На самом же деле он нашел прибежище недалеко от Кенки, в старых пещерах той самой горы, с которой свалилась его машина. Эти пещеры похожи на пчелиные соты, а стены у них расписаны рисунками древних людей. И вот он начал злодействовать, потому что окончательно превратился в пиштако. Он выходил по ночам на дорогу, прятался под мостом или за деревом и подкарауливал припозднившихся пастухов, погонщиков, крестьян, которые везли урожай на рынок или возвращались с ярмарки. В темноте он неожиданно возникал перед путником, будто с неба падал, из глаз его сыпались искры. Огромная фигура в развевающемся пончо наводила ужас. И он спокойно уводил обомлевшую от страха жертву в пещеры, где в темных и холодных норах и закоулках у него хранились хирургические инструменты. Там он разрезал, свою добычу от заднего прохода до рта и начинал еще живую поджаривать над тазом, куда стекал жир. Потом отрезал голову, чтобы из кожи лица сделать маску, разрубал тело на куски, перемалывал кости и готовил из них сонные порошки. Много народу там пропало.
Однажды он подкараулил скототорговца Сантьяго Каланчу, когда тот возвращался в Кенку из Паркасбамбы с чьей-то свадьбы, но не повел его к себе, а сказал, что если Каланча хочет сохранить свою жизнь и жизнь близких, то должен привести к нему одну из своих дочерей, и она будет жить в пещере как стряпуха.
Нечего и говорить, что Каланча, хотя и поклялся отдать дочь, вовсе не собирался выполнять требование пиштако. Он заперся в своем доме, вооружившись мачете и кучей камней, готовый дать отпор Сальседо, если тот заявится к нему. В первый день ничего не случилось, во второй тоже, и первые две недели прошли без всяких происшествий. А на третью неделю, во время грозы, в крышу его дома ударила молния. Сам Каланча, его жена и все три дочери сгорели. Я видела их обугленные скелеты. Да-да, почти так же погибла мать Дионисио. Этого я, правда, не видела сама, говорю, как рассказывают. Ну так вот. Когда промокшие соседи растерянно толпились вокруг пожарища, то сквозь завывание ветра и удары грома до них донесся хохот. Со стороны пещеры, где жил Сальседо.
И когда в следующий раз пиштако потребовал, чтобы ему прислали девушку в стряпухи, жители посовещались и решили повиноваться. Первой пошла к нему моя старшая сестра. Вся наша семья и многие другие семьи провожали ее до самого входа в пещеру, все ее благодарили, молились за нее, и много слез было пролито при прощании.
Он не выпотрошил ее, как это случилось с моим двоюродным братом Себастьяном, хотя отец, между прочим, заметил, что было бы совсем неплохо убрать у нее немного жира. Сальседо сохранил ей жизнь и сделал своей помощницей. Но сначала он над ней надругался: опрокинул на сырой пол пещеры и пронзил своим штопором. Стоны и крики моей сестры в эту ее брачную ночь были слышны во всех домах Кенки. А потом она потеряла волю и жила только для того, чтобы угождать своему господину и повелителю. Варила его любимую кашу из картофельного крахмала, вялила, солила и жарила куски мяса, которые он вырезал из своих жертв, они ели его с вареной кукурузой, помогала подвешивать приведенных людей на крючья, вбитые в стены пещеры, – так было легче собирать жир в медные тазы.
Моя сестра была первой, а после нее много других девушек приходили в пещеру, чтобы стать стряпухами и помощницами пиштако. Кенка превратилась в его вотчину. Мы платили ему подать едой. Еду оставляли у входа, туда же приводили девушек. Нам пришлось смириться и с тем, что время от времени исчезал один-другой житель нашей деревни, которого Сальседо уводил к себе, чтобы пополнить запасы продовольствия.
Пока не появился отважный принц, вы говорите? Не было никакого принца, а был чернявый объездчик лошадей. Кто уже знает эту историю, может заткнуть уши или выйти. Так вы считаете, стоит освежить ее в памяти? Она поднимает настроение? Доказывает, что на всякую гадину найдется рогатина?
