился и снова взял холст в руки. – Я сразу понял, что это замечательный портрет. Каким годом мы его датировали, Мейтленд?
У Мейтленда рот был все еще набит бумагой, и Хэрриет ответила за него:
– Там написано – 1802-й.
– А картины никогда не лгут, верно?
– Насколько мне известно, нет.
Камберленд расстегнул ворот своей рубашки в голубую полоску и медленно покрутил головой.
– Нам нужно позвать эксперта, – сказал он, – чтобы удостоверить ее подлинность как следует.
– Разумеется, я целиком и полностью доверяюсь вашему эксперту. Теперь Хэрриет заторопилась уходить и поднялась со стула. – Так когда мы снова встретимся здесь втроем?
Камберленд издал короткий визгливый смешок:
– Стоит ли говорить, что я по горло в крови? – Наступило недолгое молчание. – Ладно, Хэрриет. Можно мне называть вас Хэрриет? – Та кивнула как могла коротко. – Вы не могли бы оставить картину у нас? Раз уж мы выяснили, как она ценна. – За окном проезжал на большой скорости мотоцикл, и Камберленд состроил гримасу, заткнув дрожащими руками уши.
Как только она ушла, он навалился всем телом на дверь, словно физически стараясь преградить путь любому, кто захочет войти в комнату.
– Так как же, – спросил он, – эта старая сука пронюхала? – Мейтленд вынимал изо рта последние кусочки жеваной салфетки. – Нет. Ни слова, Фрэнк. Только не говори мне, что она сама обо всем догадалась. Она знала. Кто-то разболтал ей. – Мейтленду на миг подумалось, что, быть может, это случилось благодаря какой-нибудь его собственной промашке, и он нервно достал очередной бумажный платок. Камберленд напряженно размышлял. – Мерк. Должно быть, это был мистер Стюарт Мерк. – Мейтленд наконец испытал облегчение: по крайней мере, он ни в чем не был виноват; теперь он громко высморкался. Нет, и не пытайся защищать его. Мистер Стюарт Мерк нахвастал о своем успехе по разным там лондонским салонам, – Камберленд махнул рукой в сторону Челси, – и эта старая корова все пронюхала. – Теперь он, по-видимому, пришел к какому-то решению; он застегнул рубашку и повернулся к своему коллеге: – Я знаю, что ты собираешься сказать, Фрэнк, но отступать нам некуда. Нам остается только идти вперед. Мерку придется уладить дело с этой… этой… – он бы с огромным удовольствием продырявил своим блестящим полированным ботинком лицо на картине, – …с этой вот штукой. Ему придется поработать над ней, чтоб умаслить эту суку. Нет, не задавай мне больше никаких вопросов. Я слишком подавлен, чтобы разговаривать с тобой сейчас.
* * *
Пора. Уже пора относить стихи в память о преставившемся олдермене Ли, и Чаттертон спешит вернуться из кофейни на Шу-Лейн в свое жилище. Элегию должны напечатать сразу, а вот сатиру не лучше ли приберечь до чьей-нибудь еще смерти? Он вспоминает свой диалог с аптекарем, мистером Кроссом; как странно, что мне приходится раздумывать о смерти в эту летнюю жару. Скончаться в знойный день, в разгар щедрого лета, среди этого нескончаемого сиянья: вот загадка, которой я пока не в силах разрешить. Но его мечтания прерываются на углу Брук-стрит, где стоит на одной ноге и медленно поворачивается мертвецки бледный человек. Чаттертон останавливается и читает надпись на табличке, выставленной рядом с ним: «Мастер Поз. Чрезвычайный Показ Поз и Подвигов Телесной Мощи».
Поворачиваясь, он замечает Чаттертона.
Я – модель земного шара, говорит он. Я вращаюсь вокруг собственной оси и вторю движениям самой Природы.
Он резко останавливается и, продолжая пристально глядеть на Чаттертона, подражает голосу соловья, а потом реву быка.
Чаттертона это занимает, и он швыряет пенни в деревянный ящик возле таблички.
А вы умеете изображать и шумы, и разные формы?
Мастер поз подмигивает ему и восклицает высоким голосом:
Как на мягкой траве
Овцы блеют: «Бе-е!»
Затем он становится боком, складывает перед собой руки калачиком, упершись кулаками в живот, а правую ногу сгибает в колене, заводит вперед и наступает на свою левую ступню, так что его тело изображает эту самую букву.
А теперь без труда
Покажу я вам «А-а!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
и часто оказывается эккопротическим.
Как-как вы сказали?
