Яго попрощался со мной, и я уехала в Трессидор Мэнор. Закрывшись в свой комнате, я оставалась там до самого обеда.
Мне хотелось побыть одной и подумать.
На следующий день кузина Мэри заговорила о происшествии.
— В Лэндовере произошел несчастный случай, — сказала она. — Какие-то люди приходили смотреть дом, и одна девушка упала с галереи в холл. Я говорила тебе, этот дом разваливается на части. Балюстрада в галерее менестрелей сломалась. Их, вероятно, предупредили об этом, тем не менее девушка упала.
— Сильно она разбилась?
— Не знаю. По-видимому, она осталась у них в доме. Отец тоже с ней. Насколько я поняла, ее нельзя было трогать с места.
— Значит, она серьезно пострадала.
— Думаю, это заставит их отказаться от покупки дома.
— А как она упала, вам рассказали?
— Кажется, облокотилась на перила, а те не выдержали.
Весь этот день я была как в чаду и даже забыла, что мой отъезд приближается. Яго я не видела. Может быть, он избегал меня, как я его?
Новые известия дошли до меня опять через кузину Мэри.
— Похоже, — сказала она, — что эта девушка не так уж сильно пострадала, но полной уверенности пока нет. Бедняжка. По ее словам, она увидела на галерее привидения. Отец считает, что это одно воображение. Эти йоркширцы очень трезвый народ. Лэндоверы страшно носятся с ними… всячески ухаживают, оказывают им свое прославленное гостеприимство. Так я слышала, по крайней мере.
— Наверно, теперь им не захочется покупать этот дом.
— Говорят, что как раз наоборот, он им нравится все больше и больше… Так одна из служанок сказала нашей Мейбл. Должно быть, этому человеку удалось убедить дочь, что никаких привидений там не было — просто они ей померещились в полумраке.
Время проходило быстро. Через день должна была приехать мисс Белл.
Я обошла, прощаясь, всех своих новых знакомых. В домике привратника я задержалась — Джеми Макджилл угостил меня чаем. Печально качая головой, он рассказывал о пчелах. Они сообщили ему, что в один прекрасный день я еще вернусь.
Перед отъездом я все же встретилась с Яго. Он казался подавленным, непохожим на себя. Мы больше не были юными беззаботными существами.
Ни мне, ни ему не удавалось забыть о нашем поступке.
— Нам не следовало убегать, после того что случилось, — сказала я. — Нужно было спуститься и посмотреть, что можно сделать.
— Помочь мы не могли и только ухудшили бы дело.
— Зато она знала бы, что не видела никаких привидений.
— Она уже наполовину поверила, что это была игра воображения. Ее отец без конца твердит ей об этом.
— Ведь она видела нас.
— Он объясняет это иллюзией, созданной освещением.
— И она ему верит?
— Я уже сказал: наполовину. Кажется, она высокого мнения об отце. Он всегда оказывался прав. Вам хочется исповедаться, правда, Кэролайн? У вас, по-моему, чересчур беспокойная совесть. Ужасная вещь, если приходится жить с ней всю жизнь. Постарайтесь избавиться от нее, Кэролайн.
— Очень Гвенни плоха?
— Ходить пока не может, но она отнюдь не при смерти.
— Ах, как бы я хотела, чтобы мы этого не делали!
— Я тоже. К тому же это произвело эффект прямо противоположный тому, который я планировал. Они живут у нас. Поль обращается с ними, как с почетными гостями. Отец тоже. Дом им нравится все больше. Они решили купить его, Кэролайн.
— Это кара! — объявила я. Он мрачно кивнул. — От всей души надеюсь, что она не останется инвалидом на всю жизнь.
— Только не Гвенни, — заверил меня Яго. — Ее отец не допустит этого. Крепкая порода, эти Аркрайты, доложу я вам. Все эти «деньжата» достались им не из-за их мягкосердечия.
— А я уезжаю завтра.
Он хмуро взглянул на меня.
Итак, все наши замыслы окончились ничем. Лэндовер будет продан Аркрайтам, а я уеду домой.
На следующий день приехала мисс Белл, а еще через день мы сидели в поезде, направлявшемся в Лондон.
Бал-маскарад
После моего возвращения из Корнуолла прошло три года. Приближался мой семнадцатый день рождения.
