К писку пейджеров присоединилась сигнализация, зазвеневшая по всему огромному старому зданию. Нужна была пена, прибыла команда, упрямое пламя погасили и установили целый ряд вентиляторов для выдувания копоти и гари. Хотя «дипломат» сгорел почти полностью, было нетрудно определить, что это за предмет, по сохранившимся защелкам и металлическому замку. То, что осталось от «дипломата», сложили в пластиковый пакет.
Сотрудники из отдела охраны начали расследование. Весь этаж эвакуировали, и кураторы тщательно осмотрели каждый зал, оценивая повреждения. Через час дым развеялся, и оказалось, что ущерб нанесен только полу, прожженному в одном месте, да на картинах тонким слоем осела сажа. Случай зарегистрировали как непонятное и неприятное происшествие, виновник которого, вероятно смутившись, так и не признался и не объяснил, что произошло.
К двум часам галерея возобновила работу, и вскоре после этого, в два часа пятнадцать минут, согласно записи, молодая пара из Австралии обратила внимание охранника на одну из картин в галерее «А», небольшой автопортрет Сезанна. На картине начала растворяться краска, холст покрылся хлопьями пены размером с большую монету. Над пеной поднималось что-то похожее на дым, ощущался резкий, кислый запах. Портрет срочно перенесли в лабораторию музея, где его промыли минеральным маслом, после чего действие кислоты прекратилось. Однако спасти картину все же не успели.
Не было никакого ключа к разгадке – ни угрожающего письма, ни странных звонков. В конечном итоге никто не взял на себя ответственность, хотя было понятно, что «дипломат» подожгли специально, чтобы освободить галерею от посетителей и служителей.
О происшествии сообщали в утренней прессе. Какой-то писака из «Санди спорт», взяв цифры с потолка, совершенно безосновательно оценил уничтоженную картину в двадцать девять миллионов долларов. Еще один писал о том, что вопрос об охране Национальной галереи назрел уже давно. «Гардиан», судя по заголовкам, расценивала этот случай как национальный позор, а передовица в «Тайме» заключила, что «многое нужно объяснить касательно недостаточного надзора, если не преступного его отсутствия. Мы утратили национальное сокровище».
На следующее утро, в десять часов, директор Национальной галереи, сэр Антони Кенфилд, кавалер ордена Британской Империи 2-й степени, созвал совещание. На совещании присутствовали сотрудники отдела безопасности, охранник из галереи «А», охранники прилегающих галерей, коридоров и всех выходов из здания. Стенографическую запись вела некая мисс Хук. На совещание прибыл также Эллиот Хестон, начальник оперативной группы отдела искусств и антиквариата лондонской полиции. Начальник охраны Эван Типпет, человек очень замкнутый, находился в это время на конференции в Калифорнии. С ним связались по телефону и сообщили все, что было известно об уничтожении картины. Он задал несколько вопросов и распорядился подготовить к его возвращению подробный отчет.
Эллиот Хестон сосредоточился на самом загадочном вопросе:
– Почему именно автопортрет Сезанна? Есть какие-либо идеи?
– Ни малейшего представления, – ответил Кенфилд, – но, кто бы это ни совершил, ему есть где развернуться. В каталоге Лионелло Вентури указано, что Сезанн написал двадцать пять автопортретов. Не похоже, чтобы он мало себя любил, правда?
Хестон проигнорировал вопрос.
– В Англии есть еще портреты?
– Один. Принадлежит коллекционеру-нуворишу с юга Лондона… зовут Пинкстер. – Кенфилд передал Хестону лист бумаги. – Это самый лучший перечень автопортретов, какой мы смогли достать, но и он неполон и, к сожалению, устарел, потому что по крайней мере два портрета были проданы, и мы не знаем имен новых владельцев. Еще два находятся на временных выставках, но где конкретно, мы тоже не знаем. Есть отдельный отчет об автопортрете, являющемся собственностью одного американца, некоего Ллуэллина. Но этот автопортрет весьма загадочен, потому что никогда публично не выставлялся. У нас есть черно-белая фотография, не очень хорошая. Однако подлинность полотна неоспорима. Добавьте картину к остальным, и получится, что существует, а точнее, существовало всего двадцать шесть.
