То и дело он вспоминал о Люси. Он не испытывал прежнего влечения к ней. Он не был неискушенным мальчиком, когда сделал ее своей любовницей, а за время разлуки еще больше повзрослел. Приключения, через которые он прошел за это время, сильно изменили его. Он сильно протрезвел, хотя внешне это было не столь заметно, перестал надеяться на скорое и легкое возвращение престола, поражение при Вустере оставило след не только в виде теней под глазами и ранних складок вокруг рта — оно затронуло самые глубины его личности.Он был инертен, и теперь твердо это знал. Он постоянно порицал сам себя за поражение при Вустере, ибо твердо верил, — а его беспощадность к себе только выросла, — что тем, кто в жизни обречен на удачу, не выпадают поражения.У него был шанс, и он упустил его. При этом он не винил плохую погоду, неравное соотношение сил и прочие обстоятельства, на которые указывали ему потерпевшие поражение генералы, корень неудачи он видел в одном человеке — Карле II Стюарте, и, каковы бы ни были внешние обстоятельства, под его руководством дело потерпело крах, как это произошло в Шотландии, как это произошло под Вустером, потому что не может судьба иначе обращаться с человеком, который на все беды пожимает плечами и предпочитает танцевать, играть в азартные игры и спать с женщинами, вместо того чтобы разрабатывать план новой военной кампании. Он не раз думал, что если бы Карл I Стюарт мог смотреть на себя непредвзято, а Карл II обладал благородством характера Карла I, то вместе они бы являли собой короля, достойного носить корону такой страны, как Англия. Поистине, это был мучительный дар — слишком хорошо понимать себя.Он вспоминал Джейн Лэйн. Милая Джейн! Такая красивая, такая совершенная, при этом ни на секунду не забывавшая, что скачет рядом с королем! Она звала его Уильям Джексон, и этот застенчивый слуга Уильям должен был сопровождать ее в поездке. Он всю дорогу помнил, что за ним скачет красивая женщина. Он был тогда одет под сына фермера — серый плащ и высокая черная шляпа, и в течение недели один человек, одна женщина, Джейн Лэйн, держала его жизнь в своих руках. Ни разу за всю дорогу он не попытался заняться мимолетной любовью с ней, но, сказав ей при расставании «прощай», перестал томиться по Люси.У Люси родилась дочь. До него дошли слухи, что Люси стала любовницей сэра Генри Беннета. Чарлз любил славного Генри, ему очень хотелось увидеть малыша Джимми, но он решил, что с Люси все кончено. Встреча с этой парой могла бы создать неловкую ситуацию, а неловких ситуаций он сейчас боялся больше всего на свете.А потому он все эти недели наслаждался пребыванием в Париже, играл с сестричкой и ухаживал за мадемуазель Монпансье, которая, и в этом он готов был поклясться, проявляла к нему внимания больше, чем когда-либо раньше.— Кузен мой, — говорила она во время прогулки по садам Тюильри, — вы повзрослели по возвращении из Англии. Вы больше не боитесь меня.— Я никогда не боялся вас, прелестная кузина, — отвечал он, — только себя.— Чепуха! — парировала она. — Бояться себя! Что вы имеете в виду?— Бояться поступков, на которые меня могла толкнуть страсть к вам.— Когда вы уезжали, вы не говорили по-французски. Побывав в Шотландии и Англии, вы начали говорить бегло. Неужели в этих странах вас учили французскому?— Меня там научили многому, только не французскому. Я вернулся совершенно безразличный к мнению других о моем произношении и вообще обо мне.— И как вы сумели достичь такого безразличия к суждениям окружающих?— Полагаю, мадемуазель, весь секрет в том, что мнение других обо мне не может быть хуже моего собственного.— Вы говорите как какой-нибудь циничный старик. Неужели грехи, которым вы предавались в Англии, были столь велики?— Не больше, чем грехи, которым предавались остальные.— Надо ли понимать так, что отныне вы презираете весь мир?— Ни в коем случае! Мир состоит не из одних святых и грешников, и к тем и к другим я питаю глубокое отвращение. Мир, к счастью, состоит также из красивых женщин.— А разве красивые женщины не могут быть святыми или грешницами?— Ни в коем случае! Они всего лишь красивые женщины. Красота всегда стоит особняком. Она освобождает ее носительниц от всяких обвинений в грехе или святости.