Чаттертон достает свой блокнот, куда записывает все новонайденные слова.
Эккопротическое, дорогой сэр. Слабительное. Очистительное. Часто роковое.
Он склоняется и касается Чаттертоновой записной книжки.
И нашли на злосчастном трупе записку.
Да?
Чаттертон заинтригован.
Жертва написала: О Люцифер, сын зари, как низвержен ты во Ад, в яму преисподней. Почти образчик поэзии, сэр.
Кросс перевязывает мешочек с мышьяком двойной бечевкой. Но, без сомнения, литература та и родилась из опиума, который нашли возле его кровати. А приговор был – felo de se. Самоубийство. Как говорит достойный Монах о маке – верно ведь:
В зародыше цветка сего таится И яд, и врачевания десница.
А Чаттертон доканчивает цитату за него:
Вдыхая малость – сердце веселишь,
Но перегни – в могилу угодишь.
Но моя совесть чиста, продолжает Кросс, тот немец покупал мышьяк не здесь.
Он снова бросает на Чаттертона быстрый взгляд, и юноша правильно истолковывает его.
Могу вас заверить, я не питаю подобных намерений, как тот джентльмен, о котором вы говорите.
Он смеется.
Я враг могиле, и не желаю, чтобы она меня победила. Пока не время. Видите ли, я только начинаю.
Да, вы ведь совсем еще молоды. Ну так, шестипенсовик?
Кросс берет из рук Чаттертона серебряную монетку и, покончив с делом, снова откровенничает.
Судя по вашему выговору, сэр, вы не здешний?
Нет, поспешно отвечает Чаттертон. Я из Бристоля.
А-а, тихий городок.
Да, очень тихий. Тихий, как склеп.
Кроссу невдомек, как разгадать это замечание, и он возвращается к прежней теме разговора.
Так значит, сэр, вам и не ведомо, что в нашем городе внезапное горе или великая напасть часто толкают молодых людей к самоуничтожению. Мы-то об этом каждый день читаем.
Слова аптекаря интригуют его.
Вы толкуете о молодых, говорит ему Чаттертон, но разве не верно, что никто из нас – будь он молод или стар, – не может по-настоящему навредить себе? Мы должны властвовать над собственным существованием, иначе мы сами жалкие ничтожества.
Но лишить себя жизни – что может быть неразумнее?
Со школьных лет Чаттертон любил споры, и вот он спешит выложить собственные доводы. Возможно, это и неразумно, зато это благородное безумство души. Ведь смерть, в конце концов, освобождает душу, и та принимает подобающую ей форму.
Но, сэр, уж верно, для блага общества…
А коли мы не помогаем обществу и от него не получаем помощи, то мы и не наносим ему вреда, слагая с плеч бремя собственной жизни.
Чаттертон в восторге от своего новонайденного суждения, и он отвешивает легкий поклон мистеру Кроссу, прежде чем забрать свой мешочек с мышьяком и склянку с опиумом. Ваш покорный слуга, сэр.
А я – ваш, сэр.
Кросс улыбается ему, а затем подходит к двери своей лавки, чтобы посмотреть, как тот спешит по Верхнему Холборну. Такой замечательный юноша, думает он, и такой еще молодой. Что-то есть в нем замечательное. Он запоминает этот разговор о самоубийствах, и позднее будет пересказывать его, с подобающими приукрашениями, всякому, кто пожелает слушать.
Чаттертон пересекает Верхний Холборн и меряет своими любопытными длинными шагами Шу-Лейн, направляясь к тамошней кофеенке. Он заказывает порцию говядины и кофе и с аппетитом ест.
Я только что беседовал о самоубийствах, Питер, говорит он половому, так что наполни-ка мне чашку снова. Жажда одолела.
Мальчик на минутку садится рядом с ним.
О самоубийствах?
Да.
Чаттертон кладет перед ним льняной мешочек с мышьяком. Смерть от отравления.
Питер живо встает.
Уберите это со стола, пожалуйста, уберите это со стола.
Чаттертон смеется, но затем кладет руку себе на шею, издавая горлом странные хрипы. Он вращает глазами и делает несколько жутких, нечеловеческих гримас, будто его отравили прямо на месте.
Половой видит его игру; это толстый и жизнерадостный мальчишка – и вскоре он уже заливается смехом.
Ах, прекратите ж корчить рожи, насилу выговаривает он наконец, а не то я помру, мистер Чаттертон. Прекратите, мистер Чаттертон, ну пожалуйста.