Хестон постоял, упершись руками в стол, потом вышел из зала заседаний. Широким, уверенным шагом он направился к своей машине. Высокий и худой, телосложением Хестон напоминал бегуна на длинные дистанции (кстати, в школьные годы он занимался бегом). Непослушные волосы то и дело спадали на лоб. Продолговатое узкое лицо, пытливый взгляд полицейского, очки в золотой оправе. Очки Хестону выбирала жена, она считала, что очки придают ему ученый вид. Водитель, увидев, что Хестон подходит, подъехал ближе.
– В аббатство, – сказал Хестон, садясь рядом с шофером.
Машина обогнула Трафальгарскую площадь и выехала на Уайтхолл, затем, миновав правительственные здания, выбралась на Виктория-стрит. Хестон вошел в Вестминстерское аббатство через западную дверь, столкнувшись с группами туристов. Пройдя мимо северного нефа, он направился в трансепт и остановился между клиросом и высоким алтарем. Играл орган в сопровождении духового трио. «Странно, – отметил про себя Хестон, – возможно, репетиция перед важным событием». Хестон повернулся к клиросу, где, как он и предполагал, в первом ряду сидел мужчина и увлеченно писал что-то в записной книжке, которую держал на коленях. Хестон обогнул группу туристов, сзади подошел к сидевшему, наклонился и сказал с сильным акцентом:
– У вас есть разрешение сидеть здесь?
Не поднимая головы, тот ответил:
– Какой гнусный акцент, Эллиот.
Хестон улыбнулся и сел рядом с мужчиной, внимание которого по-прежнему было приковано к записям. Обычно Хестон приходил в аббатство, чтобы найти этого человека на клиросе или, если было очень много народу, в тихой маленькой часовне Святой Веры. Как-то Хестон присутствовал на мемориальной службе по известному помощнику комиссара из Нового Скотланд-Ярда, в другой раз он был здесь на пасхальной службе по настоянию жены. В остальных случаях Хестон не часто посещал это великолепное аббатство и знал его главным образом как приманку для туристов или же убежище для Джека Лаконта Оксби, старшего инспектора отдела искусств и антиквариата.
– Меня они знают, а вот тебя могут попросить уйти с клироса, – сухо заметил Оксби.
– Тогда используй свое влияние, потому что мне нравится вид отсюда. По какому поводу музыка?
– В честь короля Эдуарда Исповедника, – ответил Оксби. – Это его девятьсот девяностый день рождения.
– Так давно родился? Кажется невероятным. – Хестон надеялся, что ему удастся вызвать улыбку у собеседника.
Оксби повернулся. Нельзя сказать, что он был высоким, но было в нем что-то величественное, и даже когда он сидел, ему удавалось смотреть Хестону прямо в глаза, хотя тот был выше на несколько сантиметров. Оксби имел довольно длинный нос, но не нос обращал на себя внимание, а замечательные глаза и голос Оксби. Глаза были великолепны: серо-голубые, они выражали любопытство или сочувствие, смех или решимость, в зависимости от обстоятельств; а мощный баритон был хорош как в пении, так и на сцене. По-французски он говорил свободно, как парижанин, а по-итальянски – с быстротой и непринужденностью настоящего флорентийца. Специалист по несметному количеству акцентов и британских диалектов, Оксби мог изобразить адвоката из Глазго или портового грузчика из Ливерпуля.
Улыбка исчезла с лица Хестона.
– Кое-что случилось, у тебя новое задание.
Глаза Оксби расширились, он желал услышать больше.
Положив на записную книжку Оксби номер «Сан», Хестон молча ждал, пока Оксби рассмотрит кричащий заголовок и фотографию картины до уничтожения.
– Я знаю, что ты только что из-за города, но неужели ты газет не читаешь?
– Читаю, только не эту, – презрительно фыркнул Оксби, пристально глядя на первую полосу газеты. – Лучше скажи, что произошло.
Хестон забрал газету и похлопал ею себя по ноге.
– Рассказывать-то почти нечего. Кто-то отвлек внимание, потом разбрызгал на картину кислоту или растворитель и исчез. – Он добавил те скудные детали, которые удалось собрать.
Оксби открыл чистый лист в записной книжке.
– Сколько сейчас стоит автопортрет Сезанна?
Хестон засмеялся:
– Кругленькую сумму, думаю. Я их не покупаю. Зависит от размера, каждый, наверно, миллионов десять–пятнадцать? Или больше?
– Намного больше, – уверенно сказал Оксби. – И вероятно, еще больше после того, как одна из картин устранена.
– Я думал об этом. Интересная версия.