Первые полгода я часто вспоминала кузину Мэри, Джеми Макджилла, а также Поля и Яго Лэндоверов. Особенно много я думала о Поле. Каждое утро я просыпалась с чувством острой тоски. Все снова и снова рассказывала я о своих приключениях Оливии, жадно слушавшей меня. Не исключено, что я чуточку их приукрашивала. Возможно, в моем изображении Лэндовер Холл походил на лондонский Тауэр, а Трессидор Мэнор немного напоминал Хэмптон Корт . О Поле Лэндовере я говорила больше, чем обо всех остальных. Он превратился в настоящего героя, наделенного прекрасной наружностью и всевозможными добродетелями, обладал одновременно качествами Александра Македонского, Ланселота, Геркулеса и Аполлона, был благороден и неотразим. Милые близорукие глаза Оливии загорались, когда я говорила о нем. Я сочиняла целые диалоги, которые мы будто бы вели с ним. Оливия завидовала моим приключениям и ужасалась, слушая рассказ о печальном исходе эпизода с привидениями. Ей даже в голову не приходило удивляться тому, что всемогущий Поль не сумел спасти собственный дом.
Кузина Мэри написала мне только один раз. Как я вскоре поняла, она не любила писать письма; однако я была уверена, что, вернись я в Трессидор Мэнор, наши отношения возобновились бы с прежней сердечностью. В своем единственном письме она сообщила, что Лэндовер Холл продали Аркрайтам, а мисс Аркрайт, видно, не очень пострадала, потому что она теперь всюду бывает. Отец с дочерью поселились в Холле, а Лэндоверы переехали на ферму на краю их имения. За исключением этих новостей, все оставалось по-прежнему.
Я написала ей, но ответа не получила. Яго я не писала, но и так понимала, что старая ферма, где они теперь жили, была невеселым домом.
Отец не выразил удовольствия при моем возвращении. Я его даже не видела целых три дня, после того как вернулась. Когда же мы встретились, он едва на меня взглянул.
Мое сердце пылало от обиды, я чувствовала себя больно уязвленной и тосковала по ласковому отношению, которое нет-нет да и проявляла кузина Мэри.
Мисс Белл держала себя как всегда, будто я никогда и не уезжала. Большим утешением в это время была для меня Оливия, сто раз на дню подчеркивавшая, как она рада, что я вернулась.
У нее были свои проблемы. Главной из них стала необходимость «выезжать в свет». Руководительницей ее в этом сложном деле была тетя Имоджин, — что само по себе являлось тяжелым испытанием, — а количество наставлений и запретов окончательно сбивало ее с толку.
Не пробыв дома и трех недель, я узнала, что в начале учебного года меня отправят для окончания образования в закрытый пансион. Это сообщение оказалось тяжелым ударом не только для меня, но также для Оливии и мисс Белл.
Оливия, в отличие от меня, училась только дома, в пансион ее не посылали. Единственное объяснение этому я находила в предположении, что отец по-прежнему не в силах меня видеть; вероятно, он никак не мог забыть, что, не будь меня, он продолжал бы оставаться в блаженном неведении относительно романа мамы с капитаном Кармайклом.
Оливия тяжело переживала новую разлуку со мной. Мисс Белл тревожилась о своем месте, но ее скоро успокоили: было решено, что она останется и будет присматривать за Оливией, а также за мной во время каникул, когда — как я надеялась — отец разрешит мне возвращаться в лоно семьи.
Мы говорили о предстоящем мне пребывании в пансионе, о светской жизни, ожидающей Оливию, и о маме.
Оливия слышала, что она живет с капитаном Кармайклом где-то за границей. Капитану пришлось уволиться из армии в связи со скандалом. Мне казалось странным, что мама уехала, не повидавшись с нами, и даже ни разу не написала. Отец же решительно не хотел меня видеть. У кузины Мэри я чувствовала себя совсем по-другому.
У меня начинало щемить сердце всякий раз, как я вспоминала о ней.
Потом начались изменения — не вдруг, но мало-помалу. Я уехала в пансион и после первых нескольких недель мне там понравилось. Я получала хорошие отметки по английской литературе, были у меня способности и к языкам. Мы немного учили французский и немецкий с мисс Белл, и теперь я быстро в них совершенствовалась. Я выучилась бальным танцам и начала играть на фортепиано; ни в одном из этих предметов я не отставала, но особенно и не отличалась.