* * *
– Мамуля когда-то жила на вашей улице! – Клэр болтала с Хэрриет в галерее. Хэрриет принесла свою картину для осмотра к Камберленду и Мейтленду, предварительно удостоверившись, что Вивьен все еще в отпуске после смерти мужа. – Мамуля тогда выбирала между папулями.
– Матушки всегда ведь живут в одиночестве, разве вы не знали? Таким вот образом Природа просит извиненья. – Хэрриет с некоторым удовольствием разглядывала эту полную и довольно некрасивую молодую женщину. Вот уже не поверю, думала она, что ты когда-нибудь подвергалась сексуальным домогательствам. – Разумеется, у меня есть мистер Гаскелл. Но он всего лишь кот.
– И у мамули тоже был кот! Какое совпадение! Правда, на самом деле это был попугай. Но мамуля называла его своим зеленым котиком. Он был такой страшно клевый.
– То есть, у него был большой клюв?
– Да нет, не то. Клевый. Уморительный. А вы думали, он клеваться любил? Ну, так или иначе, бедняжка зачах. Мамуля так и не поняла, почему.
– Может, муху проглотил? – Хэрриет широко разинула рот, а потом сделала вид, что зевает.
– Нет. Он просто облысел.
– Какая жалость, подумать только.
– Он просто сидел себе.
– И дрожал? – Хэрриет сделала маленький выразительный жест.
– Да, вот так. Под конец на нем ни перышка не осталось. Он стал совсем как рождественская индейка, только маленькая.
– Ах, мисс Гроуп. Скроуп. – Камберленд, выйдя из своего кабинета, направлялся к ней с вытянутой на ходу рукой. Но вдруг остановился и указал на ее шляпку: – Что случилось с божественной птицей?
– Она улетела.
– Чужая шляпа всегда зеленее, не правда ли?
Хэрриет не стала смеяться.
– Нет, по правде говоря, она просто упала, и ее сожрал кот.
– Раз – и нету попугая?
– Ну, его не попугаешь.
Пока они обменивались этими краткими репликами, Камберленд вел ее в свой кабинет.
– Моей секретарши сейчас нет, – сказал он, – и я, как анахорет, живу в собственной грязи. – В действительности же, комната казалась такой же аккуратной, какой она была и в прошлый визит Хэрриет. – Ее муж скоропостижно скончался. Это печальная история.
– В самом деле? – Хэрриет решила не подавать вида, что ей что-либо известно об этом, и даже не выказывать никакого интереса: в том деле, ради которого она пришла, любые упоминания об отношениях между нею и Вивьен были нежелательны.
Камберленд быстро зашел за свой письменный стол.
– Но в конце концов, все истории печальны – не так ли?
– Вам виднее. Откуда мне знать.
– Но ведь, верно… – Он собирался сказать еще что-то, но тут на пороге показался Мейтленд, слегка покачивавшийся на каблуках, словно он не знал – пройти ему вперед или удалиться. На нем был светло-коричневый костюм, который был мал ему на размер, так что казалось, что он держится прямо не столько в нем, сколько благодаря ему. – О! – воскликнул Камберленд, заметив его. – Быть может, это Терпение, взирающее на Скорбь? Он, кажется, смотрит в вашу сторону. – Мейтленд уже собрался было уходить, но Камберленд поднял руку, удерживая его. – Мисс Лоун. Мисс Скроуп. Принесла к нам картину. Нечто весьма романтичное, если я хорошо ее знаю.
Хэрриет обернула портрет старой бежевой шалью, которой зимой обычно утепляла коробку мистера Гаскелла, и теперь она широким взмахом откинула ее, открыв изображение сидящего мужчины. Его правая рука лежала на стопке книг, на лицо его падал свет от свечи. Все трое хранили молчание, а Камберленд сделал шаг назад: что-то в этом лице заинтриговало его, словно он где-то мог видеть его раньше, в совершенно других обстоятельствах.
– Ну… – Он колебался. – Недурно сделано, правда? Для такой вещицы.
Хэрриет была разочарована его тоном.
– Но ведь это оригинал? Это ведь и есть то, что предполагается?
– А что же именно предполагается?
Хэрриет помедлила с ответом. Ей не очень хотелось объяснять ему, насколько важен этот портрет, да и сама она уже не была уверена, что нарисованный предмет, находившийся сейчас у нее в руках, способен выдержать груз той воображаемой жизни, которой его успели облечь.
– Предполагается, что это подлинник.
Камберленд подошел к холсту и стал внимательно его рассматривать.
– Значит, вы верите, что это начало XIX века? Или, скорее, вы верите тому, что видите. – Он указал на надпись в верхнем правом углу: Pinxit Джордж Стед. 1802. – Но вы только взгляните на эти толстые ножки.