– Известно, сколько существует автопортретов?
– Кенфилд сказал, что Сезанн написал всего двадцать шесть. Один автопортрет сейчас в Англии, его хозяин – Алан Пинкстер. Думаю, ты его знаешь.
– Встречал пару раз.
– Еще один владелец живет в Нью-Йорке. Тоже богатый. Портрет попал в семью несколько поколений назад, и все еще у них. О нем мало что известно.
Человек в одежде священника подошел к Оксби и тронул его за руку:
– Мне очень жаль, мистер Оксби. Через минуту придет хор, репетировать. – У него был выговор типичного кокни.
– Хорошо, Тедди. Мы уходим.– Оксби кивнул Хестону, чтобы тот спустился с клироса. – Вот настоящий кокни,– сказал он с восхищением. – Тедди – истэндец в пятом поколении.
Они пошли сквозь прибывающую толпу.
Шофер Хестона остановился за рядами такси. Оксби предупредил:
– Я пойду пешком. Официально я все еще в отпуске.
– Мы обязательно должны поговорить, Джек. Нам придется дорого заплатить, если мы с этим не разберемся. Уже звонил директор и…
– Еще поговорим, – сказал Оксби, направляясь в сторону. – Знаешь, Эллиот, я бы с ума сошел, если бы такое случилось с Мане или Дега. – Он задумчиво покачал головой. – Сезанна я не очень-то люблю. – Он вдруг просветлел. – Пока, увидимся в офисе.
Толпа мгновенно поглотила его.
Оксби пересек Виктория-стрит и двинулся к Бродвею, за шесть минут преодолел полмили и пришел в Новый Скотланд-Ярд раньше Хестона. Он удивился, обнаружив, что его с беспокойством ожидали два его помощника. Сержанты Энн Браули и Джимми Мурраторе были молоды, умны и амбициозны. Энн была из богатой семьи; родители Джимми, родом из Италии, упорно трудились, пытаясь прокормиться пекарней в Брикстоне.
– Что-то случилось? – предположил Оксби.
– Случилось, – ответил Джимми. – Только что сообщили, что уничтожен автопортрет из коллекции Алана Пинкстера.
Оксби прищурился:
– Кислота?
– Да, – ответила Энн. – Пинкстер сам звонил, злой как черт, заявил, что это наша вина.
– Это он-то?! Да у него система безопасности как в королевском дворце, – сказал Джимми.
Подошел Хестон, он был заметно раздражен.
– Чертова пресса обвинит, конечно, нас, вот увидите. – Он направился в свой кабинет, остальные двинулись следом за ним. – Когда это произошло?
– Возможно, ночью, – предположил Оксби. – Пинкстер показывает свою коллекцию только по договоренности.
– Была экскурсия для группы из датского посольства, восемнадцать человек, – доложила Энн. – Они покинули галерею еще до пяти часов; когда они уходили, все, по-видимому, было в порядке.
Хестон сказал:
– Джек, это твое дело. Скажи, что тебе требуется, только разберись с этим побыстрее.
Оксби велел Энн собрать досье на Пинкстера и его коллекцию. Хестону он сказал:
– Мне нужен Найджел Джоунз.
Оксби пошел в свой кабинет за блокнотом и маленьким диктофоном. Как только он собрался взять телефон, чтобы заказать машину, тот зазвонил. В трубке сказали:
– В приемной детектив Тобиас. Его проводить к вам?
Оксби тяжело вздохнул и тихо пробормотал:
– Эх, Алекс, дружище, ты же обещал предупредить. – Он позвал Энн и передал телефон ей. – Алекс Тобиас ожидает в приемной. Позвоните ему и скажите, что мне нужно идти, но я заскочу к нему по пути в гараж. И, Энн, не могли бы вы достать мне приличную машину?
– Алекс, хитрец, – сказал Оксби, подходя к столу в приемной, – ты же обещал позвонить заранее.
– Не будь занудой, Джек, мне и так семья выговаривает с тех пор, как мы вылетели из Нью-Йорка, только от тебя мне этого не хватало. – Он улыбнулся и протянул Джеку руку.