Постепенно я полюбила пансион, своих новых друзей, стала находить вкус в соперничестве и во всех драмах и комедиях, возникающих из мелочей жизни. Я не настолько выделялась, чтобы возбуждать враждебность, и все же что-то необычное во мне было — вероятно, моя живость, огромный интерес ко всему окружающему и постоянная готовность все испытать. Эти качества помогли мне завоевать друзей и сделать пребывание в пансионе вполне приятным.
Но я всегда радовалась возвращению домой на каникулы и в первое время старалась обмануть себя надеждой, что вернутся прежние времена. Мама снова будет с нами. Отец обрадуется моему приезду. Все еще сложится счастливо. Не могу понять, откуда приходили эти мысли. Ведь и прежде так никогда не бывало.
Оливия была поглощена своим дебютом в свете и связанными с ним переживаниями. Через несколько месяцев она уже находила, что все это не так страшно, как она опасалась. Фурора в обществе она не произвела, но она на это и не рассчитывала. Ей хотелось только одного: пройти через это испытание без особых осложнений, и это у нее получалось. Она ездила на балы, бывала и при дворе — я хочу сказать при дворе принца Уэльского и его супруги. Королева светских развлечений не жаловала и большую часть времени проводила в Виндзорском замке или в своем уединении на острове Уайт. Двор представляли наследный принц и его супруга. Принца находили несколько легкомысленным, поэтому общество его придворных считалось не совсем подходящим для молодых девушек, вступающих в свет.
Оливия находилась под неусыпной охраной тети Имоджин и мисс Белл. Скоро она преодолела свой первоначальный страх и стала находить новый образ жизни довольно приятным. Но она по-прежнему страдала от застенчивости и очень хотела бы, чтобы я ее сопровождала. Мне тоже этого хотелось. Когда бал давали у нас дома, мне не разрешалось выходить к гостям, и я была вынуждена занимать свой обычный наблюдательный пункт на верхней площадке лестницы — довольно унизительное положение для девушки, быстро становящейся взрослой.
Отец решил к тому времени, что мое воспитание следует завершить во Франции, в пансионе для девиц, готовящихся вступить в свет. Я опять расстроилась, но, как и в первом пансионе, быстро утешилась. Жили мы в старинном замке, в горах, а раз в неделю отправлялись в город, пили кофе и ели восхитительные пирожные, сидя за столиками под пестрыми зонтиками на улице перед кафе и рассуждая о том, как сложится наша жизнь, когда мы начнем «выезжать».
Время шло. Я уже забыла, как выглядел капитан Кармайкл, хотя, когда мне случалось пить лимонад, я отчетливо вспоминала, как мы сидели у окна его квартиры в день юбилея и как мы были тогда счастливы. Однако Поля Лэндовера я не забыла и часто набрасывала его лицо в альбоме, который брала с собой на прогулки в горы. С течением времени его черты становились все более утонченными и благородными. Девушки разглядывали эти рисунки, стоя у меня за спиной, и говорили: «Опять он! Ну конечно, это возлюбленный Кэролайн Трессидор!»
О возлюбленных они говорили постоянно. Я слушала, загадочно улыбаясь, и чуточку им подыгрывала… ну, может быть, не совсем чуточку. Иметь возлюбленных было престижно. Поэтому я роняла иногда намеки на некую романтическую привязанность, придумывала разные эпизоды, имевшие место во время моего пребывания в Корнуолле. Поль Лэндовер был влюблен в меня, но я казалась ему слишком юной, и он ждал, чтобы я повзрослела. Теперь я почти достигла требуемого возраста. Моим любимым занятием стало сочинение маленьких сценок между нами. Я рассказывала о них с такой убежденностью, что сама начинала в них верить.
Он грустит, говорила я, и это делало его еще более привлекательным в глазах моих подруг. «Мне кажется, он похож на лорда Байрона», — высказала предположение одна из девушек, и я не стала ее опровергать. То, что они лишились своего замечательного дома, произошло не по его вине. Если бы ему дали время, он сумел бы вернуть состояние семьи.
Я рассказала и о том, как мы с его младшим братом изображали привидения. Когда я призналась в этом Полю, он взял меня в свои объятия, чтобы успокоить, и сказал: «Не плачь. Ты ни в чем не виновата. Тебя не в чем упрекнуть». — «Так ты не будешь меньше любить меня из-за этого?» — спросила я. «Напротив, я люблю тебя еще больше… Ты сделала это ради меня… Я люблю тебя безгранично».
Иногда я покидала этот мир фантазий и смеялась над собой. Мы вообще много смеялись. Учиться в этом пансионе было очень приятно. Обычной школьной дисциплины там не было. Нужно было только все время говорить по-французски — больше от нас ничего не требовалось.
