Я всегда удивлялась, попадая в другие дома и видя комнаты, забитые изукрашенной мебелью, и невольно сравнивала их с нашими чиппендейлами и хеппелуайтами.Я позабыла имена слуг — их было так много. Я конечно же помню мисс Джеймс — мою гувернантку, и миссис Трант — домоправительницу, и Полдена — нашего дворецкого. Это все имена, что я могу припомнить, — не считая, конечно, Фанни.Фанни — другое дело. Я никогда не думала о ней как о прислуге. Фанни была моей защитой в этом враждебном мире; раненная в очередной раз холодностью отца, я всегда отправлялась к ней за объяснениями. Она не могла мне ничего объяснить, но умела утешить меня, — она заставляла меня пить молоко и есть рисовые пудинги, она бранила меня и давала волю своему раздражению, и благодаря ей я, наверное, меньше тосковала о матери. У Фанни было грубое лицо с глубоко посаженными мечтательными глазами, волосы серо-коричневого цвета, собранные в узел на макушке — такой тугой, что казалось, ей должно было быть больно. Смуглая, тощая, ростом не больше пяти футов, она всегда присматривала за мной — с самого детства, с той минуты, как впервые взяла меня на руки. Она говорила на языке лондонских улиц, а когда я стала старше, она тайком представила меня этим улицам, и я полюбила их так же, как любила ее.Фанни появилась в доме вскоре после моего рождения — в качестве кормилицы. Не думаю, чтобы моя родня намеревалась оставить ее в доме, но с первой же недели жизни я оказалась сложным ребенком, и я тянулась к Фанни. Так что она осталась в качестве моей няньки, и, хотя впоследствии ее не раз обижали миссис Трант, Полден и главная воспитательница, Фанни это совершенно не заботило — так же, как и меня.Это была противоречивая натура. Грубость ее выражений не вязалась с мечтательностью взгляда; истории, которые она рассказывала о себе, являли собой смесь самых смелых фантазий, но всегда имели под собой реальную основу. Неизвестная особа оставила ее у дверей сиротского приюта. «Прямо у статуи Святого Франциска, который кормит птиц. Так что они назвали меня Фрапсез (коротко — Фанни), Франсез Стоун. Это была каменная статуя». Правда, теперь она уже больше не была Фанни Стоун, поскольку вышла замуж за Билла Картера, но о Билли Картере мы почти не говорили. Как-то Фанни сказала мне, что он лежит на дне океана и она больше никогда его не увидит. «Что сделано, то сделано, — спокойно заявляла она. — И самое лучшее — это забыть». Иногда она давала волю воображению, и любимой нашей игрой, когда мне было лет шесть или семь, стало выдумывание историй о том, каким образом Фанни оказалась у ног статуи Святого Франциска. То она говорила, что родилась в таком же великолепном доме, как наш, но ее украли цыгане. Или она оказывалась наследницей знатного рода, которую злобный дядя подбросил в приют, положив в ее колыбель тельце мертвого ребенка. Было несколько вариантов, и все они кончались словами: «И мы никогда этого не узнаем, мисс Хэрриет, так что пейте свое молоко, потому что вам пора в постель».Она рассказывала мне и о приюте, о том, как колокола собирали воспитанников на скудную трапезу, — я ясно видела этих детей — в льняных одеждах, руки в цыпках от холода и покрыты струпьями. Я видела, как они почтительно кланяются своим благодетелям и потихоньку постигают науку унижения.— Но нас учили читать и писать, — говорила Фанни, — это уже много.Она почти никогда не говорила о своем ребенке, а когда говорила, то прижимала меня к себе и опускала мою голову, чтобы я не могла видеть ее лица. «Это была девочка, она прожила только час. Единственное, что мне осталось от Билли».Билли был мертв, ребенок — тоже. «И тогда, — говорила Фанни, — я пришла к вам».Фанни возила меня в Сент-Джеймс-парк, и там мы кормили уток или сидели на травке, и она, по моему требованию, рассказывала мне все новые и новые версии ее детства. Она показала мне Лондон, о существовании которого я даже не догадывалась. Фанни говорила, что это — секрет, что Им — людям в нашем доме — не следует знать, куда она водит меня во время наших прогулок. Мы отправлялись на рынок, где стояли ларьки лавочников; крепко держа меня за руку, Фанни тащила меня за собой, приходя почти в такой же восторг, как и я, от созерцания всех этих людей, которые хриплыми голосами расхваливали свой товар и речи которых я почти не понимала. Я помню магазины, где снаружи была вывешена старая одежда, — странный, затхлый, незабываемый запах; старую женщину, продававшую булавки и пуговицы, устриц, имбирные пряники и капли от кашля. Один раз Фанни купила мне печеного картофеля, который казался мне самой восхитительной едой на свете — до тех пор, пока я не попробовала жаренные на угольях каштаны.