Александер Тобиас был весьма представительным мужчиной с густыми мягкими седыми волосами, на носу с горбинкой сидели очки в тяжеловесной оправе. У него были пышные усы, а красное лицо в равной степени выражало любопытство и участие. Тобиас удачно продвигался по службе и считался прекрасным детективом, но так и не усвоил тонкостей полицейских интриг, поэтому, хотя и добрался до высших должностей полиции Нью-Йорка, его обошли при назначении на должность заместителя начальника полиции. В пятьдесят восемь лет по его личной просьбе он был переведен в отдел особо опасных преступлений на должность сержанта и занимался расследованием подделки и краж предметов искусства. С Оксби он познакомился при расследовании кражи Рембрандта из одной галереи в Лондоне; картина была обнаружена в Нью-Йорке. С того момента началось сотрудничество, переросшее в крепкую дружбу.
– Как только наш сын женился, мы сразу вернулись из Дублина, не было смысла там болтаться, да и Хелен хотела поскорее поехать к сестре, которая не смогла прибыть на свадьбу из-за этой проклятой болезни костей.
– Да, конечно, и в Дублине, и в аэропорту пропали все телефоны, поэтому ты не смог позвонить мне,– проворчал Оксби.
– Не хочешь – не верь. Сержант сказала, что тебе нужно ехать в Суррей, кажется, насчет очередного Сезанна?
– Хочешь поехать со мной? – предложил Оксби. – Уже три картины уничтожены, все слишком серьезно.
– Не могу, Джек. Нужно встретиться с Хелен, завтра мы уезжаем. Вот почему я так хотел застать тебя сегодня.
– Жаль, что ты не можешь, – сказал Оксби.
– Мне тоже жаль, – покачал головой Тобиас.
Оксби выделили обычный «форд-эскорт», черный снаружи, серый внутри, нуждавшийся в основательной чистке. Инспектор поехал на юг по Воксхолл-бридж, затем через Кенсингтон и по шоссе А23 направился в Суррей.
Оксби и Пинкстер встречались на одном мебельном аукционе, но вряд ли богатый коллекционер запомнил тот короткий разговор. Оксби-то помнил. Алану Пинкстеру было тридцать восемь лет, его третий брак грозил закончиться очередным разводом, у него была десятилетняя дочь, которая сейчас жила с матерью. Первая жена, на которую Пинкстер потратил уйму денег, недавно вышла замуж, как сообщалось в новостях. В Нью-Йорке Пинкстера знали как миллиардера, но финансовые круги Лондона считали его спекулянтом. Занимаясь финансовыми спекуляциями, он оперировал не своими деньгами. Научившись искусству финансовых арбитражных операций у троицы пресловутых финансистов с Уолл-стрит, с которыми он работал три года, Пинкстер хорошо усвоил, что маленький процент с большого количества денег – верный путь к богатству. Он знал, как делать деньги и как тратить их по-крупному.
Пинкстер жил недалеко от Блетчингли в графстве Суррей. В течение нескольких лет при посредстве трех жен и шести дизайнеров старое поместье претерпело полное обновление. Для размещения своей коллекции Пинкстер даже построил небольшую галерею.
У длинного «мерседеса», припаркованного рядом с домом, ждал Алан Пинкстер, явно взволнованный.
– Вы из полиции? – резко спросил он.
– Да, – так же резко ответил Оксби и показал удостоверение.
Пинкстер был воплощенной силой: жесткий рот, темные глаза устремлены прямо на собеседника. Каштановые волосы тщательно уложены, а сам он подтянут и дорого одет.
– Я хочу, чтобы выродок, который сделал это, заплатил, – злобно произнес Пинкстер.
– Сколько? – поинтересовался Оксби.
– Я серьезно. Я хочу, чтобы его наказали. Жестоко наказали, а потом упрятали надолго.
– Действительно, это довольно высокая цена, – согласился Оксби.
Пинкстер повел Оксби в галерею. Когда два года назад Алан Пинкстер официально открывал ее, он устроил большое празднество. По всем подсчетам, затея была грандиозной, с палатками, ледяными скульптурами, столами яств и дорогими винами. Репортаж о празднестве передавался по Би-би-си и Си-эн-эн. Все это было очередной попыткой Пинкстера пробиться в высший свет Лондона.
Половину первого этажа галереи занимала выставка, другая половина была отведена под реставрационную мастерскую. Автопортрет лежал на большом столе и освещался яркими лампами. Бросив взгляд на полотно, Оксби увидел, что состояние картины еще более плачевное, чем он ожидал. Лицо художника, правда, было различимо, но написано будто рукой сумасшедшего. Ухо находилось где-то в районе носа, вместо рта зияла красная дыра, глаза слились с черной бородой. Оксби почувствовал отвращение, вызванное жутким зрелищем и жестокой бессмысленностью произошедшего.