— Вы городите чушь, Чарлз. Но вы забавляете меня.— Вы бы еще больше позабавились, увидев меня в компании слуг на кухне в роли сына гвоздильщика. Там я сидел, скромный незаметный человек по имени Уильям, отец которого работает гвоздильщиком в Бирмингеме. Пресвятой Господь! Что это за мир, в котором сыну гвоздильщика живется спокойнее, чем сыну шотландского принца и французской принцессы.Мадемуазель сжала кулаки при этих словах. Она не переносила, когда при ней в небрежном тоне говорили о королевском достоинстве. Чарлз улыбнулся, заметив это. Ему как королю легче было перенести шутки в адрес своего сана, чем бедной мадемуазель. Ей не суждено стать королевой по праву рождения, хотя она могла обрести корону, выйдя за него замуж. Не время ли напомнить об этом? Чарлз не был уверен, но решил попробовать.— К несчастью для меня, — продолжал он, — погас очаг. «Эй, Уильям, — крикнул повар, — чего ты расселся, как лорд? Раздуй очаг, да поживее!»Я стремился любыми способами угодить повару, но при том, что на мое воспитание затрачено много времени и сил, раздувать огонь в очаге меня не учили. В итоге я, Уильям, сын гвоздильщика из Бирмингема, оказался изобличен в абсолютном невежестве, и толстый повар назвал меня «самым неотесанным болваном в мире».— И вам ничего не оставалось, как вытащить шпагу и насадить на нее мужлана?— Если бы я это сделал, моя милая леди, моя голова в данный момент уже красовалась бы на лондонском мосту. Лучше выслушать, как тебя — совершенно справедливо — называют неотесанным болваном» чем стать трупом. По крайней мере, мне так кажется. В любом случае, мне было куда комфортнее, чем моему другу Уилмоту. Он спрятался в солодовне, и, пока враги искали его где угодно, только не там, его чуть было не изжарили живьем.— А эта Джейн Лэйн… она, конечно же, стала вашей любовницей?— Вот и нет.— Ну, Чарлз! Я вас слишком хорошо знаю!— Видимо, недостаточно хорошо. Я был слугой леди и держался как и положено слуге.— Некоторые особо толковые слуги в иные минуты умеют превращаться из раба в господина своей хозяйки.— Только не Уильям Джексон и только не в отношении Джейн Лэйн. Неудивительно, что вы поражаетесь переменам во мне. Видели бы вы, например, меня, втискивающегося для ночлега в лачугу сельского священника: такие жилища не рассчитаны не только на мой рост, но и на мое отношение к религии. Или увидели бы меня в толпе конюхов и прочей прислуги. Мне нелегко было маскироваться. Мое смуглое уродливое лицо известно там каждому встречному и поперечному. Сколько раз приходилось поддакивать в ответ на замечания, что я как две капли воды похож на того высокого, смуглого, худого человека, за поимку которого парламент обещал тысячу фунтов.— Да, кузен, вам пришлось побывать в славной переделке.— Но наступит день, когда удача улыбнется мне. Я отправлюсь в Англию, дорогая леди, и больше уже не вернусь.— Вы хотите сказать, что обретете покой под именем Уильяма Джексона в обществе очаровательной леди Лейн?— Я надеюсь обрести покой в обществе очаровательной леди, но в качестве короля, мадемуазель. Не хотите ли вы стать этой очаровательной леди? Я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы вы согласились.— Спросите меня об этом позже, Чарлз. Спросите, когда вернете себе корону.Чарлз поцеловал кончики ее пальцев, нимало не обескураженный. Мадемуазель была слишком горда, чтобы стать хорошей женой. Кроме того, он поймал взгляд одной из фрейлин мадемуазель, юной герцогини Шатийонской. Премилое создание — тихая, безмятежная, ясная, она чем-то напомнила ему Джейн Лэйн: такая же нежная и такая же неприступная в своей влюбленности в собственного мужа.Безнадежная влюбленность в данный момент соответствовала настроению Чарлза, и он с радостью переключил внимание с заносчивой мадемуазель Монпансье на очаровательную «Бэблон», как он про себя назвал герцогиню.Жизнь Генриетты неожиданным образом переменилась. В восемь лет она возобновила знакомство с двумя главными мальчиками Франции: четырнадцатилетним королем Людовиком и его двенадцатилетним братом Филиппом.Все началось неожиданно. Пришла мать, ее черные глаза, обрамленные отечными мешочками и морщинами, сверкали, а округлые белые руки безудержно сжимались и разжимались, — знак того, что в голове матери роятся планы.