Носатый Тимотео прослышал про то, что случилось в Кенке, и пришел к нам из Аякучо, чтобы встретиться в пещерах с пиштако и сразиться с ним. Тимотео Фахардо его полное имя. Я знала его очень хорошо, ведь он стал моим первым мужем, хотя мы так и не обвенчались. Разве может простой смертный победить это дьявольское отродье, говорили ему. Мой отец тоже отговаривал его, когда тот со всем уважением сообщил, что собирается идти в пещеру, отрубить голову пиштако и освободить деревню. Но Тимотео стоял на своем. Никогда больше я не видела таких храбрецов. Он был крепкий, хорошо сложенный, только вот нос сильно выдавался. И он умел раздувать и сжимать ноздри так, что казалось, он разговаривает ими. Этот нос и сослужил ему добрую службу. «Я смогу сделать то, что задумал, – говорил он со спокойной уверенностью. – Я знаю, как подойти к нему, чтобы он меня не заметил, вот рецепт: зубчик чеснока, крупица соли, корочка сухого хлеба, катышек ослиного навоза. Да еще надо, чтобы перед тем, как я войду в пещеру, на меня помочилась девственница, вот сюда, где сердце».
Я как раз подходила для этого, была молода, еще не тронута, а к тому же меня захватили его смелость и уверенность, и я, даже не посоветовавшись с отцом, предложила ему свою помощь. Была, правда, одна закавыка: как выбраться из пещеры после того, как он убьет Сальседо? Эти пещеры были такие длинные и запутанные, что никто никогда не мог в них до конца разобраться. Ходы разветвлялись, спускались, поднимались, переплетались, разбегались, пересекались, словно корни эвкалипта. Да еще многие галереи были забиты летучими мышами, а некоторые полны такого ядовитого газа, что достаточно было вдохнуть его один раз, чтобы тут же отравиться.
Как же сможет выбраться оттуда Тимотео, когда расправится с пиштако? Его огромный чуткий нос и подсказал мне решение. Я приготовила ему картофельную запеканку с яйцами и сыром и приправила ее острым перцем – ахи, которым пользуются при самых сильных запорах. Он съел ее целый горшок, а когда начало приспичивать, сдерживался сколько мог. И только когда совсем уже стало невтерпеж, вошел в пещеру. Дело было днем, светило солнце, но уже через несколько шагов Тимотео оказался в непроглядной тьме. Он шел на ощупь и каждые две-три минуты останавливался, снимал штаны и оставлял на полу небольшую густую лужицу. Ему приходилось прикрывать глаза рукой от летучих мышей, они слетали с потолка и шелковистыми крыльями щекотали ему лицо. Так он и шагал, останавливаясь время от времени и оставляя на полу содержимое своего желудка, пока впереди не забрезжил свет. Он направился туда и вскоре добрался до логова пиштако.
Великан спал, рядом с ним спали три девушки-стряпухи. Тимотео едва не задохнулся от зловония. При свете плошек он рассмотрел также развешанные на крючьях окровавленные куски человеческих тел, с которых в подставленные тазы стекал жир. Не мешкая, он одним ударом отрубил голову потрошителю и разбудил его помощниц. А те, проснувшись и увидев, что их хозяин обезглавлен, начали плакать и кричать как сумасшедшие. Тимотео успокоил их, растолковал, что спас их от рабства и теперь они могут вернуться домой и жить нормальной жизнью. И когда они вчетвером пошли обратно, он находил дорогу по запаху лужиц, что оставил по пути, нюх-то у него был что у охотничьей собаки.
Вот как кончилась история с великаном Сальседо – история с кровью, с трупами, с дерьмом.

* * *

– Ладно, Томасито, доставь себе удовольствие, рассказывай дальше о своих приключениях и злоключениях, – сказал Литума. – Тебе повезло: у меня в последнее время из-за этих исчезновений, будь они неладны, совсем пропал сон.
– Те две недели в Лиме были моим медовым месяцем, – начал его помощник. – Две недели тревог и страха, ведь на нас обрушились все беды. Мы даже думали, что нас хотят убить. Но опасность и страх еще больше нас разжигали, и мы занимались любовью каждую ночь. По три раза подряд. Неописуемое блаженство, господин капрал.
– Мерседес в конце концов тебя полюбила?
– Ночью я был уверен, что да. Но днем все менялось: она бросала мне в лицо, что я загубил ее жизнь, что она никогда не станет моей женой.
После двух дней, прожитых в доме тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес решила взять свои деньги, хранящиеся в филиале Народного банка на площади Виктории. Она вошла в банк, а Карреньо ждал ее на углу. Чтобы не бросаться в глаза, он сел на скамейку к чистильщику сапог. Мерседес очень долго не выходила, а когда она наконец появилась в дверях, невысокий метис, читавший до этого у столба газету, с решительным видом шагнул вперед и вдруг набросился на нее. Он пытался вырвать у нее сумку, но Мерседес не выпускала ее, она кричала и отбивалась руками и ногами. Несколько прохожих остановились и смотрели, не решаясь вступиться. Когда подбежал Карреньо с револьвером в руке, налетчик отпустил женщину и бросился наутек. Карреньо быстро повел ее на авениду Манко Капак и там остановил первое попавшееся такси. Мерседес была скорее взбешена, чем напугана: хотя этот тип и не смог отнять деньги, он порвал ее избирательское удостоверение.
