Я снова позвонила портье. На этот раз мне посулили, что дождь вот-вот закончится, и я уселась ждать чуда. Взялась было за Мильтона, но от волнения не смогла сосредоточиться. Ливень менял цвет от зеленого до изжелта-белого. Иногда в просвет можно было разглядеть улицу под окном, иногда все заволакивало сплошь. Мне померещилось, будто на разбитой пешеходной дорожке валяется черный мусорный пакет. Когда я выглянула вновь, пакет вроде немного переместился.
Вскоре после девяти я оторвалась от книги и заметила, что пакет продвинулся будто сам по себе – недалеко, примерно на ярд. Какой ужас, подумала я, там живет какой-то человек, словно рак-отшельник в своем панцире. Я подождала, но пакет больше не шевелился. Приняв душ, я оделась и спустилась в сувенирную лавку «Балморал», где приобрела довольно скверный зонт вдвое дороже, чем заплатила бы в «Эспри», но до отъезда из Куалы-Лумпур оставались считаные дни, а я твердо решила добраться до загадочной рукописи.
Швейцар, само собой, порывался усадить меня в такси, и тут я сообразила, что за деньги, потраченные на зонтик, могла бы десять раз съездить туда и обратно, однако, зная, что финансы на исходе, я угрюмо вышла под струи муссона. За минуту ноги промокли насквозь, а проезжавший грузовик окатил меня водой.
Хлюпая по лужам, я перебралась на тротуар и двинулась вперед, стараясь не наступать на большие желтые цветы, сорванные ураганом с деревьев. Из-за дурацкого зонтика я ничего перед собой не видела и столкнулась с тем самым мусорным пакетом. Из имперского далека гостиничного номера жилище бездомного казалось нелепым, однако на улице было уже не до смеха. Я попыталась обойти его, но пакет не пропускал. Из-под складок целлофана сверкал угрюмый, одержимый взгляд.
Изнутри пакета послышалось мое имя. Ливень грохотал вовсю, вода с ревом неслась по сточным канавам, и эта ситуация – внезапно заговоривший со мной мусорный пакет – казалась такой же нереальной, нездешней, как если бы мы общались в клубе Ронни Скотта . Тем не менее я узнала мокрые твидовые брюки, торчавшие из-под пластика.
– Мистер Чабб?
– Мисс Вуд-Дугласс.
Пришлось перекрикиваться: я разобрала, что сикх не впускает Чабба в отель.
– Позвонили бы мне.
– Я пытался. Вы сказали оператору не соединять.
Разумеется, подобных распоряжений я не делала. Это мог подстроить только Слейтер, и я впервые осознала, насколько невыносима его неугомонность.
Я повела своего странного спутника обратно по Джалан-Тричер к блистающему подъезду отеля. Под бдительным взором швейцара в тюрбане я отряхнула зонтик и выждала, пока Кристофер Чабб аккуратно снимал с себя пакет и тщательно сворачивал его на обратный путь – примерно также, как накануне складывал пленку, в которую был завернут отрывок рукописи. Несмотря на все его усилия, ветхий костюм успел промокнуть.
Швейцар перехватил нас:
– Мемсахиб, – произнес он, – мне очень жаль, но этому человеку нельзя входить в отель.
– Это мой гость, – сказала я.
– Да-да, мне жаль. Запрещено.
Я в курсе, что сикхи – бесстрашные воины, однако я – англичанка, и воинскую доблесть англичан тоже преуменьшать не стоит.
– Отойдите с дороги, будьте любезны, – попросила я.
Если бы пришлось, я вмазала бы ему зонтиком по яйцам, и мои намерения, очевидно, отразились на лице: как говаривал отец, оно у меня – что светофор.
– Запрещено, – повторил сикх, но отступил перед ненавистной оккупанткой с наглой козьей мордой и пропустил нас.
Проходя через холл, мы с Чаббом наткнулись еще на троих работников отеля, но каждый под моим гневным взглядом спешил ретироваться. И так я, торжествуя, препроводила гостя на шестой этаж, к себе в номер.
Едва я закрыла за собой дверь, зазвонил телефон.
– Не дури, – сказал Джон Слейтер.
Я повесила трубку, но он тут же перезвонил.
– Неужели ты не хочешь выслушать меня, Микс?
– Нет.
– Дорогуша, но ведь ты же рассчитываешь, что я заплачу за твой номер.
От таких слов я обозлилась не на шутку и мгновенно вознеслась на ту кручу, сорвавшись с которой, учинила бы очередное великолепное безумье, о котором впоследствии могла пожалеть. Но с тех пор как я дала отцу пощечину в «Кафе Ройяль», я кое-чему научилась.