— Не говорите никому, где вы были, — предостерегала меня Фанни, и сама таинственность этого мероприятия делала его еще более захватывающим.Мы покупали имбирное пиво, шербет и лимонад, а один раз выиграли приз у пирожника. Фанни объяснила мне, что это — старинный обычай; и мы стояли и смотрели, как юный покупатель со своей девушкой бросили пенни и проиграли, — так что пирога они не получили; а потом Фанни — очень старательно — бросила свой пенни, и мы выиграли. Мы отнесли пирог в Сент-Джеймс-парк, уселись у пруда и съели все до последнего кусочка.— Вы еще не видели рынок в субботу вечером. Вот это зрелище! — говорила Фанни. — Может, когда вы подрастете…Да, здесь было о чем помечтать.Я любила рынок, с его торговцами, чьи лица являли собой в готовом виде маски для назидательной пьесы. В них читались страсть и жадность, скрытность и лукавство, и неожиданно — святость. Фанни больше всего восхищалась циркачами — она могла часами смотреть на фокусника или жонглера, на шпагоглотателей и глотателей огня.Фанни открыла мне новый мир, который начинался сразу за нашей дверью, хотя многие, казалось, даже не догадывались о его существовании. Единственным моментом, когда эти два мира встречались друг с другом, были воскресенья, когда, сидя у окна, я слышала колокольчик разносчика и видела, как он идет через площадь с подносом на голове, окруженный горничными в белых наколках и передниках, сбегавшихся, чтобы купить его товар.Такой была моя жизнь до того вечера.Как обычно, все обитатели дома занимались подготовкой бала. Фанни призвали на кухню с полудня и на весь вечер, мисс Джеймс помогала домоправительнице, и я осталась одна.С нами тогда жила моя тетя Кларисса, поскольку отец нуждался в хозяйке. Тетя Кларисса была сестрой отца, и я ее не любила — столь же сильно, как она не любила меня. Она постоянно сравнивала меня со своими тремя дочерьми — Сильвией, Филлис и Клариссой, — все трое золотоволосые, голубоглазые и, по мнению тети Клариссы, очаровательные. Она собиралась в ближайшее время вывести их в свет, и мне предстояло присоединиться к ним в исполнение этого сурового долга молодых леди. Я уже знала, что стану ненавидеть подобную жизнь настолько же, насколько мечтала о ней тетя Кларисса.Наверное, еще и поэтому мне захотелось бежать.Я целый день слонялась по дому, пока не столкнулась на лестнице с тетей Клариссой.— Боже мой, Хэрриет! — вскричала она. — Только посмотри на свои волосы! Ты всегда выглядишь так, словно тебя только что вытащили из кустов на заднем дворе. У твоих кузин никогда нет проблем с волосами. Они никогда не ходят в таком виде, смею тебя уверить.— О, они — просто три грации.— Не будь такой несносной, Хэрриет. Я думаю, что тебе надо как-то решить проблему с волосами.— По-видимому, я уродина.— Какая чепуха. Разумеется, ты не уродина. Но я подумала, что ты могла бы…Прихрамывая, я стала подниматься наверх, в свою комнату. Она не должна догадаться, как мне больно. Никто из них не должен этого знать, потому что тогда станет совсем уж невыносимо.У себя в комнате я стала перед зеркалом, приподняла длинную шерстяную юбку и посмотрела на свои ноги. Так они выглядели вполне нормально — когда я шла, становилось заметно, что я хромаю, поскольку одна нога была короче другой. Такой я в некий печальный день появилась на свет. Печальный! Это мягко сказано. Ненавистный день, трагический день — для всех, включая меня саму. Долгое время я ничего не знала и только со временем начала понимать, что я — не такая, как другие дети. Как будто недостаточно было того, что из-за меня умерла моя мать, судьба наградила меня еще и внешним уродством. Помню, об одной красавице, кажется о леди Гамильтон, говорили, что Бог, создавая ее, был в превосходном настроении. «Ну да, — с ожесточением подумала я, — похоже, когда он творил меня, он пребывал в весьма дурном расположении духа!»