Он нарушил молчание:
– Когда вы узнали об этом?
– Это было первое, что я услышал сегодня утром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Сотрудники из отдела охраны начали расследование. Весь этаж эвакуировали, и кураторы тщательно осмотрели каждый зал, оценивая повреждения. Через час дым развеялся, и оказалось, что ущерб нанесен только полу, прожженному в одном месте, да на картинах тонким слоем осела сажа. Случай зарегистрировали как непонятное и неприятное происшествие, виновник которого, вероятно смутившись, так и не признался и не объяснил, что произошло.
К двум часам галерея возобновила работу, и вскоре после этого, в два часа пятнадцать минут, согласно записи, молодая пара из Австралии обратила внимание охранника на одну из картин в галерее «А», небольшой автопортрет Сезанна. На картине начала растворяться краска, холст покрылся хлопьями пены размером с большую монету. Над пеной поднималось что-то похожее на дым, ощущался резкий, кислый запах. Портрет срочно перенесли в лабораторию музея, где его промыли минеральным маслом, после чего действие кислоты прекратилось. Однако спасти картину все же не успели.
Не было никакого ключа к разгадке – ни угрожающего письма, ни странных звонков. В конечном итоге никто не взял на себя ответственность, хотя было понятно, что «дипломат» подожгли специально, чтобы освободить галерею от посетителей и служителей.
О происшествии сообщали в утренней прессе. Какой-то писака из «Санди спорт», взяв цифры с потолка, совершенно безосновательно оценил уничтоженную картину в двадцать девять миллионов долларов. Еще один писал о том, что вопрос об охране Национальной галереи назрел уже давно. «Гардиан», судя по заголовкам, расценивала этот случай как национальный позор, а передовица в «Тайме» заключила, что «многое нужно объяснить касательно недостаточного надзора, если не преступного его отсутствия. Мы утратили национальное сокровище».
На следующее утро, в десять часов, директор Национальной галереи, сэр Антони Кенфилд, кавалер ордена Британской Империи 2-й степени, созвал совещание. На совещании присутствовали сотрудники отдела безопасности, охранник из галереи «А», охранники прилегающих галерей, коридоров и всех выходов из здания. Стенографическую запись вела некая мисс Хук. На совещание прибыл также Эллиот Хестон, начальник оперативной группы отдела искусств и антиквариата лондонской полиции. Начальник охраны Эван Типпет, человек очень замкнутый, находился в это время на конференции в Калифорнии. С ним связались по телефону и сообщили все, что было известно об уничтожении картины. Он задал несколько вопросов и распорядился подготовить к его возвращению подробный отчет.
Эллиот Хестон сосредоточился на самом загадочном вопросе:
– Почему именно автопортрет Сезанна? Есть какие-либо идеи?
– Ни малейшего представления, – ответил Кенфилд, – но, кто бы это ни совершил, ему есть где развернуться. В каталоге Лионелло Вентури указано, что Сезанн написал двадцать пять автопортретов. Не похоже, чтобы он мало себя любил, правда?
Хестон проигнорировал вопрос.
– В Англии есть еще портреты?
– Один. Принадлежит коллекционеру-нуворишу с юга Лондона… зовут Пинкстер. – Кенфилд передал Хестону лист бумаги. – Это самый лучший перечень автопортретов, какой мы смогли достать, но и он неполон и, к сожалению, устарел, потому что по крайней мере два портрета были проданы, и мы не знаем имен новых владельцев. Еще два находятся на временных выставках, но где конкретно, мы тоже не знаем. Есть отдельный отчет об автопортрете, являющемся собственностью одного американца, некоего Ллуэллина. Но этот автопортрет весьма загадочен, потому что никогда публично не выставлялся. У нас есть черно-белая фотография, не очень хорошая. Однако подлинность полотна неоспорима. Добавьте картину к остальным, и получится, что существует, а точнее, существовало всего двадцать шесть.
Хестон постоял, упершись руками в стол, потом вышел из зала заседаний. Широким, уверенным шагом он направился к своей машине. Высокий и худой, телосложением Хестон напоминал бегуна на длинные дистанции (кстати, в школьные годы он занимался бегом). Непослушные волосы то и дело спадали на лоб. Продолговатое узкое лицо, пытливый взгляд полицейского, очки в золотой оправе. Очки Хестону выбирала жена, она считала, что очки придают ему ученый вид. Водитель, увидев, что Хестон подходит, подъехал ближе.