– Встретимся в «Пабе» в пять часов, Джон, – предложила я.
После чего отключила телефон, заперла дверь на два оборота и накинула цепочку. Вот теперь можно заняться моим злосчастным гостем, отшельником в скверно побитом костюме.
– Как я рада, что вы пришли, – сказала я, провожая его к окну, к двум стульям возле тележки, на которой привезли завтрак; но, произнося эти слова, я почуяла запах. Капуста, сыр, абрикосовый джем и еще что-то неуловимое, но явно туземное. Тут уж не до любезности – под действием влаги драгоценный костюм испускал омерзительную вонь. Меня бы спас «Викс», хотя на самом деле я не нуждалась в ментоловых препаратах, просто чужеродные запахи вызывали у меня легкую истерию.
– Досталось вашему костюму, – посочувствовала я.
– Бывало и хуже, мем.
Я припомнила батик, купленный на Бату-роуд. Вообще-то он предназначался в подарок моей Аннабель, но пока что мог послужить Кристоферу Чаббу.
– Снимайте костюм, – велела я.
Он попятился, отмахиваясь обеими руками.
– Нет, нет, слишком стар.
Боюсь, я поморщилась. Наверное, открыла окно. Так или иначе, к стыду моему, я дала Чаббу понять.
– Мне очень жаль, – пробормотал он.
Как я ни сочувствовала ему, костюм следовало отправить в чистку.
– Он плохо пахнет, да?
– Жаль, что батик не слишком красивый, – сказала я, заполняя квитанцию.
– Мой костюм воняет, – настаивал он. – В этом все дело?
– Что делать – промок, – ответила я, – однако надо сдать его в чистку до десяти, и тогда вам вернут его перед уходом.
Горестно кивая, он удалился в ванную с батиком и мешком для грязного белья.
15
Он сел, скукожившись, перед тележкой с завтраком и молча предъявил рукопись – как я тогда подумала, полный свод «Маккоркла». Словно пожитки бедняка, рукопись была упакована в два пластиковых пакета, внутри синий, снаружи белый, и обклеена тремя широкими полосами изоленты. Чабб поморгал:
– Слейтер считает меня опасным?
– Нет, – ответила я.
Я хотела попросить разрешения прочесть стихи, но когда Чабб кокетливо отодвинул сверток, я передумала: раскрыла записную книжку и стала расспрашивать, как и отчего погиб молодой редактор.
– Спросите его друзей, – резко возразил Чабб. – Они утверждают, будто Вайсс повесился. Никто не сомневается. Спросите полицию – вам скажут, что он свалился с табурета. – Он выдержал паузу. – Ручка у Вас при себе?
И лишь когда я сняла колпачок, он пустился рассказывать о том, как угрюмым дождливым днем стоял на похоронах Вайсса. Он не мог уклониться: хотя, вполне вероятно, его ждали оскорбления, а может, и рукоприкладство, не прийти на похороны – значило сделаться парией навсегда.
Трудно сказать, почему его это так беспокоило? Как я убедилась, уже побывав в Австралии, Чабб никогда не пользовался популярностью. В переписке членов Общества современного искусства его неоднократно называют фашистом. Это не подразумевало конкретной политической позиции – точнее всего было бы назвать его либертарианцем, – но означало только, что Чабб был в ссоре с сюрреалистами, имажистами , анархистами и коммунистами, которые шли за гробом Вайсса.
На центральном кладбище Мельбурна родители усопшего приняли его соболезнования с достоинством, но другие плакальщики не воздержались от угроз. Самые любезные старались не замечать Чабба.
Поскольку набожностью семья не отличалась, Вайсса похоронили неподалеку от усыпальницы бильярдиста по имени Линдси Вальцер. В Мельбурне игрок на бильярде всегда превыше поэта, а потому теперь, разыскивая могилу Вайсса, лучше всего сослаться на этот ориентир. Если проследить взглядом за линией, заданной мраморным кием на вечном бильярдном столе Вальцера, вы упретесь в черное мраморное надгробье с надписью:
А также запиши:
Я ритм искал, метафоры и метр,
Познал расщелины, в какие входят стопы,
Преткнувшись, падал,
Но тихий голос мудрость обретает
И, охватив пределы мирозданья,
Прослеживает неизбежную кривую.
Эти строки из «Малого завещания» Боба Маккоркла родители Вайсса, трогательно подчеркивая ударения, читали на похоронах. Так ли высоко ценили они поэзию вообще или же хотели указать на могиле, что стало причиной гибели сына? Кто знает.