– Почему ты решил, что это был не просто вор? Разве мало в Лиме воров, грабителей, бандитов и прочих подонков?
– По тому, что произошло потом. Это оказалось только первой пробой. Потом были другие, гораздо хуже. Мне уже стало казаться, что сам Боров встал из гроба, чтобы отомстить нам. «Ты чувствуешь: опасность все больше и больше укрепляет нашу любовь», – говорил я ей.
– Как ты можешь думать сейчас о любви, дурачок несчастный, – сердилась Мерседес. – Ты понимаешь, что я осталась без документов? Поговори лучше со своим крестным отцом, не тяни, пусть он нам поможет.
Но все попытки связаться с ним заканчивались ничем. Звонить ему на службу мне было строго запрещено, а домашний телефон постоянно был занят. Справочная ответила, что линия в порядке, должно быть, просто плохо положили трубку. Жена Искариоте сказала, что Толстяк еще не возвращался из сельвы. А мать Карреньо, которую он попросил наведаться в его квартиру на улице Римак, принесла оттуда плохие новости.
– Дверь сорвана с петель, все перевернуто, разграблено, кровать подпалена, а сверху – куча дерьма, что еще больше напугало мать. Такое впечатление, что сначала они хотели поджечь комнату, но не решились и вместо этого обгадили мою постель, – сказал Томас. – Разве это могло быть случайным совпадением, господин капрал?
– Но говно как раз и доказывает, что это были воры, – возразил Литума. – У домушников существует такое поверье, Томасито: чтобы не загреметь за решетку, после того как обчистили дом, надо там насрать. Неужели не слышал?
– Когда я рассказал Мерседес, что квартиру ограбили, она расплакалась, – вздохнул Томасито. – Ее прямо трясло, господин капрал, и я сам чуть не заплакал. Успокойся, говорю, любимая, не убивайся так, умоляю.
– Нас преследуют, нас ищут, – всхлипывала Мерседес, не утирая градом катившихся слез. – Это не может быть случайностью: сначала банк, а теперь квартира. Нас ищут люди Борова, они нас убьют.
Но они не нашли его тайник – замаскированное несколькими кирпичами укромное местечко в уборной, где он хранил свою скромную пачку долларов.
– Долларов? – встрепенулся Литума. – У тебя были сбережения?
– Хотите верьте, хотите нет, но у меня было около четырех тысяч. Конечно, не из жалкой зарплаты полицейского, а из того, что мне давал подработать мой крестный: то пару дней охранять кого-нибудь, то доставить пакет или посторожить дом, в общем, всякие мелкие поручения. Каждый грош, что я от него получал, я обменивал на доллары в квартале Оконья и тут же – в тайник. Я думал о будущем. А моим будущим стала Мерседес.
– Вот это я понимаю! Твой крестный прямо как Господь Бог. Если выберемся из Наккоса живыми, приведи меня к нему. Хотел бы я до того, как умру, увидеть живьем великого человека. До сих пор мне приходилось видеть таких людей только в газетах и фильмах.
– С этим мы не доберемся до Соединенных Штатов, – сказала Мерседес, прикинув расходы.
– Я достану все, чего нам не хватает, дорогая, поверь мне. Я вытащу тебя отсюда и в целости и сохранности доставлю в Майами, увидишь. А когда мы уже будем там, среди небоскребов, золотых пляжей и шикарных машин, ты ведь скажешь мне: «Я люблю тебя всем сердцем, Карреньито»?
– Сейчас не до шуток. Не будь таким легкомысленным. Ты что, не видишь: нас ищут, хотят отомстить.
– Зато я тебя рассмешил, – улыбнулся юноша. – Ты мне так нравишься, когда смеешься, у тебя такие ямочки на щеках, что у меня учащается пульс. Как только моя старушка передаст мне доллары, мы пойдем и купим тебе какое-нибудь платье, о'кей?
– Нельзя в первый раз трахаться в двадцать три года, Томасито, слишком поздно, – философствовал Литума. – Извини, но я скажу. Просто ты узнал женщину, ну и тебе моча ударила в голову.