Как я мечтала о том, чтобы родиться кем угодно, только не Хэрриет Делвани. Когда Фанни водила меня в парк и я видела других детей, я им завидовала. Я завидовала всем — даже грязным детишкам шарманщика, которые стояли рядом с ним с жалобными лицами, пока маленькая коричневая обезьянка протягивала свою красную шапочку, чтобы получить пару пенни. В те дни я думала, что на свете нет никого несчастней, чем Хэрриет Делвани.Многочисленные няньки, под началом которых служила Фанни, много раз говорили мне, что я — плохая, злая девчонка. У меня прекрасный дом, вдоволь еды, добрый отец, прекрасные няни, а я все недовольна.Я не ходила до четырех лет. Меня возили к докторам, которые ощупывали мои ноги и подолгу спорили о том, что следует предпринять, — и качали надо мной головами. Меня лечили и так и эдак; отец приходил посмотреть на меня, и во взгляде его ясно читалось, что он с большим удовольствием смотрел бы на что угодно другое, но он заставлял себя притворяться, что ему это нравится.Помню, как я сидела в палисаднике дома тети Клариссы, рядом с Риджентс-парком. Как раз поспела клубника, и мы ели ее с сахаром и сливками. У всех женщин были зонтики и шляпы с широкими полями, чтобы не сгореть, а поскольку это был день рождения Филлис, на газоне резвились несколько детишек, бегавших друг за другом. Я сидела на стуле, вытянув вперед свои несчастные, ненавистные ноги. Меня привезли на праздник в экипаже, и один из лакеев перенес меня в сад, где мне поставили стул, чтобы я могла смотреть на других детей.Я слышала голос тети Клариссы:— Не слишком приятная девочка. Хотя ей это, конечно, простительно…Я не поняла, что она имела в виду, и отметила это замечание, чтобы обдумать его позже; теперь, воскрешая в памяти тот день, я ощущала вкус клубники — нежную смесь ягод, сахара и сливок — и видела ноги…сильные, здоровые ноги других детей.Я помню ту отчаянную решимость, с которой я сползла со стула, встала на собственные ноги и пошла.Некоторые говорили, что это было чудо. Другие полагали, что я давно могла ходить и все это время притворялась. Доктора изумлялись.Хотя поначалу я ковыляла кое-как, но с этого дня я стала ходить. Я не знаю, могла ли я ходить до этого или нет, — все, что я помню, — неожиданное ощущение, что я должна это сделать, и вера в свое всесилие, когда я ковыляла навстречу другим детям.Постепенно я узнала свою трогательную и печальную историю — по большей части от слуг, работавших в нашем доме еще до моего рождения.— Ей поздно было заводить детей. Ну, вы понимаете… Рождение мисс Хэрриет убило ее. Операция… Ну, конечно, это было опасно. Потеряли ее и спасли ребенка. А тут еще эта ее нога. А он… он так и не оправился. Он ее боготворил… Они были женаты всего год или два. Сложись все иначе, он бы остался прежним… Неудивительно, что он терпеть не может своего ребенка. И вправду, будь она хотя бы как мисс Филлис… Вот и задумаешься поневоле, правда? Деньги — еще не все.Такова была, в нескольких словах, моя история. Иногда я представляла себя святой, которая идет по миру, творя добро, и все любят меня. «Ну да, она некрасива, — говорят обо мне. — Ну и что, зато она хорошая».Но я не была хорошей. Я ревновала своих кузин, с их хорошенькими розовыми личиками и шелковистыми золотыми волосами; я злилась на отца, который меня не выносил, поскольку мое появление на свет стоило жизни моей матери. Я жалела себя и грубила слугам.Единственные, перед кем я склонялась с чистым сердцем, были Менфреи, — дело в том, что они относились ко мне как-то по-особому, но они были Менфреями-волшебпиками, жившими в самом потрясающем доме из всех, которые я когда-либо видела, возвышавшемся на скале напротив Безлюдного острова, который им принадлежал и о котором я столько слышала. Наш дом, куда более современный, стоял по соседству с Менфреей, — в нем мой отец принимал гостей и пестовал свой округ. Менфреи были его лучшими друзьями. Я слышала, как отец говорил своему секретарю Уильяму Листеру:— Их надо привечать. Они самые влиятельные люди в округе.Так что с Менфреями носились как с писаной торбой.