– Да его ноги совсем не видны! – Хэрриет почему-то раздосадовалась.
– Я говорю о ножках стола, мисс Скроуп. Уродливая мебель была в те времена в такой же моде, что и сейчас. Мейтленд, ты разбираешься в уродствах больше других. Верно ли я полагаю, что сей предмет мебели относится к 1830-м годам? – Мейтленд кивнул, сел, достал бумажный носовой платок и вытер лоб. – И с волосами тут полная путаница. Мужские прически были величайшей трагедией XVIII века – пожалуй, за исключением анималистских картин Джорджа Стаббза. Джордж Стаббз (1724–1806) – выдающийся английский художник-анималист.
Его волосы чересчур гладко прилизаны. Они явно написаны в другую эпоху.
– Я думала, они тогда носили парики.
– Вот именно. – Камберленд на секунду взглянул на голову Хэрриет. Парик скрывает массу безобразий. – Он взял картину у нее из рук и подошел поближе к окну. – Поглядите-ка – я так и знал. За этим лицом есть что-то еще. Там еще одно лицо. Мейтленд, трещотка этакая, подойди взгляни на этого Януса. – Мейтленд медленно поднялся и тоже подошел к окну; там, следя за указующим перстом Камберленда, он различил под нарисованными губами, носом, глазами и волосами смутные очертания другого лица. На холст падал солнечный свет, и Мейтленду показалось, будто это, более старинное, лицо слегка мерцает.
– Вы что хотите сказать – что он двуликий? – Хэрриет пришла в негодование, как будто услышала в словах Камберленда упрек в свой собственный адрес.
– Я хочу сказать, что это фальшивка. – Он осторожно опустил холст на пол. – То есть – если подразумевалось, что это именно то, что вы думаете.
Хэрриет раскрыла свою сумочку, с явным любопытством изучила ее содержимое и снова закрыла ее.
– А ведь так непросто отличить, – сказала она, злобно захлопывая сумку, – где подлинник, а где – нет. Вам так не кажется? – С тех пор, как Сара Тилт сообщила ей, что в портрете «что-то не так», Хэрриет приготовилась услышать, что эта картина – возможно, фальшивка. И сообразно с этим она успела продумать свой следующий ход.
– Но ведь есть эксперты, мисс Скроуп.
– Всякий раз, как я слышу слово «эксперт», – ответила она, – я лезу за ружьем. – Она снова раскрыла сумочку, словно собираясь извлечь оттуда помянутое оружие, и Мейтленд отошел от нее подальше. Камберленд изящно оперся о письменный стол.
– Как правило, величайшие эксперты – это те, кто соглашаются со своими клиентами. Они словно застарелые паразиты, кормящиеся чужими ожиданиями.
– И эти эксперты весьма часто ошибаются, верно?
– Разумеется, лишь очень богатые люди могут позволить себе роскошь принимать их слова всерьез.
– Могу я привести пример? – спросила Хэрриет почти застенчиво.
– Привозите все что хотите.
– Тогда предположим, например, что вы выставляете работы одного современного художника. А потом – снова предположим, – вы обнаруживаете, что его картины систематически подделывались.
Мейтленд грузно осел на стул, а Камберленду удалось устоять на ногах:
– Ну у вас и воображение, мисс Скроуп. Критики были правы.
– А эти эксперты так бы ничего и не узнали – откуда? Им было бы не с чем сравнивать – так что историю с фальшивками никогда бы не раскусили. Теперь, продолжая говорить, она улыбнулась Мейтленду. – Я как раз думала об этом, когда разглядывала ваши чудесные картины Сеймура. – Мейтленд как раз достал еще одну бумажную салфетку и уже собирался приложить ее ко лбу, но так и застыл. – Разумеется, я бы только поаплодировала фальсификатору, продолжала Хэрриет. – Это великий талант. Всякий, кто наделен подобным даром, достоит скорее награды, нежели тюрьмы, – а вы как думаете? Мейтленд издал глухой стон и откусил край салфетки. – И такой человек мог бы творить чудеса и с другими картинами – не так ли? Ну, просто в порядке предположения, разумеется…
– Разумеется.
– Хороший фальсификатор мог бы даже справиться с этой вот старой вещицей. – Она кивнула на свою картину. – Этот гипотетический умелец мог бы устранить все те мелкие недостатки, о которых вы упоминали, – не так ли? Мейтленд запихнул в рот остатки бумажного платка и теперь медленно пережевывал их.
Камберленд спокойно взглянул на нее.