– Вы ее не знаете, вы не представляете, что значит обнимать такую куколку, как моя Мерседес, – вздохнул Карреньо. – Каждый день уже с утра я не мог дождаться, когда наступит ночь, чтобы отправиться в рай со своей любимой.
– Когда ты говоришь все это, мне кажется, ты шутишь или насмехаешься надо мной, – сказала Мерседес.
– Что мне сделать, чтобы ты поверила?
– Не знаю, Карреньито. Я как-то теряюсь, когда то и дело слышу такие вещи. Когда ты возбужден и ласкаешь меня, это нормально. Но ты ведь говоришь так целый день.
– Ну и размазня ты, парень, – прокомментировал Литума.
Томас договорился встретиться с матерью, когда стемнеет, на улице Аламеда-де-лос-Дескальсос. Он взял с собой Мерседес. Такси он остановил, не доезжая до Аламеды, на улице Пласа-де-Ачо, и дальше они пошли пешком. Сделав несколько кругов, подошли к церкви, где их ожидала мать Томаса, низенькая сутулая женщина в длинном черном платье. Она молча обняла и поцеловала сына, а когда он представил ей Мерседес, так же молча протянула ей маленькую холодную ладошку. Они уселись на шаткую скамью в темном закоулке – ближайший фонарь был разбит – и только тогда начали разговор. Откуда-то из-под юбок женщина извлекла завернутую в газету пачку долларов и вручила ее Карреньо. Она ни о чем не спросила Мерседес, даже не взглянула на нее. Юноша вытащил из свертка часть долларов и, не говоря ни слова, сунул их в сумку матери. Ее лицо не выразило ни удивления, ни радости.
– Удалось узнать что-нибудь о крестном? – спросил Томас.
Она кивнула. И слегка наклонилась вперед, чтобы видеть его глаза. Она говорила почти шепотом на хорошем испанском языке, но с сильным горским акцентом:
– Я собиралась передать ему весточку от тебя, но он пришел сам. Был такой хмурый, что я подумала, сейчас скажет, что с тобой случилось что-то ужасное, что тебя убили, а он сказал, чтобы ты связался с ним как можно скорее.
– Я ему звоню по нескольку раз в день, но его домашний телефон всегда занят.
– Он не хочет, чтобы ты звонил ему домой. Звони ему на службу, лучше до десяти, называйся Чино.
– Когда я это услышал, у меня немного отлегло от сердца, – сказал Томас. – Если он сам пришел к моей маме, если хочет, чтобы я ему позвонил, значит, еще не совсем от меня отвернулся. Правда, мне пришлось ловить его десять дней. Мерседес очень переживала из-за этого, я же, напротив, был только рад, ведь задержка продлевала наш медовый месяц. И вообще, хотя мы тогда боялись, не знали, что нас ждет, все равно у меня это были самые счастливые дни в жизни, господин капрал.
Когда они попрощались с матерью Томасито и вернулись в дом тети Алисии в Барриос Альтос, Мерседес засыпала его вопросами:
– Не понимаю, почему твоя мать принимает все так спокойно? Ее не удивляет, что ты скрываешься, что пришел со мной, что ограбили твою комнату? Разве все, что с тобой происходит, нормально?
– Она знает, как опасно жить в Перу, дорогая. На вид она такая невзрачная, а на самом деле – железная женщина. На какие только ухищрения ей не приходилось идти, чтобы прокормить меня. В Сикуани, в Куско и в Лиме.
Получив доллары, Карреньо пребывал в прекрасном настроении и подшучивал над Мерседес, хранившей деньги в банке:
– В нашей стране опасно доверять деньги банкам, самое подходящее место для них – под матрасом. Вспомни-ка этого метиса на площади Виктории: едва тебя не прикончил. Правда, я доволен, что он порвал твое избирательское удостоверение, теперь ты зависишь от меня. Давай отметим это, приглашаю тебя потанцевать. Ты мне покажешь какие-нибудь фигуры из твоего шоу в «Василоне»?
– Как ты можешь думать сейчас о развлечениях? – запротестовала Мерседес. – У тебя одни забавы на уме.
– Это оттого, что я влюблен в тебя, дорогая, и умираю от желания танцевать с тобой cheek to cheek. Щека к щеке (англ.)


В конце концов Мерседес уступила, и они отправились в «Уголок воспоминаний» на Пасео-де-ла-Република, там никто не смог бы хорошо рассмотреть их лица: романтический уголок почти не был освещен. Там крутили старые пластинки – танго Гарделя, болеро Лео Марини, Аугустина Лары и Лос-Панчос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29