– В аббатство, – сказал Хестон, садясь рядом с шофером.
Машина обогнула Трафальгарскую площадь и выехала на Уайтхолл, затем, миновав правительственные здания, выбралась на Виктория-стрит. Хестон вошел в Вестминстерское аббатство через западную дверь, столкнувшись с группами туристов. Пройдя мимо северного нефа, он направился в трансепт и остановился между клиросом и высоким алтарем. Играл орган в сопровождении духового трио. «Странно, – отметил про себя Хестон, – возможно, репетиция перед важным событием». Хестон повернулся к клиросу, где, как он и предполагал, в первом ряду сидел мужчина и увлеченно писал что-то в записной книжке, которую держал на коленях. Хестон обогнул группу туристов, сзади подошел к сидевшему, наклонился и сказал с сильным акцентом:
– У вас есть разрешение сидеть здесь?
Не поднимая головы, тот ответил:
– Какой гнусный акцент, Эллиот.
Хестон улыбнулся и сел рядом с мужчиной, внимание которого по-прежнему было приковано к записям. Обычно Хестон приходил в аббатство, чтобы найти этого человека на клиросе или, если было очень много народу, в тихой маленькой часовне Святой Веры. Как-то Хестон присутствовал на мемориальной службе по известному помощнику комиссара из Нового Скотланд-Ярда, в другой раз он был здесь на пасхальной службе по настоянию жены. В остальных случаях Хестон не часто посещал это великолепное аббатство и знал его главным образом как приманку для туристов или же убежище для Джека Лаконта Оксби, старшего инспектора отдела искусств и антиквариата.
– Меня они знают, а вот тебя могут попросить уйти с клироса, – сухо заметил Оксби.
– Тогда используй свое влияние, потому что мне нравится вид отсюда. По какому поводу музыка?
– В честь короля Эдуарда Исповедника, – ответил Оксби. – Это его девятьсот девяностый день рождения.
– Так давно родился? Кажется невероятным. – Хестон надеялся, что ему удастся вызвать улыбку у собеседника.
Оксби повернулся. Нельзя сказать, что он был высоким, но было в нем что-то величественное, и даже когда он сидел, ему удавалось смотреть Хестону прямо в глаза, хотя тот был выше на несколько сантиметров. Оксби имел довольно длинный нос, но не нос обращал на себя внимание, а замечательные глаза и голос Оксби. Глаза были великолепны: серо-голубые, они выражали любопытство или сочувствие, смех или решимость, в зависимости от обстоятельств; а мощный баритон был хорош как в пении, так и на сцене. По-французски он говорил свободно, как парижанин, а по-итальянски – с быстротой и непринужденностью настоящего флорентийца. Специалист по несметному количеству акцентов и британских диалектов, Оксби мог изобразить адвоката из Глазго или портового грузчика из Ливерпуля.
Улыбка исчезла с лица Хестона.
– Кое-что случилось, у тебя новое задание.
Глаза Оксби расширились, он желал услышать больше.
Положив на записную книжку Оксби номер «Сан», Хестон молча ждал, пока Оксби рассмотрит кричащий заголовок и фотографию картины до уничтожения.
– Я знаю, что ты только что из-за города, но неужели ты газет не читаешь?
– Читаю, только не эту, – презрительно фыркнул Оксби, пристально глядя на первую полосу газеты. – Лучше скажи, что произошло.
Хестон забрал газету и похлопал ею себя по ноге.
– Рассказывать-то почти нечего. Кто-то отвлек внимание, потом разбрызгал на картину кислоту или растворитель и исчез. – Он добавил те скудные детали, которые удалось собрать.
Оксби открыл чистый лист в записной книжке.
– Сколько сейчас стоит автопортрет Сезанна?
Хестон засмеялся:
– Кругленькую сумму, думаю. Я их не покупаю. Зависит от размера, каждый, наверно, миллионов десять–пятнадцать? Или больше?
– Намного больше, – уверенно сказал Оксби. – И вероятно, еще больше после того, как одна из картин устранена.
– Я думал об этом. Интересная версия.
– Известно, сколько существует автопортретов?
– Кенфилд сказал, что Сезанн написал всего двадцать шесть. Один автопортрет сейчас в Англии, его хозяин – Алан Пинкстер. Думаю, ты его знаешь.