И вправду, достаточно было только взглянуть на них — на них на всех, — чтобы поверить в то, что они пользуются влиянием. Уильям Листер говорил, что они живее самой жизни. От него я в первый раз услышала эту фразу, и она подходила к Менфреям как нельзя лучше.Они с готовностью поддерживали эти дружеские отношения и во время выборов работали для моего отца: он ублажал их, они ублажали его. Менфреи владели обширнейшими землями, и, когда сэр Энделиои приказывал своим арендаторам голосовать, они голосовали за того кандидата, которого предпочитал он, — или переставали быть его арендаторами.Мы не брали с собой в Корнуолл всех слуг; миссис Трант и Полден в Лондоне присматривали за оставшимися. Мисс Джеймс, Нэнни и Фанни, среди прочих, ехали с нами; а в Корнуолле нас ждали дворецкий и домоправительница — муж и жена, А'Ли, которых мы получили в придачу к дому, что было очень удобно.Мне разрешалось гостить в Менфрее, а Гвеннан заглядывала на чай ко мне, в «Вороньи башни». Она приезжала верхом в сопровождении грума из Менфреи, и во время одного из ее посещений я попробовала сесть в седло, и мне это страшно понравилось, — здесь мой недостаток совсем не чувствовался. Сидя на лошади, я о нем забывала. Никогда я не была так близка к счастью, как в те мгновения, когда гоняла вверх-вниз по холмам и задерживала дыхание, созерцая неожиданно открывавшееся передо мной море.Я завидовала Гвеннан, постоянно жившей в таких местах. А ей нравилось слушать о Лондоне, и я с удовольствием о нем рассказывала, в ответ заставляя ее говорить о Менфрее и Менфреях, но больше всего — о Бевиле.Стоя у окна после перепалки с тетей Клариссой, я принялась думать о Менфрее — с тоской, такой глубокой, что она больше походила на боль.Я вышла на площадку и перегнулась через перила. В гостиной играла музыка, но ее заглушал гам голосов и неожиданные взрывы смеха. Весь дом внезапно ожил — теперь он больше не был холодным, голоса и свечи преобразили его.На мне была фланелевая ночная рубашка, на которую я накинула красный твидовый халат, но шлепанцы слишком шаркали, поэтому я их скинула и стояла босиком. Едва ли кто-то стал бы ругать меня, что я смотрю через перила, — просто мне нравилось притворяться, что я нисколько не интересуюсь развлечениями отца.Иногда я мечтала, как он пришлет за мной, и я, прихрамывая, войду в его комнату. Там будет премьер-министр, и он заговорит со мной, и его и всех остальных поразит мое остроумие и проницательность. И глаза отца потеплеют и засверкают от гордости за меня.Какие глупые мечты!В ту ночь, перегнувшись через перила и вдыхая запах воска и скипидара, которыми их полировали, я подслушала разговор тети Клариссы с каким-то незнакомым мужчиной. Они говорили о моем отце.— Блестящий политик…— Премьер-министр тоже так думает.— О да. Сэр Эдвард возглавит кабинет. Помяните мое слово.— Милый Эдвард. — Это был голос тети Клариссы. — Он заслужил немного удачи.— Удачи! По-моему, он в ней просто купается. Он, наверное, очень богатый человек.— Но с тех пор, как умерла его жена, он ни одной минуты не был счастлив.— Но ведь он уже много лет вдовец, разве нет? Жена могла бы ему помогать. Я удивляюсь… почему он не женится снова.— Женитьба оказалась для него таким трагическим опытом, а кроме того, Эдвард — убежденный холостяк.— Я слышал, у него есть ребенок.— О да, ребенок есть. Генриетта. Мы называем ее Хэрриет.Тетя Кларисса сказала это таким тоном, что меня бросило в жар от гнева.— С ней что-то не так?Тетя Кларисса что-то прошептала, затем заговорила в полный голос:— Я часто думаю, какая жалость, что спасли ее, а Сильвия умерла. Ребенок ее убил, понимаете. Они поженились всего за пару лет до того, но ей уже было далеко за тридцать. Конечно, они хотели сына. И эта девочка…— И все же она должна быть для него утешением.Горький смех. Потом шепот. Затем громче:— На меня ляжет задача вывести ее в свет, когда придет время. Мои Филлис и Сильвия — ее назвали так в честь тети — с ней почти одногодки, но разница… Не представляю, как мне удастся найти мужа для Хэрриет… несмотря на все ее деньги.— Она настолько непривлекательна?— Она никакая… просто — пустое место.Фанни всегда говорила мне, что те, кто подслушивает, никогда не слышат о себе ничего хорошего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30