Чаббу казалось, что эти слова, часть жестокого и остроумного розыгрыша, высечены в граните вечным укором ему, как преступление надзирателя из «Исправительной колонии» Кафки было вытатуировано на его теле.
Простой сосновый гроб опустили в могилу, провожающие вернулись в «Латинское кафе» читать стихи, плакать, а там и драться во славу покойного друга. Какая-то часть души влекла Чабба за ними – принять кару и покончить с этим, но для этого требовалась кожа потолще, чем у него, а потому он побрел вглубь кладбища.
С утра шел дождь, воздух пропах грязью и дымом, поднимавшимся из каминов Карлтона; Чабб споро шагал в северный конец кладбища, к так называемому «детскому участку», возникшему после эпидемии «испанки» в 1921 году. Позднее, когда сам он стал отцом, это место приводило его в ужас, но тогда лишь здесь он мог привести мысли в порядок.
Шаги он услышал прежде, чем увидел преследователя. Знакомый звук – башмаки, экономии ради подбитые металлическими подковками, примета мещанства, ненавистная Чаббу и привычная его матушке. Звук приближался, Чабб понял, что ускользнуть сумеет, лишь обратившись в бегство, а с него уже хватало унижений. Он свернул на поперечную дорожку и остановился; обернулся, готовый принять свою кару, какой бы она ни была.
Когда преследователь показался из-за угла кипарисовой изгороди, Чабб узнал безумца, который устроил сцену в суде. Может, и не великан, но почти семи футов ростом. В тот раз Чабб услышал сильный австралийский акцент и решил, что парень – трудяга, не из интеллигенции, а потому хороший черный костюм его удивил. Длинные, струящиеся волосы оттеняли мраком бледную кожу и резкие черты лица, на котором каждая деталь выделялась размером и формой: сильный подбородок, резко выдающийся вперед нос, выступающие скулы, высокий лоб, густая грива откинута назад. Мощное лицо – мужественное, полное ума и гнева.
Незнакомец протянул руку – приветливо, как сперва показалось Чаббу, – но вместо рукопожатия крепко ухватил его за правую ладонь и потянул за собой. Вырваться Чабб не мог, сколько ни бился, так что едва незнакомец поволок его по асфальтовой дорожке, ему оставалось разве что звать на помощь.
– Чего вам надо? – спросил он.
– Я тут других засранцев от тебя не отличаю, – сказал ему чужак, – поскольку ты один – ублюдок, вроде меня.
С этими словами он грубо дернул Чабба за руку. Спотыкаясь на ухабах дорожки, он продолжал говорить:
– Поганый детектив, мать его! Ненавижу! Фогельзанг! Черт, подходящее имечко для ненавистника стихов – «птичья песенка» по-немецки. Надеюсь, хоть это тебе известно? Птица! Если этот урод – птица, то коршун, не иначе. Печенку вырвет у человека живьем! Я этого терпеть не стал.
– И мне это не понравилось! – подхватил Чабб. Великан на миг запнулся и сморгнул, но не прервал монолог.
– После того как меня вывели из этого, с позволения сказать, суда, – продолжал он, – я еще покрутился на Уильям-стрит, повысматривал, куда двинется мистер Птичья Песенка, потому что решил покарать его судом Искусства. Выследить его было нетрудно – с его-то квадратной головой и утиной походкой. Он спустился под горку к Суонстон-стрит, прошел мимо этих гомиков, что газетами торгуют. Они вопили: «"Геральд", „Геральд“, покупайте „Геральд“, все о непристойных стихах!» Если бы полисмен ехал на своей машине или взял такси, выследить его было бы не так легко, но, как любая дешевая сявка, он сел в трамвай, 15-й номер, и с этой минуты я не упускал его из виду. Птичья Песенка себе купил билет до Глен-Айрис, протиснулся в центральную открытую часть вагона и стоял себе среди мужиков, яйца почесывал. Я тоже взял билет до Глен-Айрис и сел в застекленном отсеке вместе с женщинами. Квочки не обрадовались моему вторжению в курятник, но сколько б эти дуры ни пыхтели, ни ворчали, я с места не подымался. Терпеть их не могу – губы гузкой, ручки крепко сжимают ридикюль.
– В тот момент все мои планы сводились к тому, чтобы избавить моего издателя от новых унижений. Я твердо решил: на следующий день такое не должно повториться.
Тут Чабб спросил: неужели он – Маккоркл, и в ответ получил орлий непостижимый взор и яростный клекот:
– Он и есть!