— Грядут великие события, — вскричала Генриетта-Мария и немедленно выпроводила всех слуг. Затем она критически оглядела дочку. Девочка внушала ей некоторое беспокойство: она была очень худа и не в меру быстро росла, и, хотя отличалась живостью и сметкой, ей не хватало той общепринятой законченности в облике, которая при дворе приравнивалась к красоте.— Похоже на то, что самый важный в твоей жизни день уже на носу.— В моей жизни, мама?— Ты дочь короля, никогда не забывай об этом. Мое самое заветное желание — увидеть тебя с короной на голове. Только это, и ничто больше, может компенсировать все мои мучения.Генриетта забеспокоилась. У матери была привычка навязывать дочери скучные или неприятные решения, которые та должна была выполнять ради нее на том лишь основании, что она, Генриетта-Мария — Воплощенное Горе, мученица из мучениц.— Война окончена, Фронда отошла в анналы истории. Король и его мать на днях триумфально въедут в Париж.— И это… важно для меня?— Ну, дитя, где же твоя обычная смышленость? Разве это не важно для всей Франции, что зловредные бунтовщики укрощены? И что король возвращается в свою столицу.— Но ты сказала: для «меня»…— Для тебя — особенно. Я хочу, чтобы ты полюбила короля.— Вся Франция любит его. Разве не так?— Ты должна любить его как короля этой страны, это правда, но ты должна также полюбить его несколько иным образом. Но об этом — позже. Людовик самый красивый из королей, когда-либо живших на земле.Генриетта упрямо сжала губы. Есть только один король, о котором можно так сказать.Генриетта-Мария встряхнула дочь.— Да, да, да, ты любишь Чарлза. Он твой бесценный брат. Но ты не сможешь выйти замуж за брата?— Я… я должна выйти замуж за короля Людовика?— Т-сс… тише!.. Ты подумала, что может случиться, если кто-то подслушает наш разговор? Ты говоришь не о ком-то, а о французском короле. Да, конечно, он всего лишь четырнадцатилетний мальчуган, но при всем том он король. Не смей говорить вслух о замужестве.— Но ты сказала…— Я сказала, надо думать в этом направлении. Всего лишь думать… думать день, думать ночь… и ни на минуту не выпускать это из головы.— То есть, это секрет?— Секрет? Да! Это мое самое сокровенное желание. Мадемуазель, твоя кузина, рассчитывает выйти замуж за него. Девица ее возраста и четырнадцатилетний мальчик — это же комедия, да и только! На какой прием она надеется после возвращения короля и его матери в Париж? Что они скажут особе, по приказу которой пушки Бастилии стреляли в королевских солдат? Я тебе кое-что расскажу, дитя мое. Месье Мазарини объявил, что первым же выстрелом из пушки мадемуазель убивает своего супруга. И это чистая правда. Когда пушки выстрелили, она потеряла шанс выйти замуж за кузена. Глупая девчонка! Глупая вдвойне, потому что считает себя на редкость мудрой. Она, видите ли, решила, что сможет стать второй Жанной д'Арк! Гусыня глупая!— Мама, вы говорили обо мне и о том, как это важно.— Ладно, скажу и об этом. Пусть глупость мадемуазель послужит для тебя уроком. Голову дам на отсечение, что по возвращению двора мадемуазель будет вежливо предложено покинуть Париж и удалиться для почетной ссылки в сельскую местность. Там у нее будет время остудить свою горячую голову, начать писать дневник, а заодно подумать, не лучше ли обратить внимание на предложения короля Англии, чтобы не упустить его, как она уже упустила французского короля. Король Франции! И женщина ее лет. Нет, не видать ей Людовика как своих ушей! Но как бы я хотела, маленькая моя Генриетта, чтобы ты пополнела. Какая же ты тощая! Бедное дитя! Ты недостаточно ешь. Я прикажу сечь тебя, если ты не будешь есть.— Пожалуйста, мама, не делай этого. Я ем очень хорошо, но ни капельки не толстею, только расту.— Людовик тоже высокий. Он такой красивый, что все видевшие его немеют при виде его красоты. Уже десять лет как король… и при этом всего лишь четырнадцатилетний. Говорят, что он бессмертен, потому что такой идеальный ребенок не может быть человеком.— А он идеальный, мама?— Ну, конечно! Прекраснее всех остальных мальчиков, выше, богаче, сильнее духом. Поговаривают, что он сын не своего отца, а Бога.Глаза Генриетты блеснули; она сложила руки у груди и восторженно слушала.