– Встречал пару раз.
– Еще один владелец живет в Нью-Йорке. Тоже богатый. Портрет попал в семью несколько поколений назад, и все еще у них. О нем мало что известно.
Человек в одежде священника подошел к Оксби и тронул его за руку:
– Мне очень жаль, мистер Оксби. Через минуту придет хор, репетировать. – У него был выговор типичного кокни.
– Хорошо, Тедди. Мы уходим.– Оксби кивнул Хестону, чтобы тот спустился с клироса. – Вот настоящий кокни,– сказал он с восхищением. – Тедди – истэндец в пятом поколении.
Они пошли сквозь прибывающую толпу.
Шофер Хестона остановился за рядами такси. Оксби предупредил:
– Я пойду пешком. Официально я все еще в отпуске.
– Мы обязательно должны поговорить, Джек. Нам придется дорого заплатить, если мы с этим не разберемся. Уже звонил директор и…
– Еще поговорим, – сказал Оксби, направляясь в сторону. – Знаешь, Эллиот, я бы с ума сошел, если бы такое случилось с Мане или Дега. – Он задумчиво покачал головой. – Сезанна я не очень-то люблю. – Он вдруг просветлел. – Пока, увидимся в офисе.
Толпа мгновенно поглотила его.
Оксби пересек Виктория-стрит и двинулся к Бродвею, за шесть минут преодолел полмили и пришел в Новый Скотланд-Ярд раньше Хестона. Он удивился, обнаружив, что его с беспокойством ожидали два его помощника. Сержанты Энн Браули и Джимми Мурраторе были молоды, умны и амбициозны. Энн была из богатой семьи; родители Джимми, родом из Италии, упорно трудились, пытаясь прокормиться пекарней в Брикстоне.
– Что-то случилось? – предположил Оксби.
– Случилось, – ответил Джимми. – Только что сообщили, что уничтожен автопортрет из коллекции Алана Пинкстера.
Оксби прищурился:
– Кислота?
– Да, – ответила Энн. – Пинкстер сам звонил, злой как черт, заявил, что это наша вина.
– Это он-то?! Да у него система безопасности как в королевском дворце, – сказал Джимми.
Подошел Хестон, он был заметно раздражен.
– Чертова пресса обвинит, конечно, нас, вот увидите. – Он направился в свой кабинет, остальные двинулись следом за ним. – Когда это произошло?
– Возможно, ночью, – предположил Оксби. – Пинкстер показывает свою коллекцию только по договоренности.
– Была экскурсия для группы из датского посольства, восемнадцать человек, – доложила Энн. – Они покинули галерею еще до пяти часов; когда они уходили, все, по-видимому, было в порядке.
Хестон сказал:
– Джек, это твое дело. Скажи, что тебе требуется, только разберись с этим побыстрее.
Оксби велел Энн собрать досье на Пинкстера и его коллекцию. Хестону он сказал:
– Мне нужен Найджел Джоунз.
Оксби пошел в свой кабинет за блокнотом и маленьким диктофоном. Как только он собрался взять телефон, чтобы заказать машину, тот зазвонил. В трубке сказали:
– В приемной детектив Тобиас. Его проводить к вам?
Оксби тяжело вздохнул и тихо пробормотал:
– Эх, Алекс, дружище, ты же обещал предупредить. – Он позвал Энн и передал телефон ей. – Алекс Тобиас ожидает в приемной. Позвоните ему и скажите, что мне нужно идти, но я заскочу к нему по пути в гараж. И, Энн, не могли бы вы достать мне приличную машину?
– Алекс, хитрец, – сказал Оксби, подходя к столу в приемной, – ты же обещал позвонить заранее.
– Не будь занудой, Джек, мне и так семья выговаривает с тех пор, как мы вылетели из Нью-Йорка, только от тебя мне этого не хватало. – Он улыбнулся и протянул Джеку руку.
Александер Тобиас был весьма представительным мужчиной с густыми мягкими седыми волосами, на носу с горбинкой сидели очки в тяжеловесной оправе. У него были пышные усы, а красное лицо в равной степени выражало любопытство и участие. Тобиас удачно продвигался по службе и считался прекрасным детективом, но так и не усвоил тонкостей полицейских интриг, поэтому, хотя и добрался до высших должностей полиции Нью-Йорка, его обошли при назначении на должность заместителя начальника полиции. В пятьдесят восемь лет по его личной просьбе он был переведен в отдел особо опасных преступлений на должность сержанта и занимался расследованием подделки и краж предметов искусства. С Оксби он познакомился при расследовании кражи Рембрандта из одной галереи в Лондоне; картина была обнаружена в Нью-Йорке. С того момента началось сотрудничество, переросшее в крепкую дружбу.