К тому времени Маккоркл успел довольно далеко увести Чабба к северу, и кладбище, которое казалось поначалу надежным убежищем, теперь таило угрозу. Чабб не на шутку встревожился, и его опасения заметно усилились, когда безумец почти бегом увлек Чабба с асфальтовой дорожки на болотистую, хлюпавшую под ногами лужайку и разразился страстной речью:
– Вы когда-нибудь читали статью «издатель» в Оксфордском словаре? Прочтите – вы будете поражены. «Человек, чья профессия заключается в выпуске книг… Кто берется за печатанье и создание копий подобных произведений и распространение их среди книготорговцев и других продавцов или среди общественности». Кто посмел написать подобную чушь? – прогремел великан, и голос его эхом разнесся среди гробниц. Кипарисовая ограда заслоняла от глаз пожелтевшие небеса… Можно подумать, никто из этих оксфордцев в глаза не видал издателя, мать их! – продолжал безумец. – Вот вы – знаете, кто такой издатель? Очень надеюсь, что знаете!
– То был не простой вопрос, – сказал мне Чабб. За неправильный ответ безумец мог, того гляди, удавить его.
– Друг? – осторожно предположил он. – Защитник творчества?
– Вот именно, друг! Защитник. А этот топтун хотел засадить его в тюрьму. Разве мы такое потерпим? Будем стоять и смотреть, как вершится злодеяние? Разве французы смирились бы с подобным? – возопил Маккоркл, пролагая себе путь по влажной земле среди старых, ушедших в землю могил и ржавых оград, давно заросших чертополохом. – Разве в цивилизованной стране за это судят? Я готов возненавидеть свою родину! Я хотел возвысить голос, а эти фашисты выволокли меня из зала. Теперь я прятался от него в трамвае, сидел, словно старый варан среди квочек. Фогельзанг стоял посреди вагона и всю дорогу до конечной станции читал в «Геральде» отчет о собственных подвигах.
Он вышел; я последовал за ним. Вы-то не знаете, кем слывет Фогельзанг в районе Сент-Кильда – работящие девушки называют его «Убивцем», но я-то нисколько не боялся, так и шел по пятам в трех ярдах, пока детектив не остановился у садовой калитки. Отворив калитку, он повернулся и поглядел мне прямо в глаза.
Он думал, что с меня и этого хватит, но он прежде не связывался с поэтами. Фогельзанг и не догадывался, что его ждет.
Я зашагал дальше, нашел кафешку, где работал невеликий собой мигрант в грязной фуфайке. Заказал сэндвич с курицей и салатом, шоколадно-молочный коктейль. Когда начало темнеть, я вернулся к гнезду Птичьей Песенки. Сломал забор сбоку и прошел мимо лимонного дерева. Став посреди клумбы с ирисами, я увидел в окно подсудимого. Его ужин состоял из бутылки «Виктория биттер» и мясного пирога. Я и сам живу по-холостяцки и знаю эти одинокие вечерние часы, и я бы хотел иметь жену и малыша, и чтобы в котелке булькала подливка. Но опять же, разве культурный человек станет ужинать один и без книги? Ан нет, детективу Птичье Дерьмо книги без надобности. Он сидел за столом пустым, надраенным, что твой памятник павшим героям.
Мне скоро надоело смотреть на это жалкое прозябание, я легонько постучал в окно монеткой, и детектив быстренько вышел во двор. В темноте он не мог меня как следует разглядеть, но он уже видел меня днем у калитки. Он сказал: если я сию же минуту не уберусь с клумбы, он меня вздует. Я ответил – пусть попробует.
Он ринулся в дом и выбежал снова уже с наручниками. Ему прямо-таки не терпелось примерить их на меня. Мы хорошенько потоптались по его цветочкам, Фогельзанг взбесился, и я без особого труда сшиб его.
– Ирисы мои не трогай! – вопил он. Я отволок его в жалкую тесную кухоньку. Ирисы – только о них он и думал, пока я не усадил его на стул и не уведомил придурка официально, что он не имел ни малейшего права трогать издателя.
Если б он согласился уехать из Мельбурна или хоть отпуск взять, все бы обошлось. Ему и так несладко пришлось – на морде грязь, ошметки его любимых ирисов присохли. Ясно же, что на этом я не остановлюсь, но где ему понять, какой властью наделен поэт! Фогельзанг сказал мне, что все напрасно: в любом случае Дэвида Вайсса ждет обвинительный приговор.
И тут я малость перестарался. Зря, конечно, но и вы перестарались, мистер Чабб, так что должны мне посочувствовать. В ящике стола нашелся разделочный нож – старый такой, с желтой рукоятью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25