– И, в конце концов, это были, – сказал он мягко, – всего лишь недостатки. – Он наклонился и снова взял холст в руки. – Я сразу понял, что это замечательный портрет. Каким годом мы его датировали, Мейтленд?
У Мейтленда рот был все еще набит бумагой, и Хэрриет ответила за него:
– Там написано – 1802-й.
– А картины никогда не лгут, верно?
– Насколько мне известно, нет.
Камберленд расстегнул ворот своей рубашки в голубую полоску и медленно покрутил головой.
– Нам нужно позвать эксперта, – сказал он, – чтобы удостоверить ее подлинность как следует.
– Разумеется, я целиком и полностью доверяюсь вашему эксперту. Теперь Хэрриет заторопилась уходить и поднялась со стула. – Так когда мы снова встретимся здесь втроем?
Камберленд издал короткий визгливый смешок:
– Стоит ли говорить, что я по горло в крови? – Наступило недолгое молчание. – Ладно, Хэрриет. Можно мне называть вас Хэрриет? – Та кивнула как могла коротко. – Вы не могли бы оставить картину у нас? Раз уж мы выяснили, как она ценна. – За окном проезжал на большой скорости мотоцикл, и Камберленд состроил гримасу, заткнув дрожащими руками уши.
Как только она ушла, он навалился всем телом на дверь, словно физически стараясь преградить путь любому, кто захочет войти в комнату.
– Так как же, – спросил он, – эта старая сука пронюхала? – Мейтленд вынимал изо рта последние кусочки жеваной салфетки. – Нет. Ни слова, Фрэнк. Только не говори мне, что она сама обо всем догадалась. Она знала. Кто-то разболтал ей. – Мейтленду на миг подумалось, что, быть может, это случилось благодаря какой-нибудь его собственной промашке, и он нервно достал очередной бумажный платок. Камберленд напряженно размышлял. – Мерк. Должно быть, это был мистер Стюарт Мерк. – Мейтленд наконец испытал облегчение: по крайней мере, он ни в чем не был виноват; теперь он громко высморкался. Нет, и не пытайся защищать его. Мистер Стюарт Мерк нахвастал о своем успехе по разным там лондонским салонам, – Камберленд махнул рукой в сторону Челси, – и эта старая корова все пронюхала. – Теперь он, по-видимому, пришел к какому-то решению; он застегнул рубашку и повернулся к своему коллеге: – Я знаю, что ты собираешься сказать, Фрэнк, но отступать нам некуда. Нам остается только идти вперед. Мерку придется уладить дело с этой… этой… – он бы с огромным удовольствием продырявил своим блестящим полированным ботинком лицо на картине, – …с этой вот штукой. Ему придется поработать над ней, чтоб умаслить эту суку. Нет, не задавай мне больше никаких вопросов. Я слишком подавлен, чтобы разговаривать с тобой сейчас.
* * *
Пора. Уже пора относить стихи в память о преставившемся олдермене Ли, и Чаттертон спешит вернуться из кофейни на Шу-Лейн в свое жилище. Элегию должны напечатать сразу, а вот сатиру не лучше ли приберечь до чьей-нибудь еще смерти? Он вспоминает свой диалог с аптекарем, мистером Кроссом; как странно, что мне приходится раздумывать о смерти в эту летнюю жару. Скончаться в знойный день, в разгар щедрого лета, среди этого нескончаемого сиянья: вот загадка, которой я пока не в силах разрешить. Но его мечтания прерываются на углу Брук-стрит, где стоит на одной ноге и медленно поворачивается мертвецки бледный человек. Чаттертон останавливается и читает надпись на табличке, выставленной рядом с ним: «Мастер Поз. Чрезвычайный Показ Поз и Подвигов Телесной Мощи».
Поворачиваясь, он замечает Чаттертона.
Я – модель земного шара, говорит он. Я вращаюсь вокруг собственной оси и вторю движениям самой Природы.
Он резко останавливается и, продолжая пристально глядеть на Чаттертона, подражает голосу соловья, а потом реву быка.
Чаттертона это занимает, и он швыряет пенни в деревянный ящик возле таблички.
А вы умеете изображать и шумы, и разные формы?
Мастер поз подмигивает ему и восклицает высоким голосом:
Как на мягкой траве
Овцы блеют: «Бе-е!»
Затем он становится боком, складывает перед собой руки калачиком, упершись кулаками в живот, а правую ногу сгибает в колене, заводит вперед и наступает на свою левую ступню, так что его тело изображает эту самую букву.
А теперь без труда
Покажу я вам «А-а!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35