– Как только наш сын женился, мы сразу вернулись из Дублина, не было смысла там болтаться, да и Хелен хотела поскорее поехать к сестре, которая не смогла прибыть на свадьбу из-за этой проклятой болезни костей.
– Да, конечно, и в Дублине, и в аэропорту пропали все телефоны, поэтому ты не смог позвонить мне,– проворчал Оксби.
– Не хочешь – не верь. Сержант сказала, что тебе нужно ехать в Суррей, кажется, насчет очередного Сезанна?
– Хочешь поехать со мной? – предложил Оксби. – Уже три картины уничтожены, все слишком серьезно.
– Не могу, Джек. Нужно встретиться с Хелен, завтра мы уезжаем. Вот почему я так хотел застать тебя сегодня.
– Жаль, что ты не можешь, – сказал Оксби.
– Мне тоже жаль, – покачал головой Тобиас.
Оксби выделили обычный «форд-эскорт», черный снаружи, серый внутри, нуждавшийся в основательной чистке. Инспектор поехал на юг по Воксхолл-бридж, затем через Кенсингтон и по шоссе А23 направился в Суррей.
Оксби и Пинкстер встречались на одном мебельном аукционе, но вряд ли богатый коллекционер запомнил тот короткий разговор. Оксби-то помнил. Алану Пинкстеру было тридцать восемь лет, его третий брак грозил закончиться очередным разводом, у него была десятилетняя дочь, которая сейчас жила с матерью. Первая жена, на которую Пинкстер потратил уйму денег, недавно вышла замуж, как сообщалось в новостях. В Нью-Йорке Пинкстера знали как миллиардера, но финансовые круги Лондона считали его спекулянтом. Занимаясь финансовыми спекуляциями, он оперировал не своими деньгами. Научившись искусству финансовых арбитражных операций у троицы пресловутых финансистов с Уолл-стрит, с которыми он работал три года, Пинкстер хорошо усвоил, что маленький процент с большого количества денег – верный путь к богатству. Он знал, как делать деньги и как тратить их по-крупному.
Пинкстер жил недалеко от Блетчингли в графстве Суррей. В течение нескольких лет при посредстве трех жен и шести дизайнеров старое поместье претерпело полное обновление. Для размещения своей коллекции Пинкстер даже построил небольшую галерею.
У длинного «мерседеса», припаркованного рядом с домом, ждал Алан Пинкстер, явно взволнованный.
– Вы из полиции? – резко спросил он.
– Да, – так же резко ответил Оксби и показал удостоверение.
Пинкстер был воплощенной силой: жесткий рот, темные глаза устремлены прямо на собеседника. Каштановые волосы тщательно уложены, а сам он подтянут и дорого одет.
– Я хочу, чтобы выродок, который сделал это, заплатил, – злобно произнес Пинкстер.
– Сколько? – поинтересовался Оксби.
– Я серьезно. Я хочу, чтобы его наказали. Жестоко наказали, а потом упрятали надолго.
– Действительно, это довольно высокая цена, – согласился Оксби.
Пинкстер повел Оксби в галерею. Когда два года назад Алан Пинкстер официально открывал ее, он устроил большое празднество. По всем подсчетам, затея была грандиозной, с палатками, ледяными скульптурами, столами яств и дорогими винами. Репортаж о празднестве передавался по Би-би-си и Си-эн-эн. Все это было очередной попыткой Пинкстера пробиться в высший свет Лондона.
Половину первого этажа галереи занимала выставка, другая половина была отведена под реставрационную мастерскую. Автопортрет лежал на большом столе и освещался яркими лампами. Бросив взгляд на полотно, Оксби увидел, что состояние картины еще более плачевное, чем он ожидал. Лицо художника, правда, было различимо, но написано будто рукой сумасшедшего. Ухо находилось где-то в районе носа, вместо рта зияла красная дыра, глаза слились с черной бородой. Оксби почувствовал отвращение, вызванное жутким зрелищем и жестокой бессмысленностью произошедшего.
Он нарушил молчание:
– Когда вы узнали об этом?
– Это было первое, что я услышал сегодня утром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33