Королева привлекла ребенка к себе и исступленно поцеловала.— Нет! Тебе следует забыть, что тебе восемь. Ты должна вести себя как леди. Ни на день… ни на час ты не должна забывать, что являешься дочерью короля Англии… а только королевская дочь достойна того, чтобы сочетаться браком с Людовиком. А вот наша милая мадемуазель не вполне соответствует этим требованиям. При всем важничанье и так называемой красоте, при всем богатстве — она не дочь монарха. Правда, она, как и ты, приходится королю двоюродной сестрой, но это же совсем не то. Ты дочь короля, как и твоя мать; я и отец Людовика дети одного и того же человека, и это был доблестный воин и великий король Генрих IV.Генриетта стояла, переминаясь с ноги на ногу: все это она слышала и раньше.— Завтра утром его величество въезжает в столицу и ты будешь иметь возможность поприветствовать его. Рядом с ним будет скакать и твой родной брат — два короля бок о бок.— Чарлз! — ликующе крикнула Генриетта. Генриетта-Мария нахмурилась.— Да, да, он самый. Но тебе не следует из преклонения перед братом забывать о необходимом почтении перед королем Франции. Это очень хорошо — любить брата… Но ради него тебе необходимо другого человека полюбить больше, чем брата.Генриетта не стала говорить матери, боясь рассердить ее, что никогда в жизни не сможет любить другого человека больше, чем брата.— Тебе уже восемь, — повторила королева. — Достаточно, чтобы перестать думать о детских развлечениях и всерьез подумать о своем будущем.Восемь лет! Потом Генриетта будет вспоминать об этом возрасте как о конце своего детства.
На следующий день в столицу въезжал король Франции. Вдоль дороги из Сен-Клу в Париж толпились люди, чтобы приветствовать его. Прошел уже год со времени его отъезда из Парижа, но и в дни бунта против двора люди не забывали про этого красивого мальчика и не чувствовали к нему неприязни; наоборот, один его вид вызывал приветственные крики и аплодисменты.Все вокруг было великолепно разукрашено: городские гвардейцы, одетые в красный и голубой бархат, возглавляли процессию, а сразу за ними скакал король, в пурпурных бархатных одеждах, вышитых золотыми королевскими лилиями, его шляпа с плюмажем была красиво заломлена назад. Карие глаза, сиявшие торжеством и доброжелательностью, гармонировали с отточенными чертами лица, достойными греческой скульптуры, а свежий, кровь с молоком, цвет лица свидетельствовал, что это все же не статуя, а живой и здоровый подросток. Рядом, разительно контрастируя с ним, возвышалась худая фигура английского короля; его смуглое лицо казалось безобразным рядом с розово-белым лицом небесного херувима, каковым казался французский король, и, тем не менее, многие женщины были не в силах отвести глаз от первого, чтобы взглянуть на второго.Со всех колоколен доносился праздничный звон: Фронда окончена, во Франции — мир, и мужчины и женщины плачут и говорят, что их красивый король ниспослан самими Небесами, чтобы привести страну к процветанию. Окна были распахнуты настежь, из них тоже доносились ликующие крики, повсюду развевались шелковые ленты. Самые любопытные залезали на крыши, желая лучше видеть своего монарха. Одна женщина — оборванная и грязная — проложила себе путь через толпу и попыталась поцеловать ногу Людовика. Гвардейцы собрались было оттащить ее, но король лишь улыбнулся, и улыбка его заставила женщину закричать: «Храни его Бог!», и все собравшиеся начали бурно восхвалять нищенку и милость короля.За королем скакали великие герцоги Франции — герцог Вандомский и герцог де Гиз, за ними следовал маршал, а затем придворные в сверкающих одеждах. Замыкали эту группу конные гвардейцы.Швейцарская гвардия двигалась впереди кареты королевы. В ней на заднем сиденье сидела Анна Австрийская, прямая и надменная, свесив через дверцу красивые руки в перстнях. Собравшийся народ встречал ее довольно холодно: он никогда не любил королеву и именно ее, а не красавчика Людовика, винил во всех неприятностях, пережитых страной. Рядом с каретой скакал второй сын королевы — Филипп, согласно обычаю именуемый «месье»— двенадцатилетний мальчуган, немного хмурый из-за почестей, оказываемых брату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37