А потом всему этому пришел конец. Мне исполнилось семнадцать, и я вернулась домой. Я думала, что начну «выезжать в свет» и что тетя Имоджин будет натаскивать меня, как Оливию. В дом будут приходить портнихи и шить для меня новые наряды, как это делалось для Оливии. Но все обернулось иначе.
Однажды Оливия спросила у тети Имоджин, когда я начну выезжать. По ее словам, тетя сжала губы в свойственной ей манере — так, будто захлопнулась дверца капкана. Она отвернулась и ничего не ответила.
Нам это показалось очень странным.
Оливия была бы в восторге, если бы мы могли ездить вместе на званые вечера. Ее гардероб ломился от нарядов, и мне очень хотелось бы тоже приодеться.
— Надевать их можно только один-два раза, — говорила Оливия, — всюду собираются те же люди. Нельзя, чтобы думали, будто бедность не позволяет тебе менять туалеты.
— Разве это так важно?
— Конечно, очень важно. Ведь это вроде выставки, понимаешь? Предполагается, что все мы красивы и богаты. Наряды здесь играют свою роль.
— Похоже на ярмарку по продаже скота.
— Да, — задумчиво произнесла Оливия, — в самом деле, похоже. Папа, кажется, достаточно богат, но пока незаметно, чтобы кто-нибудь горел желанием жениться на мне. Должно быть, я не слишком привлекательна, несмотря на то, что благодаря папиному состоянию являюсь выгодной партией.
— О, Оливия, то, что ты говоришь, цинично. Это так на тебя не похоже.
— Да, но такова жизнь. Сама увидишь, когда придет твой черед.
— Но мой черед так и не наступил…
Потом я заметила в Оливии какую-то перемену. Она казалась похорошевшей и рассеянной, неожиданно замирала, уставившись в пространство, а когда я к ней обращалась, не всегда меня слышала.
— Вот что я вам скажу, — объявила Рози Ранделл, с которой, повзрослев, мы стали еще более дружны, — мисс Оливия влюбилась.
— Влюбилась! Оливия! О, Оливия, это правда?
— Глупости! — сказала она, но при этом вспыхнула и смутилась. Мы поняли, что Рози угадала.
— Кто это? — спросила я.
— Никого у меня нет! Все это выдумки!
— Не могла же ты влюбиться в никого?
— Перестань дразнить меня! — умоляющим тоном попросила Оливия. — Даже если бы я влюбилась, какой из этого был бы толк? Он-то в меня не влюбится!
— Почему? — удивилась Рози.
— Потому что я слишком тихая и недостаточно хорошенькая или умная.
— Поверьте мне, — говорила Рози, — а я знаю, о чем говорю, что очень многие мужчины любят именно таких женщин.
Однако как мы ни старались что-нибудь выведать у Оливии, она не поддавалась. Вероятно, она питала тайную страсть к человеку, не замечавшему ее. Но теперь она уже не так боялась пресловутых выездов в свет, а в некоторых случаях прямо-таки стремилась к ним. Я поделилась своими мыслями с Рози: Оливия, должно быть, надеется встретиться с этим молодым человеком. По мнению Рози, это было вполне возможно.
Сама Рози выглядела еще более красивой и элегантной, чем когда бы то ни было. Она часто заглядывала к нам, чтобы показаться перед уходом на свои таинственные вечерние увеселения. Мы восхищались ее нарядами. Оливия, которая многому научилась с тех пор, как стала бывать в свете, утверждала, что шелк на ее платьях очень высокого качества, и удивлялась, что она позволяет себе такие дорогие вещи.
Все это время я в основном находилась в классной комнате. Это не были уроки в полном смысле слова, просто я каждый день читала с мисс Белл по-французски. После моего пребывания во Франции я говорила на этом языке лучше, чем мисс Белл. Она откровенно в этом признавалась, но считала, что практика для меня полезна, поэтому мы ежедневно читали и беседовали по-французски.
Как-то Оливия вошла к нам с взволнованным видом.
— У леди Массингем, — сказала она, — должен состояться бал, на котором все будут в маскарадных костюмах. — Эта идея очень ей нравилась. — Когда лицо закрыто маской, — пояснила она, — я не так стесняюсь.
— Какое это, должно быть, волнующее чувство — не знать, с кем говоришь, — согласилась я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49